Беседа в купе

Жарким июльским днём, который столь привычно бывает в столице в середине лета, с Казанского вокзала тронулся поезд "Москва-Симферополь". Несмотря на сезон отпусков – времени, когда самолёты и поезда, загрузив толпы курортников и туристов разных возрастов и профессий, отправляются в сторону юга, к морским побережьям, данный поезд дневного будничного рейса не шибко изобиловал пассажирами. Например, в одном из четырёхместном купе третьего вагона находилось лишь два пассажира. Два столь непохожих друг на друга пассажира. Действительно, и внешне, и по возрасту, и по манере держать себя эти два господина отличались. Но только лишь внешне? Как известно, внешняя форма зачастую весьма точно отображает внутреннее содержание.
За маленьким столиком, на нижних койках, друг напротив друга, сидели пенсионер, филолог по специальности, а по роду деятельности в прошлом старший научный сотрудник Дома-музея М.Ю. Лермонтова в Москве – Саврасов Геннадий Павлович, мужчина преклонных лет, с добродушным круглым лицом, "сократовской" залысиной, белоснежной ухоженной бородой, и мужчина примерно 28-и лет, писатель, современный прозаик, публикующийся в видных литературных журналах России, выпускающий свои многочисленные романы, Пилюгин Егор, худощавый, невысокого роста, с жидкими светлыми волосами и крупным орлиным носом. В мгновения тщеславного самолюбования Пилюгин особенно любил выпячивать нижнюю челюсть вперёд, что придавало ему мужественности и известной суровости. По крайней мере, так казалось ему, любовавшемуся каждое утро у зеркала в гостиной собственной московской квартиры.
Был Егор из тех литераторов, что беспокоятся лишь о материальной стороне дела, а на литературу смотрят исключительно как на доходное ремесло, не заботясь о нравственном и интеллектуальном содержании собственных произведений. Пилюгин, будучи современным писателем, выпускал абсолютную белиберду под обложкой книги. Производил эти "книжки" он часто, зарабатывая на продаже бесчисленных экземпляров, пользуясь низким культурным уровнем читающей публики, которая предсказуемо "клевала" на громкие, но пустые, аннотации к его бредовым романам и на красочные лубочные иллюстрации.
Его попутчик, Саврасов Геннадий Павлович, с которым ему суждено было путешествовать, совсем иначе прожил свою жизнь. Геннадий Павлович, склонный к известной иронии, которая столь часто посещает пожилых людей, скажем так, поведавших виды, ещё в университетские годы начитавшись античной философии, придерживался принципиально идеалистических, в некоторой мере, возвышенных взглядов на мир. Преданно стремясь к этике в спорных вопросах бытия, он не однажды убеждался в том, что далеко не все люди, подобно ему, живут честно, заботясь о духовной личной жизни. Скорее даже многие или, с позволения сказать даже большинство, пренебрегали этим, да и вовсе не имели тяги к духовной жизни, нравственной чистоте и, в целом, к здравому смыслу в быту. Весьма часто за свои семьдесят лет Саврасов наблюдал убогость и примитивность человеческого жизненного пути: рядовой "хомо сапиенс" проживает жизнь, ориентируясь сугубо на инстинктивные базовые физиологические стремления, не понимая ценности культурных символов, этических начал, достижений в искусстве, что оставили гении прошедших эпох.
- Та черта, - частенько подумывал Геннадий Павлович, посещая могилу ушедшей лет пятнадцать назад супруги, - что находится на надгробной плите между датой рождения и датой смерти, для большинства проживших – черта слепого, ущербного пути, пути не человека, а животного.
Сложив ногу за ногу, пыхтя папиросой, по старой привычке молодости откусив фильтр, Саврасов глазами жадно буравил страницы какого-то пёстрого жёлтого литературного журнала, расположив его на коленке и медленно перелистывая. Время от времени брови Геннадия Павловича неприятно-удивлённо подпрыгивали, будто крохотный человечек, сидя в волосах у филолога, дёргал их за ниточки как в кукольном театре. В купе была тишина. Тишина, которая привычно окутывает тот же душный полуденный жаркий дачный сад. Говорить и вообще издавать звуки нет охоты в такую жару. Тем не менее усыпляющий стук колёс поезда порой перекликался с усталыми и явно недовольными вздохами Саврасова, погрузившегося в увлекательное чтение неизвестно чего. Пилюгин, который недавно допил крепкий чёрный чай, от неспособности себя чем-либо занять заинтересовался персоной Саврасова.
- Вы так неодобрительно вздыхаете читая, что кажется, будто там опубликовали на Вас злую эпиграмму… - ёрнически, криво улыбаясь, произнёс Пилюгин.
Саврасов поднял на него свои ясные глаза, прищурился, а потом приняв колкий юморок незнакомца, рассмеялся.
- Да, знаете ли, сам себе сейчас напоминаю ту собаку, которая лижет ежа и колется об его иглы, слёзы капают у неё из глаз, а она, бестия, продолжает лизать, - расплывшись в широкой улыбке, объяснил Саврасов.
- Что же опубликовали? Июльский номер вышел в журнале "N"?
- Именно. И, знаете ли, уж как часто я разочаровываюсь, читая современную прозу, подобного дилетантизма я не встречал!
- Пардон, не представился… Пилюгин Егор Константинович, писатель, автор нашумевшего романа "Илюшино сокровище". Быть может, Вы встречались…
- Вы знаете, как-то не доводилось, - подозрительно и серьёзно, всмотревшись в попутчика, процедил Саврасов, - я современное редко почитываю, всё к прошлому тянет, к классике. В прошлом, как это не парадоксально, больше жизни, нежели в современности. Ну что ж, приятно познакомиться, Егор Константинович. Меня зовут Геннадий Павлович Саврасов, филолог, ныне на пенсии, в прошлом научный сотрудник в музее Лермонтова в Москве.
- Хм, тот что на Молчановке?
- Да-да…
- Прекрасный музей, светлый…
- Один из лучших музеев Москвы, молодой человек! – подняв палец, отчеканил Саврасов.
На непродолжительное время воцарилась вновь та самая нерастворимая тишина. Саврасов опустил глаза опять в журнал.
- А между прочим, молодой человек, Вам будет любопытно, - будто хорошенько обдумав мысль, Геннадий Павлович заключил, - вот ведь Ваш коллега опубликовал в этом журнале рассказ с коротким названием "Уникум". Вы только послушайте о чём написано. В основе сюжета сего произведения лежит история о студенте, который прибегнув к помощи компьютерной программы "Искусственный интеллект", написал дипломную работу. Данный студент у этого автора показан как современный, продвинутый, талантливый и даже находчивый субъект, - от грудного смеха затрясся Саврасов.
Пилюгин продолжал, подперев подбородок кулаком, молча слушать.
- Ведь этот искусственный интеллект – абсолютное зло, враг человека, волк в овечьей шкуре. Эта машина представляет серьёзную, если не главную, угрозу для развития цивилизованного человечества. Вообще существование такой возможности, когда за человека делает умственную работу некая программа, этакий "джинн из бутылки", создаёт будущие риски для интеллектуального развития последующих поколений, - постукивая по-учительски пальцем о столик, распалялся Саврасов, - эти олухи, - тыча пальцем в журнал, продолжал он, - не ведают, что человеческий мозг склонен и без того лениться, заставить работать его, приучить к абстрактному мышлению – крайне трудно, а дополнительные искушения, в роли которых выступает искусственный интеллект, лишь усугубляют положение и ставят под угрозу будущее культурное и, в общем, национальное развитие.
- Так… - поддаваясь силе увлекательного монолога Саврасова, прошептал слабо Пилюгин.
За окном тем временем пролетали берёзы, которые как бы прощались с путешественниками, покидающих их ради сухих южных степей. Геннадий Павлович достал из кожаной сумки бутылку красного сухого грузинского вина. В тёмной стеклянной ёмкости заманчиво переливалась рубиновая густая жидкость. Пенсионер с хлопком ликвидировал пробку и предложил попутчику, кивнув в сторону его стакана, который недавно был наполнен чёрным чаем, взятым писателем у проводника в начале пути. Прозаик дал добро.
Вино забулькало по стаканам. При той же самой тишине, что сопровождала попутчиков изначально, они чокнулись. Худощавый Пилюгин был аккуратен: для его хрупкой конституции было достаточно лишь пригубить этот грузинский вакхический дар. Саврасов же, погладив сухой, шершавой, загрубевшей ладонью бороду, с жаждой пропустил стакан. Вздохнув, теперь не с раздражением, а с каким-то долгожданным облегчением, он продолжал:
- Вот кто действительно, милостивый государь, "уникум" так это тот же, например, поэт Маяковский!
Пилюгин заинтересовано поднял от вина глаза на пенсионера и задумчиво насупился.
- Да-да, не удивляйтесь! Маяковский – трибун, футурист, скандалист, мозг которого в 1930-е годы подробнейшим образом изучили физиологи в Институте Мозга в Москве. Вернее, в отдельной лаборатории, так называемом "Пантеоне", который организовали ещё в 1920-е годы после смерти Ленина. Да-да, почитайте Спивак, к примеру, весьма занятно, весьма! Так вот… У поэта нашли уникальное строение лобной, по-моему, доли мозга. Быть может, это-то самое его строение лобной доли и повлияло на странный метод сочинять стихи, выхаживая километры по московским проспектам, или его привычку вкраплять, скажем, в свою поэзию эти… чёрт, как бишь их… А! Неологизмы! То есть доселе несуществующие слова в русском языке. Вот уникум!
Пилюгин, картинно выпячивая вперёд нижнюю губу, повернулся к окну. Взяв стакан, он сделал несколько глотков.
- Занимательная история, хоть и похожа на выдумку. Но как судить, позвольте, мне? С профессиональной колокольни относительно искусственного интеллекта? Очень просто. Сейчас я Вам разложу карты.
Пилюгин говорил без особенной мимики, что делало его речь довольно скучной. Саврасов, слушая его, думал о том, что если этот товарищ так же уныло пишет, как ведёт беседу, то возможная защита с его стороны этого автора "Уникума" весьма понятна и логична.
- Поймите же, что писатель стремясь к успеху, просто обязан использовать все современные возможности, дабы улучшить свою работу и "Искусственный интеллект" в данном ключе – не является исключением! Ибо главный критерий успеха – материальный. Ну, конечно! – будто не веря себе, подтвердил Пилюгин, - и, скажем, популярность.
Саврасов захохотал. Пилюгин смущённо оглядел себя, пытаясь понять причину гомерического хохота пенсионера, но вельветовые брюки, коричневый пиджак и фланелевая рубашка оказались в порядке.
- Молодой человек, а что вообще является целью для писателя? – улыбнувшись, поставил вопрос Саврасов.
Пилюгин снова выпячивая челюсть, в раздумье потупился.
- Лично мне, милостивый государь, - продолжал пенсионер, "сократовская" залысина которого изрядно раскраснелась после стакана вина, - представляется, что материальная потребность, которая непременно с каждым годом жизни будет алчно разрастаться, набухать и не давать покоя своему мученику, лишь ведёт к деградации индивида. Благодаря тем учёным из Государственного института мозга, в котором изучили мозг Маяковского, вернее сказать, благодаря их научным выводам, мы знаем, что люди по строению головного мозга чудовищно различны, они даже разный смысл вкладывают, казалось бы, в одни и те же слова: любовь, дружба, книга и так далее.
Саврасов налил себе ещё стакан вина. Залпом выпив, он закусил фильтр папиросы. Чиркнув спичкой, прикурил. Потушил дирижёрским свободным взмахом и без того гаснувший огонёк.
- Ну вот, допустим, - размышлял он, - некий студент, учащийся на истфаке МГУ, помимо обучения имеет, скажем, духовную потребность приобщаться к классической музыке или театру, в общем жить не только, пардон, биологической жизнью, как макака в вольере, но и культурной, человеческой. А, скажем, у какого-нибудь трамвайного воришки-карманника есть одна лишь потребность – нажиться на ближнем, обмануть, обхитрить, нарушить закон. Вечером же с собутыльником, упиваясь дневными победами, потратить нахватанное в городских трамваях на пол-литра и селёдочку.
- Ну, Вы перегнули…- стеснённо поводя узкими плечами, заметил Пилюгин, - уголовные элементы в счёт не будем брать, это ясные исключения…
- Хорошо, хорошо. Приведу другой пример, - кивнул Саврасов, вдавливая в пепельницу недокуренную папиросу, - как-то раз, во время очередного моего посещения Пушкинского музея, я экспериментально решил понаблюдать за посетителями, прислушиваясь к их разговорам.
Пилюгин усмехнулся и иронично посмотрел на собеседника.
- Да-да, уважаемый, - напористой скороговоркой проговорил Геннадий Павлович, - именно прислушиваясь! Так вот… Есть категория граждан обсуждающих, предположим, биографию того или иного художника, или сюжет той или иной картины, или, наконец, размышляющих об историческом контексте, в котором довелось творить гению, или просто молча получающих эстетическое наслаждение от соприкосновения с вечным, короче говоря, по ним видно, что они сюда пришли за интеллектуальными плодами, срывая благодарно и трепетно которые, они отдают себе отчёт, что находятся в Храме Искусств. А существуют случайные посетители: компании молодых людей, супружеские пары, туристы. Они же, прикасаясь к удивительным произведениям искусства, позволяют себе размышлять вслух на, так сказать, мещанские темы: сколько бы стоил на аукционе тот или иной шедевр Караваджо или Пуссена? Где бы найти буфет? Обсуждают громко, хамски, не замечая окружающих, бытовые личные дилеммы.
- Это известная проблема населения, которое ныне себя распущенно держит в театрах, музеях, на выставках. Америку Вы, простите, для меня сейчас не открыли, - разведя руками, и, задвинув обратно челюсть, Пилюгин допил вино. Его глаза покраснели, было заметно, что даже малые дозы алкоголя мгновенно туманят писателю рассудок.
- В общем, - повышал тон Саврасов, как бы не слушая комментарии собеседника, - им ни эти древнегреческие скульптуры, которые до нас дошли лишь в копии уже от римлян, ни эти полотна 18-го века не нужны! Вот моё заключение. А возвращаясь к писателям, - пенсионер невежливо ткнул пальцем в сторону уже осоловелого Пилюгина, - главное для них – это создать неповторимое личное произведение, которое останется потомкам. Смысл и форма данного произведения будут как бы автографом ушедшего в мир иной автора…
Последние слова Саврасова внезапно оборвал резкий поток ветра от встречного поезда. После того как поезд пролетел и в окне вновь развернулись летние русские пейзажи, эти "живые картины", вдохновлявшие некогда Шишкина, Геннадий Павлович учтиво продолжил.
- А, не приведи Господь, обратившись к помощи компьютерной программы во время творческой работы, он дискредитирует и унизит собственный человеческий умственный потенциал.
К моменту окончания последнего длинного монолога своего попутчика Пилюгин чувствовал себя более чем раскрепощённо, серьёзно захмелев.
- Ну, любезнейший, кому нужны эти ваши вечные творения искусства? – поразив своей пьяной искренностью Саврасова, развязно выговорил он, - когда публика сейчас действительно малообразованна. Это та публика, которую легко можно обвести вокруг пальца, подсунув ей книжечку с яркой обложечкой… Вовсе не составит особого труда облапошить! Мы-то с Вами, любезнейший, знаем, что под этой пёстрой обложкой, под этими яркими иллюстрациями, покоится откровенная ахинея и более - ни-че-го! И ежу ясно, что ни мысли нет там, ни живого чувства, а только "грязная вода", как писал поэт. Ну кого, - уже кривляясь, и, поворачиваясь по сторонам, задавался вопросом писатель, - в наше динамичное многообещающее время волнуют глубокие размышления, да высокие помыслы?! – уже икая, кончил Пилюгин.
Саврасова, конечно, поразило неожиданное пьяное откровение попутчика. Оказалось, что Пилюгин всё прекрасно осознаёт и лишь играет по этим жестоким правилам современности во имя личной выгоды.
Спустя сутки поезд прибыл в Симферополь. Попутчики холодно распрощались друг с другом, будто и не было между ними откровений. Пилюгин, выспавшись, вновь принял тот неестественный напыщенный вид столичного франта, за блеском которого оставалась лишь пустота. Казалось, будто в том душном купе прозвучала свежая правда, подобная чистому роднику. Правда, столь преступная, столь запрещённая, для отравленного окружающего мира…
На симферопольском вокзале Саврасов, как и в молодые студенческие годы, когда он приезжал сюда с весёлой компанией, многие члены которой сейчас, увы, уже не были в живых, покорять Ай-Петри, щурясь от солнца, морщинистый, заросший бородой, такой непохожий на себя молодого, повстречался вновь с любимым и родным, тем особенным южным горячим воздухом полуострова и шёпотом молвил:
- Ну, здравствуй…