Бессовестный вороблей

В безлюдном парке слышен был только шелест листьев от тёплого ветра и пение неугомонных птиц, которые прятались на ветках деревьев. Я видел, как они периодически вылетали, будто рождались из зелёного чрева. Видимо, они, как и я, наслаждались этим летним днём, собравшись группами, что-то обсуждали на своём, птичьем языке. В отличии от них, я предпочитал одиночество, поэтому нашёл самое укромное место в этом и без того практически пустом парке. Не знаю, когда усугубилось моя замкнутость, но сам я предполагаю, что это связано с моим возрастом - сегодня шестое июня две тысячи пятого года, и мне сорок лет. Сложно сказать, что именно в моём сознании пробудило именно это событие, наверное, стоящая поблизости церковь.

  Это случилось со мной десять лет назад. Я помню, как мужчина в возрасте, с густой белой бородой и по виду в дешёвых очках вошёл в вагон поезда. Я стоял, прислонившись к двери - видимо, я предпочитал подобные углы, в которых можно быть максимально незаметным всегда. Мне хотелось оставаться вне кадра, быть подобным тени, иметь возможность наблюдать, но не учавствовать - за это я ещё многие годы буду испытывать стыд, будто в этом есть что-то патологическое. Этот мужчина встал по середине вагона, как обычно встают продавцы каких-то странных вещей, вроде обложек для паспорта или шариковых ручек. Но он не собирался ничего продавать, он просил. Но, замечу, что и те, кто продают, и те, кто просят, хотят получить одно и то же - деньги, но в первом случае обмен материален, а во втором продаётся чувство, и почти всегда в подобных случаях это чувство сострадания. Разве дорого оно стоит, это сострадание в данном случае? Да, эти люди делают это почти всегда не из-за своей настоящей нужды, а потому, что работают на подземную мафию, что звучит даже немного забавно, но я слышал об этом по телевизору. И кроме этого женщины, просящие на улице, поят своих детей, или даже не своих, но которые кажутся своими, которых они держат на руках или которые лежат рядом с ними на грязных картонках, снотворным или алкоголем, чтобы они не ревели, не отпугивали, так скажем, клиентов. Всё это звучит ужасно, но, я повторюсь, слышал об этом по телевизору. Ещё я слышал, это уже от друзей, что телевизор смотреть не стоит, якобы там говорят неправду. Этого я не исключаю, но тому, что существует подземная мафия, всё же, верю. Действительно, сострадание продаётся намного лучше всяких там ручек, игрушек-антистресс и т.д. Сострадание, надежда и вера нередко делают людей, которые решают заработать на этом, удивительно богатыми. И сколько ещё подобных сделок с совестью совершают люди, которым хочется заработать, но, как и все мы, они, наверное, в поисках покоя, комфорта, нирваны. Не знаю, как у них получается игнорировать свою совесть? Если у них её нет, их поведение ещё можно обьяснить, но если есть, она же неизбежно их сожрёт, как сделала это, например, с Раскольниковым, которого погубила не судьба, а как раз эта самая совесть. Да, в этом смысле лучше быть дрожащей тварью, потому что хоть она и дрожащая, но совесть её чиста. А если человек имеет право, или иначе говоря, у него просто нет совести, то это уже и не человек в привычном для нас смысле. Кто-то скажет, что именно так, да, это не человек, а сверхчеловек. Я бы возразил и сказал, что это как раз и есть ничтожество, ведь не имея совести, как человек может называть себя человеком? Что, он скажет, что на то он и сверхчеловек, что живёт над людьми, у которых совесть есть, а у него нету, вот он и над ними, а они, эти люди с совестью, под ним. Вот он и смотрит на них свысока, думая, какие они жалкие, тупые, никчёмные… А всё, что нужно, это просто не иметь совести. Но если мы говорим про подобное чудовище, которое я определил как ничтожество, а кто-то будет продолжать убеждать меня в том, что это сверхчеловек, вот у этого ничтожества, кроме отсутствия совести, должен быть ещё ум, потому что если его не будет, он попадётся.
  Но я ушёл куда-то не туда. Со мной такое случается. Думаю, можно это простить, возраст уже не тот. Этот мужчина, который, когда я его увидел, вызвал во мне какую-то симпатию, начал говорить. Вначале он поздравил всех с наступающим христианским праздником, я уже, к сожалению, не помню каким, а потом сказал, что его сын выгнал его на улицу, он инвалид и ему не к кому обратиться за помощью, и ещё что-то такое, что вызвало во мне сильное сочувствие, и я с трудом удержал слёзы. Хоть я и с детства был сентиментален, любил стихи, женскую одежду, шучу, не стихи… Ладно, оставим эти пошлости и неуместный юмор. Я был впечатлительным ребёнком. Мне было его искренне жаль. Я вспомнил, что в моей сумке было рублей тридцать, хотя, я никогда не носил с собой наличные. Но в тот раз они у меня были, были практически под рукой; всё, что нужно было сделать, это взять сумку, открыть карман и отдать ему эти деньги, потому что, мне казалось, лучшего применения они не найдут.

  Закончив свою речь, он медленно пошёл по вагону. Какая-то женщина подскочила и кинула пару монет в его пластиковую кружку. Остальные безразлично уткнулись в свои телефоны. Не знаю, думали ли они вообще об этой ситуации, или уже твёрдо были убеждены, что это один из работников подземной мафии, которому не стоит давать ни гроша, ведь это способствует развитию их деятельности, но во мне сомнения были. Я всё думал, может быть, мне стоит взять эту свою сумку в руки, открыть её и дать этому бедному, или всё же очень хитрому старику денег. Но я так и не решился на это, и не потому, что так твёрдо был убеждён в его обмане, а потому, что не хотел быть замеченным. На следующей станции я вышел и всё думал об этом. Думал, насколько же я жалок, иду в этой толпе и, осознавая своё ничтожество, потому что остаюсь безучастным к чужому горю, несмотря на то, что хоть как-то могу помочь, иду, как тупой осёл, как бездушная машина, дальше; и только потому, что боюсь, что другие люди заметят, как я плачу, потому что, скорее всего, если бы я дал ему эти деньги, я бы не смог сдержать слёз: нет, не из-за того, что мне так обидно расставаться с тридцатью рублями, а потому, что мне его жаль. И сколько ещё таких, кого искренне жаль, и не приходится сомневаться в их положении, и как мы, — но в первую очередь я, ведь кто я такой, чтобы решать за всех — безразличен к этому…

  За эти десять лет ничего не изменилось, я никому не начал помогать, не стал волонтёром, работал, как и все, ради денег, да, что-то отправлял родителям, просто из уважения к тому, что в одну ночь они постарались и мать хранила меня в себе девять месяцев - в конце концов, инвестиции должны окупаться, не так ли?

  Но этот старик, кем бы он ни был, обычным мошенником или человеком в страшной нужде, остался в моей памяти. Послышался колокольный звон, один из стаи воробьёв прилетел и сел рядом со мной на скамейку; посмотрев в разные стороны своим вечно вопросительным взглядом, будто спрашивая меня: “всё о том же думаешь?”, бесцеремонно нагадил и улетел. Я улыбнулся про себя, подумав, что и у этого воробья тоже нет совести. А ведь действительно, у воробьёв её нет.