Мисс Жаксон

ENTREE

   Ты, душенька, во всех нарядах хороша! Высокий юношеский голос этого славного мальчишки прерывался, дрожал, и гулко заполнял белый купол усадебного belvedere, а снизу несся дробный топот дворни, и  главного зрителя - Григория Ивановича Муромского, который, задыхаясь, добежал, узрел обоих - пару шалунов-озорников-проказников, стоящих на коленях, склонивших буйны головы, и - сам в конфузии - не веря глазам своим, поднял над головой почерневшую, в восковых сосульках, старинную икону. Ну, и благословил.

   Разумеется. Как и было задумано. Я, чуть замешкавшись, осталась внизу. Тихо, углом рта, усмехаясь.
 
   Первое – негоже почтенной леди нестись вверх по лестнице из неуместного в Нашем кругу любопытства, где достоинство и манеры, goddamit? Хотя… я, немного подобрав юбки,  обогнала бы всех этих увальней, а зачем? Они и так давно отмечали, мотали на ус, загадочно поднимая палец, сплетничая о том, что за народ - эти англичанцы, а уж ихние англичанки, те просто ой-ей-ей, и откуда только такие берутся, жилистые какие-то, и рука-то у них железная, и не промахиваются никогда, ни из ружьеца, ни стрелой - из собственноручно излаженного татарского лука, и – сам видел – нож кузнецу заказала, у него на глазах на невиданном красном камне наточила, ажно сияет, и вдруг как швырнет, дык по рукоятку в ствол березы вошел, вот те крест!

   Второе – вот, пожалуй, и все. Моя затея, она же - миссия, она же – редкое испытанное за долгие годы удовольствие – пожалуй, подошла к концу. Меня здесь знают как редкую рукодельницу, и верно. Липовые чурочки. Отломанная ножка от допотопного палисандрового стула. Эбеновая клавиша, выломанная из приговоренных к забвению, молчащих уже полвека, клавикордов. И мой острейший нож, сияющий, с толстенькой рукояткой – по руке. Обожаю – вечером, сидя перед зеркалом, и густо намазав лицо ночным бальзамом, в волнистом свете дорогущих – моя прихоть - розовых свечей, пахнущих сандалом - вырезать фигурки. До чего хороши! Ну, кто еще похвалит от души, все оттенки уловив..

   Вот этот – из клавиши вырезанный – это сегодняшний светлый мальчуган, Алексей Берестов, усики колечками, сложен чудно, осанка, Kreuzhageldonnerwetternocheinmal, как у конногвардейца, хотя на  коне сидел, только гоняясь за девками, ну, и на охоте, selbstverstandlich. Черный получился. Хихи! Да, черен я! Разовьется, видать в Отелло. Ну, не страшно, Лизаньке – моей милой Бетси – будет полезно. Для тонуса. А не присобачить ли мне ему собачку его любимую – сеттера Сбогара – у меня как раз есть кривой обломок дерева махагони, вот рыжий цвет и подошел…. Чуден язык россов – присобачить собачку… Чем дальше, тем более нравится мне все это…

   Эти двое – Муромский-старший и Лизанька – ясно, будут из липы. Мягкие, веселые, незлобивые, теплые. На липового Григория Ивановича я накапала конопляного масла, настоянного на душице и лепестках пиона, пусть будет этаким, от него – живого - всегда – с раннего часа до отхода ко сну – идет славный дух декохтов, инфузий, экстрактов, но не аптечных, тьфу-тьфу-тьфу, ни к чему это, а – то малиновой ратафии, то «Ерофеича», то красной померанцевой, то рябиновой на коньяке…

   Девочка – Элиза, Элизабет, Бетси, Бесс - утром вприпрыжку отправились в лес! – я тут слегка похулиганила, изобразила ее «ню», во всей красе хрупкой юности, лицо испугано, закрыто ладошками, но – девица у нас многогранная, то в сарафане, лапотках и бараньем полушубке, то в шелку, парижской шляпке и соболях, ничего - побудет голышом. Мне можно.

   Дубовый чурбачок доставил более всего хлопот. Берестов-старший, седина, усищи, следы гусарской выправки, на коне держится как влитой, голос – трубой иерихонской, что-нибудь в роде – Эскадрон, марш-марш! Сабли наголо! Хорош, паршивец, была бы помоложе лет этак на двести, живым бы не ушел… оборотила бы бурбона-солдафона в пылкого сочинителя стансов и прочей светотени, до чего жаль, verdammt, смотрит на меня исподлобья, злым желтым глазом, словно это я окунула дражайшего будущего свата в трясину англомании… смешно, наконец.
А вот из этого дубового бруска – нипочем не догадаетесь, кто. Над кем буду работать не один вечер. Попыхивая обкуренной-прокуренной-обугленной, моей заветной трубкой, моей верной подружкой, сработанной голландцем Корнелиусом Ван Альтеном году в 1582-ом из железного дерева и мексиканского янтаря. Но о трубке потом, сейчас о пятой фигурке…

   Настя. Дворовая девка, интимная подружка Лизаньки, ее alter ego и Лепорелло в юбке.  Решено – тоже будет нагая, но не почти бесплотным силуэтом ее барышни - мотыльком, а – ужас каким плотским, чем-то от земли-матушки, тяжелые перси, талия тонкая, бедра полновесные, коса в руку толщиной, взгляд бесстрашный, руки в боки…
И – моя ученица, прилежная, смышленая, хитрющая, пылающая высшей радостью бытия – огромным, невиданным, разносторонним знанием – все втихаря – книжки, языки, манеры, умение играть голосом и глазами, травки, костоправно-повивальное искусство, кое-какие неженские и совсем злокозненные навыки (совсем немного - для начала), и главным – доверием и преклонением перед этой нелепой, сумрачной, загадочной чужестранкой, которая как-то отловила девку на сеновале, сонную, разомлевшую, получила непременный поклон (со скрытым зевком), подождала, когда она выпрямится, поднесла к ее лбу длинный коричневый палец, и неожиданно, без всякого заморского акцента, мягким материнским говором:

 – Насть, а Насть, не довольно ли тебе впустую и пренелепо жизнь проживать? Цветешь, а ну как отцветешь? Лизавета Григорьна в тебе души не чает, а ну как переменится? И непременно переменится, как только ее будущий избранник, какой бы не был жантильом, по тебе взглядом скользнет, а она этот взгляд поймает… Свиней пасти, и в курной избе век коротать? А ну как продадут?
 
   И – тихим, страшным, стальным полушепотом:
- Не плачь, вечером ко мне, займемся делом.

   И занялись. Для начала я возбудила в ней ЖАЖДУ – открыла мир, который сама знала – ветер в лицо, свист ятагана, брызги крови, запах книги, клекот и завывания старого колдуна, и главное – Люди, их мало, но, вначале со мной за руку, а потом сама – к ним подойдешь, и впитаешь Эликсир – он у них микроскопическими капельками  выступает, у кого на лбу, у кого на ладони, сама узнаешь. Второе, а может первое, счет я уже потеряла – ЗНАТЬ и УМЕТЬ, Sapiente et Possimus, Konnen und Wissen, Possess and Master, ты уже все поняла, дурочка? Быть любезной сердцам наших с тобой чудных тюфяков – этим искусством ты овладеешь в считанные дни, но с завтрашнего дня – вот тебе балахон черного шелка – будем по ночам бегать по лесу, английский training, не хнычь, немного, верст пять-семь, не более, погляжу на тебя, когда почувствуешь, что вместо ног – крылья выросли… Да, и драться будем. И на ножах. И на дубовых палках. И голыми руками. Ну, и – mademoiselle Анастази, языки – начнем, пожалуй, с русского, разберем – кроме твоего привычного – русский купеческий, русский мелкопоместный – с неловкой примесью французского, ну и до придворного доберемся, а что? Certainement vous avez raison,  Votre Excellence! Чем мы хуже разных расфранченных б…., тьфу, об этом потом.

   Да, Настюш, если – в случае чего – меня задерет медведь – вряд ли, я как-то давно даже с гризли на речке Юкон справилась… там, правда, нож у меня был знатный – сама ковала, сама точила, прости, отвлеклась – так вот, если такое случится – у тебя всегда будет несколько часов, чтобы исчезнуть – изменишь внешность, пасс, векселя и прочие бумаги мы с тобой заранее нарисуем – будешь итальянская графиня, станешь всем встречным rompere coglioni - вынимать мозг через… не важно, через что, заранее прикормим хозяина трактира в ближайшем городишке, чтобы лошади, экипаж, пучеглазый горластый кучер с повадками maggiordomo – все, чтоб было наготове, бросок через лес, условный стук в трактирную дверь – и ты мчишься, нет, спокойно и весело – движешься вначале в столицу,  а там – миг, и Европа у твоих ног -  La Contessa di где-то там, в Калабрии, потом изобретем…  Да, и – ЗНАЙ, что твои баре – не хозяева тебе более. Я ТАК хочу. Я ТАК сказала.

   Надоело. Не глядя, назад, через плечо, кидаю нож. МетОда индейцев племени тускарора, умеют, ничего не скажешь… Нож, свистнув и задрожав, вонзается в притолоку. Стружки с верстака долой, пять маленьких истуканов расставим на блюде. Да, маленького вьюна Сбогара не забыть, он добавит композиции vividity, что происходит, устала, не нахожу appropriate and adequate русских слов?
Тогда – глубоко затянуться вечерним дымом из заветной трубки, вечерний – он у меня особенный, там и сушеный мох, и тимьян, и микрокапелька – осьмушка осьмушки скрупула – черного бухарского лауданума – я никогда не впаду в ужас зависимости от этого диаволова зелья – сока плодов «папавер сомниферум», он же «мак снотворный», но микро-микро-микро-комочек перед сном, раз в неделю, pourquoi бы и не pas? Моя трубка блестит, сияет черным лаком, mon Dieu, что она видела, от трущоб Константинополя до  притонов Ямайки, не пора ли нам, друзья, взяться, наконец, за мисс, нашу, эээ-мннээ, so to speak - Жаксон?! Из осеннего леса, совсем не зловеще, скорее настойчиво, неужто эхо? – пора-пора… еще как пора…
 
DE PROFUNDIS

   Не была. Не состояла. Была вне подозрений. Исчезла, не простившись. А как-то – спалила целый маленький городишко, впрочем, было за что. Гурмэ. Целительница-душегубка – по настроению (фу, скверная шутка – в действительности - душегубствую только по обстоятельствам. А не со зла).

   Это все я. Хотя – вышеупомянутые строчки не считаются, условимся на том, что это были бессмысленные каракули. А сверху - клякса.

   Итак.
   1560-й год от Рождества Христова, меня родили, крестили, в основном действовала мама – гречанка Деспина из Ретимно, что на Крите, хотя и папа постарался – беглый испанский монах, Дон Бенигно, с мешочком серебра удрал из монастыря, сел на корабль, и затерялся в водовороте шестнадцатого века. Однажды – после двух лет приключений – сошел на берег в нашей деревушке, матушка – чистая, свежая, наивная - приглянулась, черное вино, свежий сыр и оливки – тем более, вот я и… Я выросла смуглой, худющей непоседой, с быстрыми жгучими глазами, и ЖАЖДОЙ. Хочу все знать. Матушка – само величавое спокойствие, просто Гера – Зевсова супруга, отец родной – косматый, загорелый, суетится, все время в рыбьей чешуе и козлиной шерсти, что-то мастерит…
 
   А я? На стене в моей комнатке – пучки трав отовсюду, из всех уголков острова – от сухих горных пустошей до непролазных зарослей на дне ущелий. На полке – обломки камней, сама долбила скалы острым молоточком отцовского изготовления, гости дивились, откуда эти лиловые и оранжевые кристаллы, Кало Пайди (Хороший Парень, это они папу перекрестили), смотри, этак малышка и золото найдет, и тогда сможешь бросить стадо и вечную погоню за макрелью и сардинами, а пока отдай девку в учение, в Ираклионе есть ученый муж, Кириэ Иеронимос, врач, аптекарь, философ, правда - слишком много и часто знается с пришлыми латинянами, но, что ж делать… В церкви стоит ближе всех к алтарю, плащ - в узорах и пряжках – значит, человек хороший, гагага! Деспина, радость наша, еще вина!

   Иеро. Мой Иеро. Он не сразу стал моим. Когда меня привезли – ученую обезьянку, не от мира сего, он был просто безмерно уставшим тридцатилетним красавцем, с ранней сединой, в бесформенном сером балахоне – в остропахучих пятнах от масел, камедей, настоев – Мастер, Одигос  Иеронимус Макропулос,  травознатец и  хвореборец, а также Проникший в Тайны Камней, Тьмы и Света, и, несмотря на кресты во всем доме – у дверей, и у окон, и на груди, и на перстне – явный язычник, сродственник Асклепия, немножко – Медеи, а, может, и самих Эриний ( если кто рассердит!!!).
 
   Это все были мои рассуждения, когда папа посадил меня на лавку, велел молчать, и как начал Мастеру меня хвалить и воспевать! И умница-то я неслыханная, и свет-то Иисусов (тут все хором перекрестились) на меня снизошел, и память-то у меня абсолютная, и умею я вообще невообразимое – яд милосской гадюки и сок аконита – смешала, и давай разводить кипяченой водой один к десяти, а потом опять, и так десять раз – сделала снадобье, от которого падучая уходит!!!! К нам уже народ потянулся, а что мы людям скажем? Девчонка? Еще ведьмой прославят, Кириэ, возьмите в учение, гляньте, может, её жизнь удастся? Я уже безнадежен, мне – до смерти рыбачить и пасти коз, хотите, у меня мало серебра, но все оно будет ваше, en el nombre de Dios, не будь я бывший одно, бывший другое, бывший Дон Бенигно Уркихо де Вильябранка, а ныне – добрый критянин Эпиктетос Пантазис – так прозвали… «пантазис» - живущий вечно… пусть все девочке останется…

   Мастер вначале закаменел презрительно, потом скривился недоверчиво, потом – взял, и поверил, потом – сказал – медленно, бесцветно, загадочно: «Ладно. Жить будет наверху. Серебро твое мне ни к чему. Приезжай почаще, детям это нужно. Все! Эпиктетос, тебе пора, ночь на дворе.».

   В моей комнатке под крышей, было сухо, тепло, и пахло полынью. Я немыслимо устала, и – пришло блаженство – я растянулась на льняных простынях – гладких, нежных, невиданных, и все вокруг - вдруг стало до невозможности покойно – словно непробиваемые щиты из голубоватых кристаллов окружили, прикрыли, образовали что-то вроде шара, и ничто – ни ночь, ни скорпионы, ни турецкие пираты – не могли пробить их, отступали, исчезали, а к полыни что-то примешивается, пожалуй, тимьян, и немного нашего ядреного критского аниса, не могу больше, сейчас засну…
И началось. Мастер каждое утро встречал меня внизу горячим хлебом, ледяной простоквашей, вкуснейшей зеленью – базиликом, душицей, мятой, плошкой орехов в меду, сам ел до смешного мало, чуть отщипнет лепешку, обмакнет в кислое молоко, погрызет стебелек  травки, и все – улыбаясь, глядя на меня, жующую, на мое наслаждение, на мое ожидание в глазах – ну, что сегодня?

   Сегодня, завтра, недели, месяцы, солнце с ревом пересекало небосвод, ночь падала угольно-черной тряпкой, иногда туман встревал – тяжелым сном, ветер свистел и гудел во флюгерах и свистульках – ими была утыкана крыша дома Мастера, а я этого всего не замечала, потому что дышала, пила, купалась – в его тихом голосе, иногда – скрипучем и грозном, иногда – полном воспоминаний, в аромате книг, в остром танце росчерков, в киновари и пурпуре заглавных букв, когда буква – и не буква вовсе, а замок на горе, увитый плющом, и оторваться от него – это мука мученическая, и в зловещих глубинах жидкостей в мутных колбах, и в наклеенных на склянки клочках бумаги-наставлениях-ремарках- торопливым почерком - как бы невзначай – три капли в половине унции оливкового масла, нанести на рану, ни в коем случае не закрывать повязкой, дай ране подышать, а если на нее сядут мухи – радуйся, танцуй, дело идет на поправку, а вот пять капель – ЭТИХ ЖЕ, но выпитых в ложке двойного винного дистиллята – убьют. Не сразу, а в муках, впереди будут дня три сжигающего внутренности адского огня. Поэтому – дружеский совет – не перепутай! Это – наружное! И – нарисованная рожица бесенка…

   Я не знаю, был ли он магом, черным колдуном, или ангелом во плоти, я – все годы спустя, в дурацких потугах рассудка пыталась понять – выставить, malediction, нечто вроде диагноза… Но – он сделал меня. У меня с тех пор – внутри - зал, прекрасно освещенный, порядок, чистота, и -система. Две колонны. Яхин и Боаз. А между ними – мозаика. Из тетраэдров – Эвклидовых. А иногда - к черту Эвклида! - тетраэдры крошатся, или сливаются, и вылезает на свет ЧУДО – открытие. Тогда начинается музыка – гром и торжество самого слаженного в мире – МОЕГО - оркестра – кстати, неплохо бы научиться ее записывать…

   Все слилось в мерцающий комок – радость Великого Одигос Иеронимос, радость вначале копящаяся – искрами на дне глаз, потом он багровел, и не выдерживал, в восторге – обрушивал кулачище на мраморную столешницу НАШЕГО С НИМ лабораторного стола, богохульствовал на десяти языках, хваля - хваля меня, глупую девчонку из рыбацкой деревушки, иногда эти речи заставал отец, который привозил нам вяленую козлятину и сыр, и тогда были его слезы, слезы, слезы, он слушал, слушал, слушал – и не мог насытиться.

   И насмотреться. Я стала немыслимо хороша – чего нет во мне, так это скромности…может быть, сейчас не время для иронии? Волны жестких – адской черноты – волос, бездонные огромные глаза – орех с изумрудными искрами, горячая шелковая кожа, остальное – гм…., я давно впала в нарциссизм,   уединялась наверху, зажигала свечи, нежилась в кадке с травяными настоями – МОИМИ! – мылась тончайшей пеной – МОЕГО РЕЦЕПТА! – а потом вылетала из воды, и подбегала к огромному зеркалу – Иеро сделал, посмеиваясь, постарался от души,  вмещалась в это зеркало ВСЯ – и вертелась, и скакала, вот они – колышущиеся, с острыми сосками, н-да, если бы я была мужчиной, не вынесла бы такого зрелища, вот Эта, например, ммм, как у Афродиты Каллипиги - Прекраснозадой, не хуже, а вот и Тайна Тайн,  которая - нехорошая девочка - все больше меня беспокоит, все чаще и чаще…

ГАЛАТЕЯ

   Как Он менялся… какое это было наслаждение, и греховное, и божественное – исподтишка наблюдать его взгляд – вспышки восторга, потом немного тоски – что-нибудь в духе – ну вот, дурак, попался, сам, своими руками вылепил, было дитятко, а теперь – чудо, не то морское, не то огнесферное, не то девчушка, не то ксеноморф…

   Что творит, мелочь дрянная, у него на глазах  создала гомойопатию – начала лечить, не раздумывая, просто всё - все недуги, без границ и сомнений, своими жуткими растворами ядов, и при этом вещать о подобии – гипертермией лечим жар, сверхболью лечим боль ноющую… а потом – утром – за завтраком – буднично, нудновато, монотонно – склепала концепт БИПАТИИ – все, что выдумала вчера - единичные корпускулы - соединить с БОЛЬШОЙ каплей того же кошмарного яда, но введенной через царапину – и тело станет ареной пересекающихся волн, и страдалец встанет, и уйдет здоровым, а, может, и не просто здоровым, а наполненным энтелехией, ведь так, Мастер?

   Я видела его СЛАБЫМ, с опустившимися руками, только глаза горят, и не могут оторваться.
 
   От меня.

   Я видела его мощь, которую он готов был превратить в комочек воска, и вложить мне в ладонь, горячий комочек, впитавший все его муки, сомнения, сознание того, что нечто неожиданное - не топчется у порога, а уже этот порог переступило…
А потом он повел себя как дурак, как лучший в мире дурак – мне ни звука, вырядился в бархат, набил сумки всяким – римскими ауреями, самосскими статерами, венецианскими цехинами, резным нефритом из Новой Индии, сел на Аякса – любимого вороного, помчался к моим, молча склонился перед ними в глубоком поклоне, у них перехватило дыхание – надолго – отец потом рассказывал, что честно пытался успокоить будущего зятя, а вместо этого что-то неразборчиво сипел и гудел, матушка только глянула в глаза Иеро – отлегло – поняла.
Вот. Далее - эта троица – в полном составе – прибыла в дом Мастера, мучаясь сомнениями, а вдруг красавица, мнэээ, глупа и слепа – как положено ученой – и ее придется просвещать?

   Не пришлось.

   На глазах у плачущих – от радости - моих, я повисла у его на шее, впервые вдохнула Его запах, запах желания и преклонения, запах надежды и опасений, запах веры – на сей раз веры в меня. Дальше была церковь, свечи, свечи, свечи, а потом – почти месяц вне времени, вне прежней жизни, после чего я с собой не совладала – ироническая замужняя дама, каррамба, - и, как это говорили повитухи, которых Иеро – врач от Бога -  на всякий  случай позвал – понесла.

   Дальше – неинтересно. Носят на руках, нежно осматривают, купают в настоях горных трав, злобно запретили прикасаться к науке – наука подождет, срочно достроили еще пять комнат, меня определили  в дальнюю, чтобы чей-нибудь дурной глаз или дурной помысел – не зацепил, не помешал, поэтому, когда я – обезболенная двумя гранами мускуса, одной силиквой белены, полудрахмой настоя мандрагоры – легко и почти беззаботно родила малышку, то испытала некоторое, прямо скажем, разочарование… Где муки, где торжественное перерождение меня в Мать? Меня ведь бережно формировали – подкладывали то «Дафниса и Хлою», то «Левкиппу и Клитофонта», берегли от римской литературной порнософии и копролалии, а потом вдруг – как окунули в абсолютно еврейскую «Песнь Песней» - она оказалась тем самым зеркалом, в котором отразился мой женский огонь, и тут же – без паузы - повернули лицом к высшему – этому розовому пузырю, сопящему, сосущему, говорящему на своем собственном языке, тянущему к маме лапы…

   Элина. Крестят девицу, и – звучит под сводами нашей старой церкви - Элина Деметра Каллисто (вдобавок, по просьбе коленопреклоненного испанского деда – Кармен Долорес Каэтана) Макропулос – отец Аристидис еле выговорил, чуть не плюясь, это противу обряда, что вытворяете, если бы не моё - и всех прихожан - почти религиозное преклонение перед Одигос Иеронимос, нипочем не стал бы в храме Божьем суесловить!
 
   И – тринадцать лет елея, меда, родниковой воды в жару, пуховой постели в стужу. Я не прикасалась к бумаге и перу, не входила в лабораторию, мой глупо улыбающийся  и явно помолодевший муж поднял волну, великоватую даже для нашего бурного моря – победил чуму на Мальте, удалил опухоль мозга у любимой одалиски султана – в Стамбуле, написал книгу «О мельчайших организмах – злоумышляющих и дружелюбных», приложил к ней схему микроскопа (отчего в Европе завелась целая новая школа – микроскопистов-макропулистов).

   Мы не знали тогда, что эта волна, кроме вселенской славы Мастеру, принесет ужас и боль, трепет и пепел, смоет последние следы – нас, нашего мирка, настоящего и будущего нашего островка… Станет резцом, высекающим вехи, даты, события.

ГОСТИ

   Майское утро, слепящее солнце, свежий ветер с моря, и – голоса мальчишек на пристани – какие-то необычные, галдеж не утихает, Иеро, что там?

   Корабль на рейде, в полумиле от берега, огромный, трехмачтовый, снующие по вантам матросы, убирающие паруса, бронзовые буквы - Nuestra Senora de Atocha, и сразу три флага! Красно-желто-красный – на носу,  огромный  - черно-желтый с грубо намалеванным орлом – на грот-мачте, и пестрый штандарт на корме – неслыханно в наших краях – имперский флот Габсбургов, послы императора Рудольфа, никак не меньше, по наши души? Иеро, тревога, вон уже лодка идет на веслах к берегу, в ней люди в доспехах!

   Латники, в уродливых шлемах, с алебардами, спрыгнули в прибой, подтянули нос лодки к берегу, под руки вывели на берег троих Самых Важных. Подошли. Все в узких черных колетах, с пышными кружевными воротниками, с длиннющими раззолоченными шпагами, взмахнули шляпами в алых перьях, церемонно поклонились, и главный, седой, с орденом Золотого Руна на шее, церемонно начал:

   - Досточтимый Мастер-унд-Доктор Иеронимус Макропулюс Критский, имею честь представить себя и моих друзей, я – посол его Императорского Величества Рудольфа Второго, короля Германии, Испании и обеих Индий, маркиз Дон Хосе де Сьенфуэгос Сарагосский, это мои друзья – граф Матиаш Силади Трансильванский и граф Виллем ван Хоорн из Утрехта. Как видите, мы представляем разные части благословенной Империи, и это в том числе и потому, что Ваша слава разнеслась повсюду! Наш великий монарх ныне живет в Праге, и благодаря этому Чехия процветает, и на глазах становится одним из европейских центров просвещения. Кого только не встретишь при дворе – и чудесный прихотливый живописец  Йосеф Арчимбольдо, архитектор Йоханн Гарджоли, и славный скульптор Адриан де Врис, и астрономы – Кеплер и Браге… Мой государь собрал огромную библиотеку, его собрание монет - мюнцкабинет – величайшее в мире, он покровительствует алхимикам и философам, а вот Вам его подарок – кристаллы лучшего чешского стекла, дабы Вы могли улучшить Ваши знаменитые микроскопы! – и протянул шкатулку, которую Иеро с поклоном принял.

   - Но главное – моя миссия в том, чтобы пригласить Вас и Ваше семейство не просто посетить Прагу, а, возможно, переменить место жительства – с этого забытого Богом островка – в центр Европы. Стать главой имперской медицинской школы. Победить кучу, то есть, простите, массу заболеваний, многие немощные и отчаявшиеся люди нуждаются в Вашем искусстве, и – по секрету – сам Его Величество – могучий и несгибаемый - тоже. Поэтому мы рискнули – несмотря на алжирских пиратов, на всякий сброд – морских варваров под пятой султана – оказаться здесь, и ждать Вашего решения. Да, о плавании не беспокойтесь – в десяти милях от острова крейсирует целая эскадра сопровождения – галеоны «Сантиссима Тринидад», « Сант-Яго», «Консепсьон», и несколько мелких – названия коих не помню. Ваше решение, сеньор?

   Это была кошмарная ночь. Самая кошмарная в жизни – мы тогда так думали. Птички Божии, поклевавшие семян наивности, и запившие оные семена - амброзией невинности.

    Гостей разместили в прохладе, под белыми сводами, разомлевших, отведавших чудес моей кухни и радостей из наших виноградников.
 
   А мы с Иеро впали в адскую тоску. Свободные, счастливые, пристально вглядывающиеся друг другу в ауру телесную – не случилось ли чего, впитывающие каждый новый день растущей малышки Элины – и беззащитные. И бессильные. Маркиз, весь в кружевах и титулах – прав. И деликатен. Потому что мог бы перед торжественным приглашением – как христианин христианам – рассказать чистую правду о выжженных прибрежных деревнях, о рынках рабов, полных нашими детьми, о полуголодных рыцарях-монахах – фанатиках, предпочитающих смерть быструю – долгой смерти галерного раба… А Иеро, и мы все, несмотря на причмокивания и змеиный шепот довольного султана и его пашей – всего-навсего кяфиры – или гяуры – смотря кто высадится на остров со смертью в руке – магрибинцы или османы… И то, что мы растворимся, уйдем в небытие, непременно смоет все сделанное, а особенно недоделанное, недопридуманное, а ведь еще чуть-чуть, и перламутровая плесень – случайно соскоблили с дынной корки и изучили - сможет избавлять от гангрены, надо только придумать, как ее вводить в рану, или в свищ, а то и в мозг, почему бы и нет… Едем.

   У мамы и отца были застывшие лица. И неподвижные глаза. Они оделись в белое. Траур? Скорбь? Напутствие? Медленно махали руками, вглядываясь, а лодка удалялась, пока не превратилась в точку, а потом корабль тяжело повернулся, паруса туго наполнились ветром, он тронулся, и стал неумолимо уменьшаться. Почти игрушечный. А красив-то как…
 
   Я не видела их более. Живыми. Никогда. Но об этом потом.

ПРАГА

   Мы подъезжали к городу июньской ночью, вокруг была глухая липкая тьма, накрапывал теплый редкий дождик. Дремали. Устали безмерно. Поезд из двенадцати карет был длинным, впереди, по сторонам, сзади – конвой из рейтар в пунцовых мундирах, из-за чего напоминал сколопендру, обозленную, выставившую вперед и в стороны челюсти, жвалы, шипы…

   Маркиз что-то гаркнул гортанно, зашипело, и в руках у всадников появились ярко горящие факелы. Около получаса ехали при их пляшущем пламени. Небо постепенно стало светлеть. Гляньте! – он протянул руку в стальной перчатке, и на востоке – стали видны готические острия и каменное кружево, сквозь которое рассеянные лучи стали дробиться до мелких игл. Собор Святого Витта! Вперед, мерзавцы! – это уже явно не нам, а солдатам… Хотя и с явным облегчением.
Город. Пахнет плесенью? Часто. Дохлой крысой? Часто, еще чаще, всегда. Жасмином или ландышем? Только в моем садике в Малой Стране, за глухой высоченной оградой из грубого камня, если не получается осчастливить весь мир – осчастливь себя, хотя бы погрузив лицо в цветы, и вдохнув…

   Нас приняли по-царски. Нет. По-королевски. Нет, все же по-императорски. Просторный домище «в вечное пользование», острая крыша, окна с витражами – сцены из жизни Святого Вацлава, огромный камин, балки черного дуба, наша с Иеро кровать – эбен, слоновая кость, балдахин на точеных колоннах, занавески из муслина, и – чудеснейшая деталь – из спальни вход кабинет, а в нем  совершенно пустые полки для книг! Дон Хосе, гордо – Вам, Мастер, придется самому выбрать в императорском книгохранилище любезные Вашему сердцу тома! Гляньте, вот особые столы для чтения инкунабул, кои, как Вам известно, бывают в рост человека, а вот увеличительные стекла – для книжечек-забав в ноготь величиной! Не волнуйтесь, повозок семь-восемь для перевозки книг – всегда в Вашем распоряжении! – и ушел, что-то мурлыча, довольный собой. Молодец.

   А наутро – вне всяческого этикета, весь в сокрушениях и раскаяниях, хотя и с нескрываемой ухмылкой и лихо подкрученным усом, Дон Хосе явился, вломился прямо в наш завтрак, вытащил Иеро из-за стола – я еле успела выбежать, и подслушивала-подсматривала из-за китайской ширмы:

    – Мастер, время пришло! Его Величество в думах и трудах, а мне поручено показать Вам хотя бы часть нашего Града, который я назвал бы Миром, поверьте, не ищите в этом нескромности, скорее – отражение искренних чувств, Государь пять лет назад начал, он придумывает, мы создаем, нет, тьфу-тьфу-тьфу, только Великий Архитектор Вселенной – и Фантазер, и Демиург, а наш Император – его любимый ученик, величайший из гедонистов, потому что находит сверхрадость в том, что улавливает переливы Высших замыслов, и нас, как детей своих, учит трудам по их исполнению. Вот.
 
   Маркиз, торжественно вещая, выбирая обороты и словесные конструкции, покрылся испариной, понимаю, ничего себе исповедь, или по-другому - коротко и как бы невзначай о Сокровенной Философии… Иеро в ответ сделал реверанс, шепнул мне:

 – Агапи, потерпи, вернусь, расскажу все как есть, как на духу, а пока возьми пяльцы, вышей что-нибудь, или кружево сплети… и мое шипение в ответ:

 – Убью! Кружево ему! Будем с Элинкой  в садике, смотри, на обеде не обьешься, они здесь знают толк в высоком чревоугодии…

   Я теперь  у него Агапи – умник есть умник, выбрал же… все равно красиво, и не без высшего смысла,  это ведь – Любовь, которая немного больше, чем любовь…

   Иеро вернулся в полночь, бледный, с запавшими глазами, изможденный, и – испуганный. Это невозможно – Великий Одигос Макропулос, управляющий течением жизни, близкий к созданию атмосферного вихря одним взмахом указательного пальца – испуганный? Я прикрикнула на слуг, забегали, наполнили горячей водой богато изукрашенную бронзовую ванну, я вылила в нее склянку миртового масла. Бедного моего мальчика, закутанного в простыни, погрузили в пахучую воду, он на несколько минут забылся, что-то шептал… Иеро? Без сил? Кого или что увидел? Василиска? Горгону? Потом пришел в себя, тяжело опустил ноги на пол, и, шлепая босыми ногами, оставляя за собой лужи и потоки воды, побрел в спальню.
Слушай, девочка.   Его Вселенское Велиццство, Высший Иерарх Поднебесного Сущего, Мажордом Правой Руки при Всемогущем – не показался. Занят был. Потерпите, Дон Сеньор Мингеер Иеронимиус, еще два-три дня, и… При этом мне казалось - весь день, что – из-за портьеры, между свинцовыми рожами, из шкафа с инструментами – выглядывает чей-то багровый заплывший глаз. Прищуренный. Ладно, черт с ним. Слушай.

   Вообрази водоворот. Нет. Солнцеворот. Круглый зал с огромными окнами, дубовые столы – дугами, сливающиеся в центре, в высокую башенку - ротонду, в ней – кресло на колесиках, с лязгом вращается, в кресле – Herr Beobachter, чиновник в сером балахоне, с рупором, сдвоенной зрительной трубой и указкой, зрит, бдит, вопит, блюдет, хранит, возбуждает, направляет…  а за столами – густо, мешая друг другу – Мастера. Кружево штрихов под острейшим штихелем на медной доске – завтра будет гравюра, рядом с ним – стучит молотком по резцу, быстро-быстро, как дробь дятла, потом смахнул мраморную крошку – вышло надменное полуприщуренное лицо Аида – взгляд из вечной тьмы, этот – торопясь, дописывает трактат о кометах, в стихах, я успел увидеть что-то вроде… блаблабла, and those that were good shall be happy: they shall sit in a golden chair; they shall splash at a ten-league canvas with brushes of comets' hair, тот – по-моему, придумал летательную машину, обалдеть, и без заимствований у Леонардо, а вполне себе авторскую – птичку с хвостиком-рулем и лапками-колесами…

   Бдитель-вопитель узрел нас, заорал – Achtung!!!!, ударил в колокол, тот завыл, перешел в бас, все вскочили, легким полупоклоном поприветствовали, с шумом опять расселись, и – будто никто и не мешал, просто амброзия – ровный гул с примесью смеха, звук Дела, Трудов во Имя… не важно, потом разберемся… Агапи, им это нравится! Второе – Его Велиццство таки преуспел – еще немного, и Прага станет мировым центром. Потому что притянет всех соображающих, которые, если что, смогут отразить атаки всех завидующих и злобствующих. Книги его ты уже видела, не знаю, что там было в Александрии, когда халиф Умар ибн-аль-Хаттаб только подходил с факелом к библиотеке, но боюсь, что там не было и половины богатства Кайзера Рудольфа. Но – девочка – мы с тобой в нелепом положении!!!! В нелепейшем!!!!! Здесь - никаких следов БОЛЬШОЙ МЕДИЦИНЫ!!!! Он  - или не верит в нее, или -  к нашему с тобой ужасу и скорби - верит только себе, или – что самое страшное – ждет чуда. От меня, грешного… Из хороших новостей – ты, радость моя, пока в тени, они и не догадываются, что ты – ВРАЧ, а не я… Помолчи, и вообще – уложи меня спать, завтра день без мыслей, хватит, а то помру…

ГАРГАНТЮА, КОРОЛЬ ДИПСОДОВ. ИЛИ ПАНТАГРЮЭЛЬ? НЕ ПОМНЮ….

   И этот день настал. Три гонца, один за другим, в мыле, задыхаясь от бешеной скачки, принесли – Экселенц, Мессер Иеронимус, Его Величество ожидает Вас с семейством в полдень, в Испанском Зале, и просит Вашего благоволения в прощении его за столь неподобающе варварски отсроченный визит!
Карета громыхала по булыжной мостовой,  в ней пахло то пекарней, то помойкой, то камфарой ( это еще откуда?), то свежим ветром, прилетевшим со Влтавы. Мы с Элинкой, в церемонных придворных платьях – во вкусе двора Филиппа Второго, сидели, прижавшись друг к другу, и боялись. Было зябко и тревожно – что за судьбу устроит император нашему папе… А папа – хорош… Сидит непринужденно, в малиновой ДОКТОРСКОЙ мантии, что-то мурлычет, улыбается, благоухает МОИМИ духами – сама составила вчера вечером, до этого – долго училась очищать spiritus vini, теперь Иеро пахнет эстрагоно-мускатно-магнолиевым соком, со щепоткой серой амбры – я, попробовав, немедля нарекла это зелье «Ностальгия», потому что в послевкусии – появлялся  запах лесного Крита июльским вечером…

   Вот оно. Наконец-то. Стражники, похожие на крабов, в узорчатой броне, с кошмарными фламбергами – «пламенеющими» двуручными мечами, распахнули двери, Иеро – впереди, мы с малышкой – на три шага сзади, плывем величественно, фрегат и две лодчонки, вокруг слепящий белый свет, и –

   Выскочил откуда-то сбоку, крепкий, ростом с Иеро, то есть – ничего себе, рыжий, щекастый, челюсть вполне Габсбургская - остренькая, а вот улыбается замечательно. Открыто. Улыбка вкусившего простых человеческих радостей, ага, вкусил, сама себя одергиваю, фанатик, готовый перебить протестантскую пол-Европы, меценат а-ля дядюшка – Филипп Испанский, обаятелен настолько, что скоро потащит нас в пыточный подвал – делиться нововведениями… заговорил. Хрипло, голос зернистый, скрипучий, но богатый…

   - Ну вот, то есть, entschuldigung, добро пожаловать в мою новую столицу… Ждал. Не скрою. Долго и с нетерпением. И еще – не скрою – жажду. Жажду многого и сразу. Мэтр Алькофрибас – как меня ругал мой духовник за эту жуткую книгу, в общем – Рабле - обозвал жаждущих – «дипсоды», пусть будет так, я, разумеется, готов стать их королем. Хихи.

   Мастер Иеронимус, Вы, конечно, обратили внимание, что среди представленных Вам диковин, изваянных из камня, хитро склепанных из металлов, просто двуногих, нет ничего или никого, кто покусился бы на Высший Промысел – не просто жизнь, а жизнь, свободную от немощей, и наполненную чем-нибудь поинтереснее пищеварения, или ядерных эякуляций… ой, что я несу… Прекрасные Дамы – вновь entschuldigung, мы тут совсем одичали в трудах и почти без забав, сейчас вам принесут сладости и дивные цветы – побег одной из орхидей привез с Филипповых островов славный Антонио Пигафетта, хранил на груди, тащил через три океана, самого Магеллана не сберег, а растеньице – смог, надеюсь, понравится, а мы с Доктором – не уединимся, нет, просто отойдем вооон в тот угол, будем любоваться Прагой и секретничать … - тут он приобнял Иеро за плечи, увлекая его за собой, и что-то басовито бормоча ему на ухо.

   А мы? Хорошо воспитаны. Кого угодно заткнем за пояс – манеры, лютая скука на лицах – все по этикету. Ломтик водянистого ананаса, средненькие марципаны, а вот кофе – восхитителен! Явно держат в плену несколько турецких кахвачи… Лиловую орхидею я отложила подальше и запретила Элинке ее трогать, и даже нюхать – в запахе была тяжелая примесь серы… опасно.

   Вернулись. Император – разгоряченный, лицо в розовых пятнах, порывистые движения, и какая-то странноватая речь – ты ( уже на «ты»????) все же немного отстал на своем островке, Парацельсу надобно памятник ставить, хихи, из «электрума» - пополам золото с серебром, причем в полный рост, причем именно за его работы по мышьяку, ну, не прелесть ли, «Парацельсу – монумент парадоксальный, за всеобщую отраву – уникальный,» - ну, Нимус, ты меня встряхнул, я уже пиит,  нет, мы устроим этой гнилой Европе и немытой Азии, мы устроим… забыл что. Zum Teufel, сегодня я пьян без вина, прощайте, die Hochgeborene Damen, а если, хохо, еще не вполне хохгеборене, то есть не очень высокородные, так мы это скоро поправим, цапнем баронство отсюда, бургграфство оттуда, ландграфство на десерт, будут у вас штандарты, гербы и очередь из женихов – я имел в виду, разумеется, у die Maid Элины, славного дня, вас проводят…

   Всю обратную дорогу молчали. Иеро опять мурлыкал, на сей раз – на восхитительном старогреческом, совсем не музыкально - юноше Беллерофонту убить заповедал Химеру… страшную, коей порода была от богов, не от смертных… н-да. Нашел, что петь.

   Я ждала. Идеальная жена. Воплощенное смирение. Убить готова паршивца, хоть и великого из великих… Отослали девочку к нянькам-монахиням, Иеро залпом влил в себя кубок розового, и начал:

- Тэк-с. Агапи, ты сейчас не малышка, не моя отрада, ты – медикус, dottore, тубиб, переводи на любые языки, не важно, начнем по порядку. Анамнезис витэ, сиречь жизнеописание пациента - тихий ужас. Люди в черном, душный мрак Эскориала, учили – немного читать, очень много и многих – ненавидеть, при этом допускали так называемые «забавы грандов» - набеги на портовые бордели Кадиса и Барселоны, причем часть шлюх – потом - непременно обьявлялась еретичками, скрытыми еврейками, ведьмами, и – проходила через аутодафе. Пациент при этом всегда был зрителем финальных процедур, и даже коллекционировал обугленные кости – в основном берцовые. А как тебе, что при этом – юношей обожал участвовать в процессиях флагеллянтов – закрыв лицо остроконечным колпаком, голый до пояса, шел по мадридской Гран-Виа, и хлестал себя бичом – по спине и плечам. Обливаясь кровью. Н-да…

   А теперь, докторесса, маааленький экзамен. Ты была от него в трех шагах, смотрела, не отрываясь. Кстати, хорошо, что обошлось без целования рук – так вот – почему хорошо, и что заметила?????

   - Ну вот, мой благоверный, вспомнил о недостойной ученице, по совместительству - жене, у которой никаких интересных занятий, кроме как любоваться Элинкой, уже давно не было, - не ворчи и слушай!
 
   По пунктам. Первый – пациент прав, мы и вправду отстали на нашем продуваемом всеми ветрами островке, не знали, глупые, что рай рядом, а не вдалеке, а теперь о деле. Ты помнишь книгу Фракасторо о пастушке Сифилюсе, и о том, что заразные болезни вызываются атомистическими крупицами вещества, ты еще восторгался его смелостью, и жалел, что у мудрого Джироламо не было твоих микроскопов?
Второй – у пациента разные зрачки! Левый – расширен, и молчит – почти не реагирует на свет, правый – пляшет беспокойно! Пациент не чужд грима, причем – ты видел – мази и пудры нанесены великолепно, не мешают его сверхживой мимике, и тогда вообрази – когда он возбудился и пошел пятнами, какой был у пятен их исходный – натуральный цвет? Этак можно испугаться – Кайзер в леопардовом обличье, только синюшно-багровый, не то выздоравливает, не то сходит в гроб…
И, наконец, третий -  Иеро, он СТРАНЕН! Он нелепо движется, дважды – на несколько мгновений - это была шатающаяся походка глубокого старика, он с трудом держит тему разговора, ощущение, что он чего-то или кого-то адски боится!
Муженек. Любимый. Раскинулся в глубоком кресле, и хохочет! Отсмеялся. Посерьезнел. И мне:

   - Реверендиссима, в смысле, досточтимая, неееет, я все-таки знал, на ком жениться… Знаешь, кого он боится?!?! Себя!!!! Ну, не только, но… Два года назад они за огромные деньги выкупили в Сорбонне один из моих микроскопов, он рассек один из кошмарных наростов у себя на груди, добыл немного крови, уложил на предметное стекло, ни черта не увидел, кроме красных кровяных телец, обрадовался, а потом взгрустнул – тот самый «сифилюс» – ты разумеется, поняла, что г-н Кайзер болен, и давно – «шанкерный яд» добрался до мозга, наш друг полюбил шутить НЕ СМЕШНО, задранные юбки – у всех – от фрейлин до нищенок, и ему стало страшно – он в свое время насмотрелся на провалившиеся носы и безумных, колченогих, полуслепых и сипящих герцогов, курфюрстов, и даже королей…
Да, болезнь крепко проехалась по… в общем, мы с ним теперь на «ты», он для меня – Руди, я для него – Нимус, ладно, переживем…
Надо отдать ему должное – сумел раздобыть снадобье Парацельса на основе йода, серы и мышьяка, забавно, что помогло – отчасти – по крайней мере, загнал хворь куда-то под кожу… Ты уверена, что она слишком глубоко, не справимся, так не бывает! (голос его вдруг стал звучным, высоким, загадочным, почти издевательским)
   – Не бывает, говоришь? Это верно. Но мы попробуем….

ИЕРОНИМУС ПРИМУС ЭТ МАГНИССИМУС

   Если коротко – ему удалось. Иеро исчез, его на месяц увезли в кошмарный замок Крумлов, замок, само упоминание о котором вызывало фонтаны жутких историй – в исполнении всех, окружавших нас – и монахинь, смотревших за Элинкой, и слуг, и дюжих молчунов-стражников. Я сходила в ума, кидалась к царедворцам, они, загадочно улыбаясь, отвешивали земные поклоны, причудливо изогнувшись, шуршали и посвистывали перьями на шляпах, но – молча.
Единственный ответ был – «увы, gnaedige Frau»… «Увы», черт бы их побрал, «увы», когда каждый вечер душу царапал смертный страх, «увы», когда я уже не надеялась…
И вот, раннее промозглое утро, стук копыт по мостовой, конское ржание, чей-то басовитый рёв «Открыть ворота! На кррра… ул!», звон оружия, замелькали сияющие острия пик, распахнулись двери каминного зала, мы стоим, готовые ко всему, малышка прижалась ко мне, и смотрит, смотрит во все глаза!

   Первыми, грохоча оружием, вошли два брата-близнеца, Ярослав и Франц, Главные Вахмайстеры Кайзера, рыжие, огромные, в броне, стукнули алебардами в пол и застыли. За ними – моя любовь, исхудавший, но с огнем во взоре, чуть не приплясывает, мне подмигивает и подносит палец к губам – потом, моя радость, погоди. И – даааа… Публий Овидий Назон. «Метаморфозы». В зал вошла иллюстрация к поэме. Вошло… Нет, вошел все же Он.

   Он…. Муженек все же кое-что умеет. Другое лицо. Никаких одутловатостей, минус лет двадцать, причем лет, наполненных пороками и излишествами. Кожа щек как у юной креолки на попке, ну и сравнения, прости Господи, и все же… Глаза! Глаза! Исчез зловещий симптом разных зрачков, взгляд пронизывающий – в нем и сила, и хитрость, и замыслы – просто манна небесная для вверенной ему Империи, простите, меня заносит, но я просто устала ожидать, и мы с девчушкой, единственное, что смогли сделать – это глубокий реверанс, а этот – что за рыцарь,  с ума сойти – возмущенно хмыкнул, подбежал, схватил нас за руки, сжал, торжественно повернулся к неподвижно стоящему Иеро.

   - Нимус, друг мой! Ты обещал, что тридцати дней хватит – и сдержал слово. Ты обещал, что я обрету другое тело – и вновь вышло по-твоему. Ты клялся, что все муки, связанные с чертовой терапией, в итоге меня очистят и насытят – и тут не слукавил. За три зернышка – получи три монетки. Первая – отныне Вы, Доктор Иеронимус Критский и прочая, и прочая – Рейхсграф Священной Римской Империи, и Вам - со чады и домочадцы (обожаю эти славянизмы), отходит город Отранто с кучей ближних городков, как то – Лечче, Нардо, Галлиполи, и все земли этого благодатного куска Италии. Вторая – опять Вы, Доктор – я уже договорился с герцогом Савойским – становитесь Первым и Величайшим Командором Ордена Святых Маврикия и Лазаря, Нимус, а пропо, очень удобно – не надо далеко ездить, раз в год отдохнешь, это на озере Комо, шучу, шучу, там много работы… И третья – ты становишься Der Grosser Mentor нашего двора – неприкосновенен ПРИ ВСЕХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ, сидишь, когда стою я и высшее дворянство Империи, перебиваешь любого говорящего, кроме Папы, впрочем, хихи, и об этом подумаем…

   Поворачивается ко мне – целую ручки, La venerabilissima Contessa di Otranto, а Ваше маленькое белокурое чудо – отныне и официально – Графинька - La Contessina Elina, неплохо, не так ли? Нимус, ударять тебя мечом по плечам и вешать на тебя знаки ордена – это завтра, сегодня я хочу подышать домашним воздухом, расскажи все жене – твои и мои врачебные тайны – так и быть, и для нее… Стража!
И опять – лязг, гром, топот бегущих солдат, скрип конской упряжи… Затихло.

МАЛЫШКА

   Малышка начала постепенно и незаметно превращаться в… когда я углядела, высмотрела, оказалась, как громом пораженная происходящим… ох, не к добру это, как причитали наши критские старушки в черном, увидев звездный дождь в полночь, или жуткую глубоководную рыбину среди утреннего улова, ох, оборони, Богородица, награди покоем…. в общем, розовое шелковое чудо вначале вытянулось, стало худющим, с огненным взором и копной золотых волос, вся в отца, доннерветтер, я начала выражаться, как сливки здешнего Высочайшего Двора…
А потом, после очередных нескольких месяцев родительской суеты, работы в больницах, ученых диспутов, потерянное, недооцененное, практически брошенное на произвол  - вдруг к завтраку – ВЫШЛО.

   Никаких фокусов, черных жемчужин в форме пятерни, голубоватых алмазов с орех величиной, собольих оторочек…ничего. Платье гладкого темно-зеленого шелка, валансьеннское кружево на шее и запястьях, буйная солнечноцветная грива – с трудом подколотая на висках и затылке, огромные синие глаза, мраморная кожа, тело… тело, которое никакое платье не смогло бы исказить или скрыть, я… я – ее мать, испытала что-то вроде удара в сердце при попытке сравнить… Артемида? Нет, она слишком холодна… Венера Книдская???? Ужас, но тоже БЕСЦВЕТНА рядом с моим дитятком… Потому что моё дитятко – это сияющая страсть и эссенция ЖЕНЩИНЫ, и откуда только смогла взяться…
Вижу, что расстаёмся. Вместе смеемся, дышим одним воздухом, верим друг другу, но расстаёмся. Две цепочки следов – рядом, рядом, рядом, а потом – все дальше и дальше, и исчезают, и не сойтись им больше…

DIES HORRORIS

   Агапи, эти уроды меня на руках носили! Кайзер – ничего не скажешь, великий, но бдительный естествоиспытатель, повелел все мои противосифилитические достижения вначале испытывать на… в общем, на ДРУГИХ, более достойных, в общем, заслуженных блудодеях, поэтому я быстренько отобрал таковых из стражи, гвардейских кирасир и гусар, из, мнээээ, маркитанток, кухонных девок и прочая. Разнообразие было, как в музее – и первичный люэс  – суровый и почти безобидный с виду, и вторичный – море разливанное, какой хочешь, а вот третичного – элитного, для благородных  - и не было почти – два-три писателя, один художник.  И когда они все – ВСЕ!!!! – помчались по пути к выздоровлению, только тогда – ОНЕ соблаговолили. Трясся, волновался, морщился, я ему в локтевую вену вливал – жутковато – какому-то вшивому греку довериться, однако справился, и – сама видела – огурчик. Зелененький, в пупырышках.
 
   А я по такому случаю и названьице этой дряни придумал – Spirilla pellucida Rudolfi – Спирилла прозрачная Рудольфа, дал ему глянуть в микроскоп, потом нижайше попросил его имя этой фитюльке присвоить, сказав, что не смею заимствовать его -  и только его - серьезнейшее открытие в биологии, а заодно убедил его, что теперь по образцу этого названия – род + вид + имя открывателя – и будут наполняться справочники – реестры, и  к нему в Прагу сбегутся ренегаты из всяких разных Сорбонн и Болоний, он разрумянился, приосанился, чуть мне еще какое-то баронство не присобачил, я его еле отговорил… что за дьявол, опять зовут во дворец, девочка, прости, бегу…

   Вернулся страшный, серый, глаза ввалились, МЕДЛЕННЫЙ. Не истерика, нет, скорее – ГОРЕ.

   «А не победить ли тебе, майн либер Нимус, краткость суетной жизни? Неужто не посещали тебя сии вельзевуловы мечтания? Слушай, а правда, твои греческие попы – после исповеди с этаким греховным признанием - не вламывали ли тебе какую-нибудь жуткую эпитимью? Год власяницу не снимать, и три года – не рукоблудить? Шучу, шучу…

   А теперь не шучу. У тебя будут самые страшные проходимцы, шпионы, подлинные УМЫ империи,  способные проникнуть в библиотеку богдыхана, в Двенадцатый Зал Ватикана ( куда даже Папе вход воспрещен ), к тамплиерам ( да-да, дружу я с ними, живы и здравствуют), к придворным евреям Султана… У тебя будет право убивать – ЛЮБОГО, кто окажется на пути. Само собой, золото и, если надо, МОИ долговые расписки.

   Ты должен добыть, оценить, сублимировать, очистить, разделить, совокупить – все компоненты, ингредиенты, флогистоны, монады, растущие под солнцем и спящие во тьме – чтобы получить ГЛОБУЛУ БЕССМЕРТИЯ. Этакий шарик  против умирания… Моего.
Ни много, ни мало. Я не требую, чтобы прирастала отрубленная голова, или оживал обугленный труп после костра инквизиции – но – недугов чтоб не было. И чтоб не стареть. Пожалуй, можно зависнуть в красивой мужественной зрелости – этакий мускулистый идальго на выданье…

   И чтобы я один. Не стоит плодить себе подобных.  Черт с ними, родными и близкими, я их переживу, красиво похороню, потом инсценирую собственный финал, а потом – где-нибудь в Тартарии вдруг объявится новый владетельный князь  Румпель-Дрюмпель! Шучу, шучу…

   Ты начнешь завтра.»

   Иеро рассказывал это тихим голосом, монотонно, раскачиваясь. Как кобра. И тень от него была как от кобры, Большой такой кобры, прохладной, с завораживающе медленными движениями, и хотелось, чтобы эти движения не заканчивались.
А они закончились. Заснул.
И завтра мой муж должен вступить на смертный путь. А мы с Элинкой – это уже пыль придорожная, ее смахнут, не заметив.
Как забавно. Я очнулась от забыться, погасила свечи, и в темноте, бесшумно, прошлась по дому, чуть раздвигая тяжелые занавески… Ну, разумеется… Я насчитала семерых. Кроме привычной пышной стражи у ворот. Эти – новые - одеты в серое, трое у дальних стен, двое – у конюшни, двое – у портала с витражами, выходящего в сад. Вот и всё.

   Завтра утром я попрошу моего любимого сделать ВСЁ. Что можно, и что нельзя. Возможно, это наш смысл…

ГОД, ПРОСТО ГОД.

   Он работал год. Днями – в Белой башне Далибора – в лаборатории, ночами – в нашей спальне – вначале отмокал в ванне с настоем чемерицы, потом перебирался в постель, и говорил, говорил, говорил… А под утро – слушал. Я разгребала эти пылающие уголья, всплески, черные провалы – плоды творчества моего беспутного гениального аптекаря, и мечтала об одном – чтоб он покаянно развел руками перед императором, и едва слышно произнес – Это не в моих силах… Это не суждено и не будет доступно никому… Ваше Величество… И чтобы это включило ярость и разочарование  распромонархического монарха , чтобы полились потоки словесного дерьма, минут на двадцать, а потом – истощение и усталость, и, разумеется, вердикт – Пошел вон! Телегу ему! И клячу самую костлявую! И чтоб духу не было в городе к вечеру! К туркам! Его баб – на рынок невольничий! А ему - дристню кровавую лечить у янычар! А не вылечит – на кол!  Вон! И мы – дыша ветром, сжав зубы, умирая от счастья, нет – от ощущения УДАЧИ – домой, на наш островок! Жить!
Но – год – оказался короче дня. Последнего дня. Жир гренландской акулы. Ладан с острова Сокотра. Надпочечники летучей мыши. Весь этот кошмар добывали посланцы, слуги, подневольные землепроходцы, гибли, возвращались слепыми или безногими, но – добывали…

   А в итоге – на закопченном, изьеденном кислотами столе – колба дымчатого стекла, в ней студень, булькающий, ворочающийся, издающий то писк, то короткий глухой кашель, выпускающий вверх то острый вонючий фонтанчик, то кольцо дыма….
А в студне-то – НИКОГО….
 
   Иеро-умник и я-дура слепили подлинную ПРОТОплазму – ПРОТОжизнь, ПРОТОмощь, ПРОТОвласть… Студень жрал, что давали. Мух. Шпекачки свежеприготовленные. Рыбу гнилую. Листья зеленые. Листья опавшие. От капель моей крови – багровел и хихикал. По ночам – некормленный - тихо подвывал…

    Мы, разумеется, опробовали его. Взяли белого крысеныша, выбрали самого чахлого, полумертвого, Иеро набрал пипетку зелья, сунул в ротик, тот судорожно глотнул, пискнул, и вроде как бы подох. Вроде как бы. Потому что Иеро умудрялся слышать биение его сердца – раз в минуту, и с ужасом наблюдал как – вроде бы – закоченевшие лапки и хвост – растут!  Прошла неделя, и Крыс – а это теперь было его имя собственное – потянулся – совершенно по-человечески, зевнул, вскочил, ПОДМИГНУЛ мне, и потребовал вкусного, много и разного – молча, но вполне ясно!
Красавец стал этот Крыс – ростом с овчарку, челюсти как у дракона на картинке, папу с мамой ( меня и Иеро) – любит, просто обожает, а когда мы поняли, что ему пора удирать – если бы Руди увидел – потрошения с последующим изучением под микроскопом было бы не избежать – легонько шлепнули по заду, и выпустили наружу – поганец бесшумно метнулся к воротам, одним прыжком перемахнул, и исчез… Гвардейцы на входе и не заметили… Вовсе…  Много позже до меня доносились жуткие истории о монстрах со всех концов Европы. Ясное дело – Крыс шалил… Для него переплыть Ла-Манш, и малость похулиганить в Девоншире – сущие пустяки… Обессмертив попутно Гримпенскую трясину ( если я правильно запомнила название)….

DIES IRAE


   «Экселенц, Мадам, Фройляйн, вас ждут!»
   Какая-то серая рожа в глубоком реверансе, старый знакомец Дон Хосе куда-то сгинул, тьма, выходим, карета, искры из-под подков, пустые улицы,  закрытые ставни.

   «Ахаааа… прекрасная погода, не правда ли? Дамы – ваши кресла справа, а мы с Рейхсграфом почирикаем,» - по-моему, маски сброшены, манеры и интонации гарпии, я сжала руку девочки, у нее в лице – ни кровинки…

   «Снять чехол, обормоты, ахаааа, вот и сосуд. Ну что ж, душевно, видно, что дрянь несусветная, значит – работает, по крайней мере, я хочу такую логику, а если я хочу, то эта логика уже есть. Нимус, майн либер фройнд, не будем тянуть, мы ведь с тобой жертвующие собой ученые, а, если надо, жертвующие другими, главное, новизна, простота и ясность, короче, вот две склянки. А вот две прелестные девушки. Одна другой…. Не важно. Знаю, знаю, все знаю. Что графиня все знает, и деликатно встревала во ВСЕ стадии эксперимента. Б****ь, у меня оглохла и сошла с ума дюжина лучших слуг, которые год…. ГОД!!!! сидели ночами у слуховых труб, пытаясь понять и записать галиматью, которой обменивались в своей супружеской кровати Экселенц и Мадам… Вот как вредно бывает несвоевременное просвещение, но – на хер, давайте к делу.

   Что интересно, ваш студень заткнулся и неподвижен. Что ж, правильное поведение, эпохальный момент, Donnerwetter, Нимус, правда, ты не станешь лучшего друга, тэсэзать, ПОДВЕРГАТЬ? Булькни-ка этого пойла поровну в плошечки, вот так, верно.

   А теперь, мои крошки, сюда. Опыт продолжается! Дамы! Залпом! До дна! И – там посмотрим, да?»

ДАЛЬШЕ – ТИШИНА

   Я очнулась. Голая. Лежу на каменном столе. Подо мной, на мне – грубый холст, руки сложены на груди а-ля мертвец, ноги плотно обмотаны. Лицо – под черной кисеей. Смогла, не шевелясь, глянуть вбок – девочка в том же виде, ну что ж, неплохо, придет в себя скоро, главное – не шевелиться – не выдать себя. У нас был славный друг – Крыс, он разок похулиганил – уже могучий и резвый – вновь изобразил дохлого, сутки был холоден и неподвижен, а когда перестал актерствовать, взбрыкнул, даже Иеро не выдержал, и начал орать - крыть его древними проклятиями…

   Вот и пригодились крысовы уроки. Вокруг голоса, точнее – один голос, средоточие злобы и отчаяния, мне даже стало его жаль, нашего бесспорно умного, но все же поверхностно умного Руди…

   «Ахааааа, ну и результат. Неделя прошла. Две покойницы. Сердце не бьется, трупные пятна, прижгли соски раскаленным железом – нет реакции. Нимус, друг мой, мои соболезнования, в конце концов, ты мне не помог, но еще один чудный яд – создал. Правда, несколько дороговат и замысловат, опять же рецепта я от тебя так и не получил. Остатки этой мерзости я выплеснул в камин, поверишь - жуткое совиное уханье раздалось, у Святой Инспекции потекли бы слюни и сопли восторга в смеси с ужасом прикосновения к ПОДЛИННО дьявольскому... если бы эти уроды узнали бы... но они не узнали... эти удовольствия я берегу для себя, грешного...

   Итак – ты отдал мне самое-самое ценное – твоих девчушек, я щас расплачусь, не стой как соляной столп, за мной, едем в Троцнов, я уже цельный склеп приготовил для твоей семейки, как-никак имперские графья и рыцари Ордена Святого Лазаря… Ярда и Франц – аптекаря – в карету, трупы – в повозку, едем хоронить, однако…

   Вот мы и на месте. Черная Башня. Хорошее место. Тут некогда был замок самого Жижки, потом капитул злокозненного Ордена Дракона, народ боится здешних мест, как самого ада. Выгружайте, приступим. Глянь, Мастер Нимус, из черного гранита три коробки, в центре, что побольше – твоя, на ней всю твою титульную мишуру изобразят – позже. По сторонам – для твоих графинек, хороши были, ничего не скажешь, и померли быстро, прямо обзавидуешься.
 
   Так. Молодцы, быстро вы это… Дамы на местах, крышки закрыть, не кряхтеть, вижу, что тяжелые, дык ведь высшее имперское дворянство, не абы как… Нимус, а почему ты как деревянный? Момент – при всех прочих – торжественный, согласись, не часто этакое происходит…

   Ладно, хватит. Ярослав, друг мой, короче, Ярда, алебардой его – со всей дури! О… насквозь – это правильно… А ты, Франтишек – вынь-ка свой нюрнбергский фламберг, да покажи удаль и навыки – давно не показывал, короче – голову с плеч!»

   Я лежала в каменном мешке, до меня доносились глухие изуродованные звуки, но этот – не забуду никогда, он с тех пор у меня внутри – где-то рядом с душой – страшный знобящий свист тяжкого зазубренного клинка – и стук отсеченной головы, упавшей на каменный пол. Головы моего Иеро. Моего…

   «Чудно. По сто испанских «Онса де Оро» на рыло, молодцы. Идите ко мне, обнимемся, заслужили. (звук двух ударов, звенящий хруст, кольчугу, что ли, пробил?) Ярда, Франтик, сколько же  в вас кровищи, струи, лужа на пол-склепа, никогда вы, братья, не отличались опрятностью… мне будет вас не хватать, но увы – поработаете на меня и неживыми… Гонза! Глянь, что эти два говнюка натворили! Чем им, тварям, насолил Его Высокородие, мой друг и наставник, Доктор Иеронимус? Обпились дурманной настойки, мало того, что его убили, так потом и друг друга, БРАТОубийственно… Гонза, ты теперь будешь Гаупт-Пфальц-Вахт-Майстер, о том, что видел, молчать, грека – в центральную коробку, остальное – прибрать, а с завтрашнего дня – исправно и регулярно, по всем кабакам Старого Города – славословить Доктора, и лить по нему – невинноубиенному – горючие слезы. Но – при этом пугать людишек бесовщиной в троцновком склепе. Ясно?! Все. Устал. Домой.»

В ПУТЬ

   Это был конец. Или начало. Мне все равно. С тех пор – все равно. Плазма сделала свое дело – я с тех пор многое могу. Собственно, я осталась прежней, просто стареть или опасаться антонова огня, проказы, тухлой воды – не приходится. Я продолжаю сочинять. Находить странные связи между несвязуемым. Да, и не люблю убивать. Разве что в крайнем случае…

   Я пролежала – похороненная – еще три дня, а потом – без большого труда откинула крышку, и освободила Элинку – она пришла в себя чуть позже, ее тело, в отличие от моего, было горячим, и даже чуть фосфоресцировало в темноте – плазма по-другому распорядилась моим ребеночком…

   А потом мы простились с моим возлюбленным, нашим папой, радостью и гордостью, несостоявшимся мессией, средоточием доброты – ДОБРОТЫ, и поэтому обреченным на погибель… Моя горящая дочь схватила меня за голову, обняла, и спросила – правда, ЭТОТ заплатит? Я – разумеется. Но не так, как ты воображаешь. Никаких быстрых фокусов – даже эффектных. Он у нас, кажется, добрый католик, не чуждый близости с инквизиторами? Что ж, устроим ему пытку НАДЕЖДОЙ, оно же НЕСБЫВШЕЕСЯ - одним из кошмарных изобретений Торквемады… Вперед!

   Две тени – в полночь – скользнули, незамеченными метнулись из узких улочек в осеннюю тьму, потом – Стражковице, ввели лучшего местного портного в ступор, потом тоже проделали с городским головой, и в платьях богатых моравских купчих – чинно-благородно, медленно и с достоинством отправились в Дрезден, причем никто – Никто – НИКТО – не запомнил их лиц, голосов – новое умение – виват плазме – если бы кто-то вознамерился допрашивать горожан, те, не сговариваясь, клятвенно подтвердили, что это были две почтенные монахини Ордена Бригитты Шведской, везущие святые реликвии ко двору курфюрста Саксонского…

А ПОТОМ?

   А потом – моя девочка вызвала у меня еще одну кошмарную боль. «Мама, ухожу. Душа не на месте. Посмотрю на мир своими глазами, а не только твоими. Твоими и папы. Ты права, ЭТОТ испытает муку – подлинную, долгую, страшную… но мне чего-то не хватает, хочется плеваться огнем как китайский змей Лунь, или ядом – как африканская красная кобра, помнишь?»

   ЭТОТ. Несколько слов о нашей с девочкой затее. Мы ведь не просто удрали, мы – откуда только силы взялись в хрупких лилейных ручках, и блаблабла…, в общем, мы с грохотом разбили плиты – крышки наших могил, и только потом оказались бесшумны и быстры, убегая. Ясно, что гаупт-обер-унтер-наблюдатели – глянули, взвыли от ужаса и доложили Самому.

   Воображаю себе рожу Его Кайзерского Несопоставимого ни с кем Величества…

   Грек сделал. Грек достиг. Грек украл. Грек наказал. Грек отомстил. Грек отомстил страшно. Осознавать, что где-то, возможно на края света, возможно, рядом - живут, смеются, горюют, свободны как никто в этом мире, могут почти все, вооружены сжигающей ненавистью – две девки, практически Мойры, паскудный грек поработал прядильщиком – сплел нить его жизни – поэтому назовем его Клото, старшая будет Лахесис – потому что любит НАБЛЮДАТЬ и ПРЕДРЕКАТЬ, а вот младшенькая – станет Атропос – потому что готова эту нить перерезать…

   Я умолила Элинку не устраивать дешевый фарс с подметными письмами или неожиданными появлениями – я слишком хорошо узнала этого урода, и оценила сжигающий его огонь… не будем мешать, девочка… он потом метался – до конца жизни, изображал знатока и ценителя искусств, наделал никому не нужных бастардов, лишился короны, выл, плевался, нес ахинею… Каюсь, раза три я ему показывалась – из толпы, когда его торжественно везли в церковь, поддерживая с двух сторон, чтобы не сверзился с коня – представьте -  опухшая рожа, скользит мертвым взглядом по сторонам – и вдруг – взмах, черная вуаль поднимается – и набеленное - мое - лицо, с синими губами и адским прищуром…. Его Бывшее Величество в ответ пытается забыть, где он, кто он, и зачем он, ему это удается,  вой, рев, процессия поворачивает, и вскачь – больного в ванну со льдом, или под розги,  или что они еще там придумали… Так и умер.

ДОЧЬ

   Дальше неинтересно. Дочь наша, цветочек сладкий, обнаружила бездну талантов. Актерка. Певица. Муза, наконец. Я радовалась за нее немыслимо, потому что мой единственный лежал под тяжкой плитой где-то в Чехии, а у Элинки – вечно женственное ничем не искажено, не обожжено… Мы с ней сохранили способность к ехидным – а иногда и беззлобным – фокусам и ритуалам, поэтому, когда она придумала шифр – сохранить инициалы Э. и М., - я пришла в восторг.

   Так родились одна за другой оперные дивы -  контральто Эмилия Марти, высоченное сопрано Эллиан МакГрегор, танцовщица фламенко – огненная Эухениа Монтес,  пианистка Эльза Мюллер, невероятная полифоническая Евдокия Малоярославцева, и даже не то кастрат, не то андрогин – Энвер Мумтаз-Берды-Гирей. Девочка меняла имя, лицо, занятия – примерно раз в двадцать лет, а вот музой служила непрерывно, и под массой других псевдонимов…

   Знаю только, что мальчика Хризостома-Теофила-Готлиба-Амадеуса из Зальцбурга она не просто поцеловала в лобик под пудреным париком, а чуть нажала ему на виски – плазма в таких случаях вытворяла «дистанционные вихри» - а потом втайне следовала за ним по жизни. Да, это она, а не Шиканедер, и не ВанСвитен, закончила «Реквием». Отвела им глаза, и дописала. Паршивка.

   До этого был, разумеется, сын обойщика Поклен, и гениальный подонок, 2-й граф Рочестер, и небольшая, но все же толпа итальянцев – Вивальди, Чимароза, Пуньяни, Раймонди и др, и тп., и само собой, и вообще, итальянцам свойственно идти косяком…

   А, если заглянуть вперед, Элинка иногда вытворяла не вполне ожидаемое – Делакруа – Свобода на Баррикадах – это, собственно, она, дочь моя, романтическая дура, но в целом, ничего так себе, не правда ли?

А Я?

   А что я?  Я убрала блеск и шелковистость, добавила спокойствия, стала еще больше впитывать. Вся Европа, немного Америки, а потом – эта нелепейшая смесь детства, горя, Бога, красоты – Россия.

   Во время битвы при Ватерлоо лечила, как могла, эти толпы изувеченных, когда меня, в кровавом фартуке, с моей любимой трубкой в углу рта, показали Веллингтону, он поцеловал мне руку и заставил весь свой штаб отвесить мне земной поклон, а потом безоговорочно поверил всем моим словам, отчего я стала Ллуэлла Кора Джексон, вдова капитана валлийских стрелков Его Величества, с блестящими рекомендациями за подписью фельдмаршала, и свободна как ветер.

   Потом – показала свое искусство в русском госпитале в Вильно, потом Санкт-Петербург, потом умеющая все учительница детей графа Толстого, а потом – практически на покой – в усадьбу Муромских, к моей милой Бетси и ее смешному добряку – отцу.

   Зачем? Зализать раны. Впасть в медитацию. Написать лоскуток мемуаров.

   Пишу.

   Все равно не поверят.