Гопник

 Сегодня 17-е ноября, четверг. Уже поздний вечер, на улице холодно, темно. Кто постарше, забивается домой, в свою облезлую квартиру, смотрит по ящику такие же облезлые старые новости.   Кто помоложе, как я, тусит на Невском; там светло, реклама, музыка изо всех щелей, полно веселых заведений, красивые девушки стреляют в тебя глазками… Имей только бабло на кармане, и оттянуться можно очень даже классно…

 Но с баблом-то как раз и будут проблемы… И не только с баблом… Я не знаю даже, который сейчас час. У меня отобрали мобилу, часы, деньги и вообще все, что было в карманах. Я сижу в тесной вонючей клетке без окон, яркая лампа безжалостно светит на две обшарпанные скамейки, намертво привинченные к полу. На одной из скамеек лежу я. Хорошо хоть, пока я в камере один: настроение такое, что порвал бы любого, кто меня заденет… Сквозь толстые серые прутья решетки видна такая же клетка напротив, там пока никого нет. Сбоку в отдалении светится окошко, там сидит дежурный мент. Его можно позвать: попроситься в туалет или о чем-нибудь спросить. Но лучше его не трогать, целее будешь…

 В туалет я пока не хочу. Я хочу жрать. Голодный я был еще когда менты меня взяли, а сижу я тут давно, часа два, наверное… Эх, заказать бы пиццу сейчас… Двойную… Да колбасы побольше…  Чтобы не сосало под ложечкой, я прокручиваю в голове все, что произошло со мной сегодня. Получается цветное такое кино. Грустное кино…

 А все Анька, зараза… Это с нее все началось! Когда я к ней пришел, было еще светло. На улице чуть подморозило, лужи высохли, легкие снежинки пляcали в воздухе. Красота! На мне куртка новая, ботинки фирменные, бабла хватает.  Давай, говорю, Анька, пройдемся, себя покажем, потом забьемся куда-нибудь в бар, потом к тебе, у тебя мамаша всю неделю в ночную смену на хлебозаводе на своем; ты мне дашь, как обычно, сладкая ты моя…

А Анька вся такая серьезная стоит, стерва, и насчет прогуляться и потрахаться потом, дает мне четкий отлуп.
 – Я, Пынечка, работу нашла, – говорит она с вызовом и на меня смотрит. – Мне теперь ни с кем трахаться нельзя. Со старыми знакомыми особенно.
 Старый знакомый – это, значит, я, Пыня. Кликуха у меня такая со школы, от моей фамилии Пыняев.

 И объясняет она дальше, что на нее большие люди глаз положили. И взяли они ее на серьезную работу. Квартирку эту у них с матерью выкупили, денег дали. Еще бы, квартирка хоть и маленькая, а в самом центре, от Невского в двух шагах. Матери купили они взамен халупу однокомнатную у черта на рогах, в Кудрово, а Анька, значит, будет жить здесь и на этих больших людей работать. То есть трахаться с кем они прикажут, а больше ни с кем, ни-ни! Квартирку они отремонтируют, обставят, аппаратуру всякую установят. И будет эта аппаратура и за гостями следить, и за Анькой. Может, уже следит.  И если только начнет она здесь своих друзей принимать, то закатают ее просто в асфальт, никто о ней даже не вспомнит. А вместо Аньки на хате этой Манька какая-нибудь станет жить; девки в очередь стоят на такую работу.

 А я стою, слушаю, смотрю на ее юбчонку короткую, на ее ножки полные, и страсть как захотелось мне поиметь ее, прямо здесь и сейчас. Я ее цапнул, к себе прижал, а она вырвалась и шипит: «Уходи!».

 Ну, я и пошел. Хотел было ей по роже наглой съездить напоследок, но поостерегся. Может, там на самом деле уже камера стоит. Будь я большой человек, да на крутой тачке, да с охраной, может, мы бы по-другому с ней поговорили. А так, кто я? Мальчик неполных двадцати лет, без тачки, без денег больших, без положения. И так мне хреново стало на душе от такого понимания, такая злость во мне заиграла… То есть внешне я был как все, топал себе по Лиговке к Невскому, хотел залипнуть где-нибудь в баре, накатить там с горя. А вот только тронь меня кто, я бы тут же и взорвался. Вот именно так оно все и произошло.

  Слева от меня скрипнули тормоза, и у поребрика встала шикарная тачка. Я всегда о такой мечтал. Вылез из нее здоровенный амбал в модной спортивной курточке, машину обогнул и дверцу для своей чиксы открыл. А чикса у него – загляденье! Стройная блондинка, вся в черной коже с головы до ног, сапожки на длиннющих каблучках. Волосы длинные откинула, ни на кого не глядит, шубейку свою белоснежную запахнула одной рукой, в другой руке у нее стаканчик кофе из Старбакса. И пошли они впереди меня по проспекту, веселые, довольные, богатые. И плевать ему, мажору, что тачка его прямо под знаком запрещающим стоит.

 Я сразу подумал, хорошо бы у этого мужика чиксу его отобрать. Но он бугай здоровый, пожалуй, мне с ним одному не справиться. Хотя я ни силой, ни ростом не обижен, но все равно одному никак. А вот попадись он мне во дворе, который мы с корешами держим… Я прямо так себе и представил, как я бью его снизу в челюсть, и отхожу на шаг. Пока он там глазами хлопает от неожиданности, Серый его сзади вырубает куском трубы. Я поворачиваюсь к чиксе, ее крепко держит Гога. Она извивается и визжит, а я медленно стягиваю с нее тесные кожаные штаны…

 Пока я себе все это кино представил, чикса кофе допила, картинно так изогнулась, попку свою обозначив, и стаканчик свой пустой поставила под водосточную трубу. Только не успели они и двух шагов пройти, как к ним тетка прицепилась. Простая такая тетка в платке, она им навстречу шла и все видела.
 –  Девушка, не стыдно Вам мусор свой на улице бросать! Вам что, до урны не донести?
 Тетки у нас, как известно, боевые, задиристые. Для них авторитетов нет, любого осадят. Только чикса тоже не тургеневская барышня, сразу рот открыла:
 – Отвянь, старая! Назад пойдем, заберем стаканчик.

 И смеются оба, и дальше себе идут. И мне тоже смешно стало. Тетка только вздохнула, махнула рукой и дальше пошла. И тут из сумрака показался этот… Интель… Он шел вслед за теткой мне навстречу, и, конечно, все видел и слышал. Типичный такой интель, лет тридцати, в заношенной курточке с капюшоном, а из-под капюшона, как положено интелю, торчат бородка и очки. Короче, обычный интеллигентский задрот. Ненавижу таких!

 За что ненавижу? За то, что самыми умными себя считают. Выходит, если он там во всяких иксах-игреках понимает, то я его мнение по всем вопросам слушать должен. А у них ведь сколько интелей, столько и мнений. У каждого свое. И никто не скажет, какое мнение правильное. Потому что начальников на них нет. Ну, начальники есть, конечно, но интели эти, видите ли, не любят их мнения слушать. Поэтому с ними, с интеллектуалами вшивыми, никакой системы не построишь. Потому что в любой системе главное – сила и власть! А не ихние иксы–игреки.

 Ну что я виноват, что ли, если у меня, как только я эти формулы вижу, будто красная пелена встает перед глазами, и ничегошеньки я в них не понимаю! Так я теперь, что, уже не человек? Пользы, что ли, от меня нет совсем? Есть! Мы с корешами моими, с Гогой и Серым – гопники, санитары леса, и мимо нас ни одна мразь не проползет!

 Тут во дворах вокруг Мальцевского рынка глаз да глаз нужен!  Понятно, какая публика вокруг рынка ошивается: половина – азербайджанцы, что на рынке торгуют, половина – бомжи.  Дай им свободу, азеры эти все квартиры вокруг в аренду поснимают, а детки ихние собьются в стаю и нам, местным, проходу не дадут. А бомжи, понятное дело, загадят все углы и стибрят все, что плохо лежит. Они и сейчас азерам верно служат, за бутылку тебе что хошь сделают.

 Поэтому без нашего гоп-стопа никак не обойтись! Мы здесь главные, и мы зорко следим за порядком. Пусть бомж какой к нам только сунется, мигом бороду подпалим! И азеры у нас ходят тише воды, ниже травы, потому что бьем мы их поодиночке и регулярно щиплем заодно. Зато у нас всегда деньги на кармане есть, и с девчонкой в баре посидеть, и преподу в колледже в зачетку положить, чтобы он отстал от тебя со своей математикой. Преподы эти вроде как люди образованные, должны быть гордые и неподкупные, а они продажные, хуже бомжей. А если попадется один неподкупный, так ему можно вежливо намекнуть, что его на перо поставить – как не фиг делать, если не поумнеет. Вот так и живем.

 Да, я отвлекся. Значит, мажоры ушли себе по улице вперед, тетка – назад, а интель этот вдруг наклонился молча, схватил этот стаканчик из-под кофе и кинул его в ближайшую урну. А потом спокойно дальше пошел, будто так и надо.
 То есть он нам всем, простым людям, этим как бы показал, как воспитанные люди должны поступать. Не скандалить, не кричать, а просто убрать грязь с дороги, если грязно. И все вокруг сразу станет волшебно. А на самом деле он нас всех просто в очередной раз унизил: показал, как они, интели, выгодно от нас всех отличаются. Умом своим и смирением. Ненавижу!

 К тому же он наверняка еще и воцерковленный. Его боженька направляет как жить нужно. Чтобы себя уважать, такой интель должен смиренно добрые дела делать, тогда небеса его приголубят. А на нас, простых смертных, бог и не глянет; копайтесь, мол, людишки, в своем дерьме, грешите, я на вас рукой давно махнул, у меня светлые интели есть для добрых дел.

 Короче, так он меня завел, интеллигент этот сраный, что я убить его был готов. Да к тому же я и так уже был на взводе… Тут он как раз присел шнурок завязать… В общем, когда мы поравнялись с ним, я ему и вмазал так конкретно. Ногой. По роже его мерзкой. Чтобы не выёживался, сука, а был как все.

 Наверное, крепко у меня получилось, даже слишком крепко, потому что он назад откинулся и лежит, не встает. Тут меня кто-то за рукав схватил, держите, мол, хулигана. Старушенция какая-то как заорет на всю Лиговку: «Помогите, человека убили!». Другая кричит: «Скорую, Скорую вызывайте!». Сразу толпа вокруг меня образовалась. Что интересно, одни только тетки меня за руки хватают, ни один мужик близко не подошел. А кто помоложе, стоят и издали на мобильники все снимают, нашли кинозвезду! Тут, как назло, машина милицейская мимо ехала, около нас тормознула, вот так я в КПЗ и оказался. Непруха полная… Теперь сижу, кукую…

 … Ну, вот, наконец, все зашевелилось, пошел мат-перемат, это менты с улицы пьяного бомжа привели. Дежурный мою клетку открыл, его, вонючего, ко мне пихнули. Я дежурного спрашиваю:
 – Сержант, мне долго тут еще сидеть?
Тот отвечает:
 – Жди, вот капитан приедет, будет с тобой разбираться.

 Замок щелкнул, опять сидим, теперь вдвоем. Бомж забился в угол, сидит там, стонет. Его, видать, менты при задержании хорошо приложили, у него скула разбита, он к ней какую-то грязную тряпку прикладывает, а потом этой гадостью стенку мажет. Я от него отодвинулся подальше, чтоб заразу какую не подхватить. Попался бы ты нам во дворе, думаю, мы бы тебя еще не так приложили. Ты у нас был бы рад, что вообще жив остался. Ты бы дорогу в наш двор навсегда забыл, падаль человеческая!

 Я глаза закрыл, голову к стенке прислонил, сижу, про дом родной думаю. Дома сейчас хорошо, тепло. Папаша уже с рейса вернулся, пикапчик свой во дворе парканул, лежит на диване, фигню всякую по ящику смотрит, пиво пьет. Ждет мамку, когда она с магазина своего прибежит, его накормит. Картошечки там сварит, или макарон, с сардельками… А я голодный тут сижу…

 А может, папаша, пока мамки нет, с корешами своими по мобиле болтает. Думает, я там у себя в комнате ничего не слышу, не понимаю. А я все знаю; темы у них всего две: или где какую деталь для машины можно взять, или где на дороге хорошие телки стоят, и как они хорошо дают, и почем. Далеко папаша не ездит, он не дальнобойщик. Но, бывает, груз свой везет куда-нибудь в Ржев или Владимир, дня три такая поездка, так эти телки придорожные у них, шоферюг, любимое развлечение. Папаша у меня мужик крепкий, у него, видать, на девок этих еще хорошо встает…

 А мамка у меня вообще боевая! Она в своем магазинчике продуктовом за главную. По крайней мере, когда хозяин приезжает, большой человек на крутой тачке, так он только с ней разговаривает, дела всякие перетирает. Мамка ему сколько раз про меня говорила, предлагала – возьми, мол, ребят к себе на службу, магазины твои охранять. А то болтаются они без дела, хулиганят по дворам, гоп-стопом дурным промышляют. Тот только улыбается. Посмотрим, говорит.

 Мне, вообще, кажется, он на мамку глаз положил. Она у меня еще хоть куда, молодая и красивая. Все грузчики в магазине с ней заигрывать пытаются, комплимент какой-нибудь сказать. Но мамка с ними строго, с ней не забалуешь. А вот с хозяином у них по-другому, что-то между ними есть… Мне кажется, попроси его мамка о чем-нибудь всерьез, он точно это сделает. Но и своего, конечно, не упустит, все с мамки потом стребует…

 … Опять у нас в коридорчике шум-гам, мат-перемат, только женский. Вот и развлечение для нас: менты двух девок замели, прямо с улицы, и в клетку их ведут напротив нашей. Ничего такие девки, молодые, раскрашенные. Юбочки короткие, колготки в сеточку. Они тут у Московского вокзала табунами ходят. Ментов матерят – уши вянут даже у меня. Одна, блондиночка, на Аньку похожая, засекла, что я на нее смотрю с интересом, язык мне показала. Потом в сумочке покопалась, достала помаду и на стенке большой член нарисовала. Смотрит на меня и смеется, падла!

 Я на член посмотрел и сразу вспомнил, как мы летом с Анькой сладко-весело развлекались. Мы с ней в скверике загорали напротив рынка, там летом хорошо, сирень цветет, цветочки всякие… Сидели мы с ней долго на скамеечке в тихом углу, тискались. Переспать страсть как хочется, а негде: у Аньки мать дома после ночной смены, а у меня папаша из рейса приехал. Но Пыня же умный, а, главное, наглый. И все места-местечки знает.

 Я ее за руку дернул; пойдем, говорю. Мы скверик наискосок прошли, там на углу английская кондитерская-пекарня, такое место для стильных дамочек – торты, пирожные, а главное – обстановка как в музее: венские стулья, кресла изогнутые, столики изящные. А еще там шикарный туалет: сначала комната отдыха, тяжелыми шторами отгороженная, а уже из нее – дверь в просторную кабину, на щеколду изнутри закрывается, никто никогда не откроет. Пыня – молодец, сразу сообразил, как действовать надо!

 Входим мы в кафе, я Аньку за руку беру и таким шагом решительным иду прямо к туалету. Из-за штор кто там что видит: может, я девушку свою в туалет отправил, а сам ее в комнате отдыха жду. А на самом деле мы с ней вдвоем в кабину – шасть, щеколду на задвижку – щелк, и вот мы одни! Я ей футболку задрал, как сиськи ее розовые увидел, так у меня все в голове и поплыло.

 Ну, расположил я ее стоя, спиной к себе, и стал ее сзади наяривать. Она там хрюкает от удовольствия, мне тоже хорошо, вдруг она там что-то невразумительное говорит, типа «невменя».
 – Что, сладкая? – переспрашиваю. А она отвечает:
 – Не в меня, дурак! В меня не кончи! Нельзя сегодня!

 Ну, Пыня понятливый. Нельзя, так нельзя. Посадил я ее на крышку унитаза и голову ей наклонил, чтобы она меня ртом ублажала. И так оно меня зацепило, как она там внизу задыхается, что я даже не скажу, что мне понравилось больше – сам секс или вот это ощущение, как она от члена моего дыхание теряет.

 Только вдруг нам в дверь стучать стали, сначала робко, а потом настойчиво. Видать, очень надо кому-то, а туалет занят и занят. Ну, ясное дело, обычно в туалете так долго не сидят. Значит, или там наркоша какой-то засел, от укола свой кайф ловит, или… Или как мы с Анькой… Короче, пора скорей завязывать…

 Ну, я и кончил по-быстрому, все лицо ей забрызгал, у нее местами от спермы косметика поплыла. Хотела она было марафет перед зеркалом навести, да некогда, нам же в дверь стучат! Так, говорю, пойдешь! Взял ее за руку и вперед из туалета, в комнату отдыха. А там старикашка какой-то от гнева заходится, это он нам в дверь стучал. Видать, приспичило ему крепко, у стариков такое бывает, а в туалете явно каким-то непотребством занимаются, это он давно понял.

 Ну, я его толкнул слегка, он на диванчик и повалился, воздух хватает. Лежи, говорю, дедушка, отдыхай. Анька смеется во весь рот, я ее за руку беру и тем же решительным шагом прочь из этой кафешки назад в скверик. Смотрю на Аньку, ну шалава шалавой: трусы еле натянуты, рожа в брызгах, тушь по лицу течет. Но ведь моя шалава! Вот и пускай все видят, что ее только что трахнули! Что это я ее только что отымел!

  Тут вдруг ключами загремели, оборвали мое кино цветное.
 – Пыняев, на выход, – это дежурный за мной пришел. – Руки назад.
Повели меня на второй этаж, к следователю. Кабинет серый как камера тюремная: стол канцелярский, стул, к полу привинченный, и окно, решеткой забранное. Еще вешалка и сейф. На крючке куртка кожаная висит с капитанскими погонами, а сам капитан за столом сидит, на меня смотрит. Зло так смотрит. Тяжело смотрит. Глаза стальные.

 Он мне сразу не понравился, капитан этот. Во-первых, старый он уже, лет сорока пяти. Лицо усталое, издерганное.  Значит, не понять ему меня никогда, я для него как с другой планеты. Во-вторых, если он к своим годам по службе не продвинулся, это только одно означает: не ладит он ни с кем, ни с начальством, ни с арестантами своими. Типа честный он. Это как у Высоцкого в песне: «Капитан, никогда ты не будешь майором».  И, в-третьих, смотрю я на его лицо худощавое и вижу, что он, на мою беду, похоже, умный, зараза; не мне, гопнику, чета. Ум ведь с лица не спрячешь... И раз ты, капитан, умный, то, значит, ты тому интелю друг, а мне – враг. Умные – они друг за дружку всегда держатся.

 Вот сижу я на стуле молча, смотрю на руки его, в глаза ему не смотрю. А у него кулаки сжимаются, он тоже на меня смотрит и молчит. Потом все-таки заговорил.
 – Ненавижу вас, гопников. Вы же как гиены, всей стаей на одиноких людей бросаетесь; по-честному вам драться западло.
Я его перебил, отвечаю:
– А с чего Вы взяли, что я гопник?
– А я с участковым твоим поговорил, вы там давно у него на примете. Я все про тебя знаю. Рассказывать будешь как все было?
– Не буду ничего говорить! Я тут больше трех часов сижу, меня кормить должны.
 Тот усмехнулся.
 –Да, парень, права свои ты знаешь.
 Открыл сейф, вытащил пачку галет сухих, на стол бросил. Воды в стакан из графина налил.
 – Ешь. Пей. Привыкай на хлебе и воде сидеть.
 – Это еще почему?
 – Потому что я тётенек опросил, которые тебя за руки хватали. Они глазастые, они мне все про стаканчик кофе рассказали. Я сначала не понимал, за что ты парня незнакомого избил. А потом я бабушек послушал, с участковым поговорил… И мотив твоего поступка мне лично стал совершенно ясен: это такая зависть черная и ненависть дремучая ко всему тому, на что ты не способен. И способен никогда не будешь, как ни старайся… И еще я с врачами поговорил из больницы, куда избитого тобой парня отвезли.
 – И что с ним, этим очкастым?
 – Сотрясение мозга. Перелом челюсти. Трещина скуловой кости… Короче, тянет вполне на статью сто одиннадцать.
 – Это что такое?
 – Причинение тяжкого вреда здоровью, совершенное из хулиганских побуждений. Это срок. Ты, небось, думал, штраф тебе выпишут за хулиганство, и потопаешь ты домой. Нет, дружок. Сейчас составим мы на тебя протокол, справку от медиков приложим, и поедешь ты отсюда в СИЗО. Там тебя, кстати, и накормят, только завтра уже.

 Я молчу, соображаю, что дальше делать… Капитан тоже молчит, потом говорит медленно:
 – Ты же парня того изуродовал. За что? Хороший парень, мирный… Научный сотрудник, корпит там над приборами в своем НИИ за малые деньги, наукой занимается… Никому он не мешал… Кроме тебя, отморозка, который решил, что именно он здесь власть. Вот за что я вас, гопников, ненавижу – это за философию вашу ублюдочную, если, конечно, ты знаешь, что это слово означает.

 Я сижу, о своем думаю. Галету грызу.
 – Слышь, ¬– говорю я менту, – Я на зону не пойду. Не хочу под блатными чалиться. Давай, капитан, договариваться. Пусть этот… потерпевший… меня как бы толкнул или послал матом, а я ему ботинком по роже ответил… Или медики пускай справку исправят, поменьше там всего напишут… Чтобы вред был легкий, и статья станет другая… А я буду должник …

 – Нет, – отвечает капитан и головой качает. – Всех не купишь; у меня, например, совесть чистая. Ты со мной ни о чем не договоришься. Я вас, гопников, ненавижу; чем больше вас пересажают, тем лучше. Город чище будет. Так что поедешь ты у меня в СИЗО, а потом, после суда, на зону. Я надеюсь, камера тюремная тебя быстро построит.

 Мы оба молчим, думаем. Тут он добавляет:
 – Кстати, сейчас одна частная военная компания таких как ты, гопников, прямо с зоны на войну забирает. Не хочешь сидеть, так иди, повоюй на Донбассе. Окопы из тебя быстро дурь выбьют… Там люди другие, они смерть каждый день видят и знают, за что жизнь кладут… Послужи с ними рядом…  А если и убьют тебя, так хоть с почетом похоронят, как защитника страны, а не как гопника.

 Мент оживился:
 – А представь себе, вдруг ты на войне подвиг совершишь. Я лично в это не верю, потому что вы, гопники, как крысы на помойке, каждый за себя… Но вдруг! Танк там подорвешь или погибнешь, товарищей защищая…  И придет сюда бумага, и назовут школу твоим именем. Представляешь, ты там десять лет хулиганил, с двойки на тройку переползал, а теперь будет школа имени гопника Шпыняева!
 Смеется, гад!
 – Не Шпыняева, а Пыняева.
 – Да, конечно. Извини, ошибся. Так что давай-ка, Пыняев, отправляйся в камеру обратно, жди автозака. Пока ждешь, подумай, как ты на зоне срок мотать будешь. Или как будешь в окопе сидеть. А я тем временем протокол на тебя оформлю до конца.

 Итак, сегодня 17-е ноября, четверг. Уже поздний вечер, на улице холодно, темно. Я опять сижу один в тесной вонючей клетке без окон, яркая лампа безжалостно светит на две обшарпанные скамейки, намертво привинченные к полу. Я думаю.
 Первая мысль про капитана. Недолго тебе дворы наши топтать, найдется и на тебя управа. Если подкараулить тебя, суку, одного в темном дворе, никакой пистолет тебе не поможет… Но это потом, сначала выбраться отсюда нужно…

  Так, дальше… На зону я не хочу, блатных там греть, на войну тем более. Что я вам, лох последний? Что я там забыл, на Украине вашей? Вам надо, вы там и воюйте. А я лучше здесь с черножопыми повоюю за наш за чистый город…

 Есть у меня право на один звонок, позвоню мамке. Она у меня деловая, хозяина за меня попросит, тот адвоката ушлого подгонит, чтобы мне не сидеть… А я отработаю потом, обязательно отработаю… Я еще вверх поднимусь, я еще крутым стану… Мы вас всех, умников, еще построим, дайте только срок…

                Санкт-Петербург, декабрь 2023г.