Сонет 2. Компот из клубники

Моей первой любви

Что мы помним о своей первой любви? Отдельные слова, крошечные эпизоды, едва уловимые ощущения, редкие сны. Первая любовь почти всегда безответная, невысказанная, невесомая. Нецелованная, как чужая невеста. Запорошенная памятью, занесенная иными любовями. Туманная Андромеда другого измерения. Бестелесная и чистая, как Дева Мария.

Что осталось от нее? Цвет? Запах? Головокруженье? Она ускользнула как Золушка с пышного бала, оставив лишь хрустальную туфельку мечты. И все-таки мы помним ее всю, от первой до последней ноты. Она оставила на губах сладко-терпкий вкус, неповторимый, как она сама.

Ася не знала, когда с ней это произошло. Только однажды она посмотрела на его узкую мальчишескую спину в темно-синем школьном пиджачке и поняла, что пропала. Вероятно, это вызревало внутри нее день за днем, наслаивалось тончайшими пленочками, нарастало, пока не стало осязаемо-плотным и очевидным.

Она вдруг поняла, что ловит каждое его слово, охотится за улыбками, провожает глазами. Вообще-то в него был влюблен весь класс, но это не имело никакого значения. Чудо происходило только с ней! Оно было сокрыто очень глубоко: тайное, трепетное, живое. И он – центр этой внутриутробной Вселенной.

Понравиться ему Ася и не мечтала. Она была дылда, на полголовы выше всех, с длинной старомодной косой и слишком серьезным вдумчивым взглядом: такие мальчишкам не нравятся. Но это тоже почти не имело значения. Чудо от этого только крепло и укоренялось, прорастая в ней капиллярами счастья.

Дома Ася могла часами рассматривать его лицо на общей фотографии, гладить пальцем бумажный глянец и мечтать. Воображать, будто они идут, взявшись за руки, по проспекту и вдруг встречают стайку одноклассниц. И тогда он отнимает свою руку, но только для того, чтобы крепко и нежно обвить ее талию: не стесняясь, у всех на глазах! Или что они сидят на заднем сидении обледенелого зимнего автобуса, и он, склонясь к ее коленям, дыханием отогревает ей зябкие пальцы. И так Асе становилось терпко от этих фантазий, так учащенно билось сердце, что перехватывало дыхание!

Иногда он ей звонил. Узнать, что задали, или просто поболтать. Это вовсе ничего не значило. Просто было так заведено: звонить друг другу и говорить, говорить, говорить. Интернета в ее школьную пору еще не изобрели, зато были телефоны с крутящимся диском, где каждое следующее отверстие – маленький шажок на пути к астральному «меж». Два голоса устремлялись друг к другу по узким тоннелям телефонных проводов и встречались в каком-то ином заветном мире, так похожем на ее мечты, где у Аси не было ни старомодной косы, ни чересчур серьезных глаз. И тогда она говорила с ним, не робея, и была по-настоящему свободна и счастлива.

Однажды их класс вместо уроков повели в мастерскую к петербургской скульпторше. Как ее звали? Была ли она знаменитой или никому не известной? Где находилась ее мастерская, и что там были за скульптуры – Асина память не сохранила. Но его руку, внезапно поймавшую ее ладонь в толпе сгрудившихся у входа ребят, и его прозрачно-голубой взгляд она не забудет никогда. Этот взгляд и теперь еще, спустя три десятка лет, странно часто снится ей по ночам.

Поверить в то, что это происходит наяву, было просто нелепо. Может, она чудесным образом перенеслась в параллельное пространство, где они тоже живут, но иной жизнью, и где делают то, чего им хочется здесь и сейчас, не оглядываясь и не
раздумывая? Там, где сбываются все мечты?

Вернувшись домой, она снова и снова отматывала невидимую пленку памяти и сверялась со своим внутренним голосом, который оголтело, безудержно ликовал: это было, было! И тогда она снова доставала классную фотографию, всматривалась в его
лицо, и ей казалось, будто теперь он смотрит именно на нее, а черно-белый снимок отливает голубым.

В школе привычной вереницей шли дни и недели, но теперь каждый день был драгоценным островком узнавания. Вот он задержал на ее лице взгляд, вот спросил что-то невпопад, вот замешкался в пустом классе будто бы случайно. Ничего не было произнесено вслух, но что-то незримо-неуловимое поселилось меж ними и парило в невесомом, смешанном двумя дыханиями воздухе.

А потом настала та вольная шальная суббота.

День с самого утра выдался ослепительный. Май вступил в свои права, и солнце, словно вырвавшись на свободу, сияло во всю свою юную буйную силу, проникая в каждый уголок пространства! Ася ехала в автобусе в противоположную школе сторону, и сердце ее томилось в неизъяснимой радости. Ей казалось, что она тоже, как это майское солнце, вырвалась на волю и может безудержно сиять, проникая во все уголки.

Подойдя к двери, она нажала круглую кнопку звонка. Дверь открыл хозяин квартиры: высокий одноклассник со смешливым лицом. Заговорщически подмигнул, впустил внутрь. Она сняла босоножки и босиком прошлепала в комнату.

Спиной к ней, у окна, стоял он. Ася оторопела. Откуда ему тут взяться? Разве он тоже, заодно со всеми? Или кто-то уже о них догадывается и подстроил встречу? Ася низачто на свете не решилась бы об этом спросить. Даже лучшая подруга ничего не знала о днях и неделях парящего воздуха. Это было что-то очень личное, слишком хрупкое, чтобы кому-то довериться. Воздухом только на двоих.

Он обернулся и смущенно скользнул взглядом по ее плечам:
– Привет!
– Привет!
– Прогуливаем?
– Прогуливаем, – согласилась Ася, сдерживая улыбку.

Они глупо стояли друг против друга и понятия не имели, что теперь делать.

– Аська, ты бутерброды готовить умеешь? – раздался спасительный голос откуда-то с кухни.

Она сорвалась с места и метнулась прочь.

– Сгребай все, что нужно, а то я в кулинарии – полный ноль! – хозяин распахнул холодильник, подмигнул и оставил ее одну.

Ася с облегчением вздохнула. Что делать с булкой и сыром она знала, а о чем говорить с ним? Она вдруг ощутила, что они оба оказались в ином, отличном от привычно-школьного или отстраненно-телефонного, пространстве, на пугающе новой
нулевой отметке, где все только начинается.

Асю заколотило. Руки не слушались: ломти получались толстыми и кособокими, сыр расслаивался и сползал.

– Давай помогу, – услышала она голос за спиной – он сгреб ее правую кисть в свою и принялся нарезать рыхлый, пористый батон. Ася почти перестала дышать. Она послушно склонилась, позволив своей руке следовать за его движениями. Ее спина
срослась с его грудной клеткой, так, что биение его сердца пронизывало ее насквозь, прорываясь у левой груди.

Внезапно он отпустил ее, смущенно отступил на шаг. Его рука бесцельно замаячила в воздухе, не зная, чем себя занять, спасительно потянулась к холодильнику. Бесцельно пошарив в его глубоком нутре, источавшем сложный аромат, рука, наконец, вытянула на свет прозрачно-алую стеклянную банку с крупными, скучившимися наверху ягодами клубники.

– Пить хочешь?

Ася кивнула. Говорить она не могла.

Отвернув крышку, он принялся наливать компот в высокий стакан. Ягоды запрыгали как чумовые, обдавая их пальцы сладкими пурпурными каплями.

Осторожно подняв до краев наполненный стакан, он поднес его к Асиным губам. Она сделала маленький глоток и… растаяла. Все поплыло в тягучем клубничном мареве, которое смешалось с ослепительным солнечным светом из открытого настежь окна и ароматом абсолютного счастья. Голова закружилась, земля ушла из-под ног. Неземная, ничем не измеримая радость прожгла каждую клеточку и растеклась пряно-пьяным глинтвейном, заполнив всю ее целиком.

Ася по сей день помнит этот дурманный пьянящий аромат и восхитительно-приторный вкус клубники и счастья.

Больше ничего между ними не было. Они не целовались ни тогда, ни позже. Не было встреч и вздохов при луне, охапок сирени и букетов роз, как не было и горечи расставания. Их любовь растаяла в воздухе, словно ранний снег, растворилась,
исчезла в юношеской суете быстрых дней. Но солнечный вкус компота из клубники навсегда оставил терпко-сладкий привкус счастья на Асиных губах.

Вкуснее того компота она так ничего и не пробовала.