Дед

Дед у нас в Кадыкчане – личность легендарная. Сколько
ему лет, он сам уже, наверное, не помнил. Помнил только
статью и срок, который тянул на Колыме с 1945 года. Имя
и фамилию Деда не знал, наверное, никто в бригаде. Звали
просто Иваныч, если обращались к нему, или говорили Дед
в разговоре между собой. Вообще, известно о нём было
мало, но и того, что все знали, хватало за глаза.

Было у Иваныча три жизни. Первая – военная и, судя
по всему, самая счастливая. На фронт он ушёл совсем молодым, не успев ещё жениться, и единственная профессия,
которой он в этой жизни успел овладеть, – полковой разведчик. Участвовал в большом числе специальных и боевых операций, за что был награждён множеством орденов
и медалей, самая ценная из которых – «Золотая Звезда» Героя Советского Союза.

Когда война закончилась, его часть стояла в каком-то небольшом городке на востоке Германии. Прошёл один месяц
без войны, затем второй, третий… Солдатам опостылела
гарнизонная жизнь, и начались разброд и шатания. Дисциплина упала ниже нижнего предела. Офицеры на квартирах
наслаждались комфортом, давно позабытым в окопах, солдаты шныряли по окрестностям в поисках приключений.

И наш Иваныч, похоже, сам не понял, как умудрился расстрелять сто два человека мирных немецких граждан.
Военный прокурор зачитал на суде его письменное объяснение, из которого следовало, что заслуженный фронтовик защищался от нападения «фашистской нечисти».

Правда, не смог пояснить, как так вышло, что среди «нападавших» не было ни одного мужчины призывного возраста. И ни у одного из них не было не то что оружия, даже
палки какой-нибудь. Не смог он объяснить и тот факт, что
для расстрела такого количества людей ему потребовалось
несколько раз производить замену магазина автомата, причём на открытой местности, на краю деревни, в загоне для
овец. В общем… Это было чистой воды уголовное преступление – умышленное убийство группы лиц, совершённое
с особой жестокостью.

Приговор трибунала был предсказуем: расстрел. Однако,
учитывая прежние заслуги разведчика, орденоносца, Героя
Советского Союза, смертную казнь заменили пятнадцатью
годами лишения свободы. Лишили Деда всех наград и званий и отправили этапом на Родину. Так началась его вторая
жизнь – на Колыме, в зоне.

Пятнадцать лет растянулись и, с учётом добавленных
за нарушения режима сроков, превратились в двадцать
один год за колючей проволокой, по разным зонам. Только
в 1967-м Дед оказался на воле. Собственно, волей это тоже
можно было назвать с натяжкой, потому что вместо паспорта
ему выдали справку об освобождении, в которой один раз
в неделю должна была появляться отметка о явке к местному участковому. То есть фактически это было условное освобождение. Дед не мог покинуть Колыму, да и не стремился.

Ехать ему всё равно было некуда. Родни не осталось, даже
деревни, из которой он уходил мальчишкой на фронт, больше не существовало. Так началась его третья жизнь, в которой всему пришлось учиться заново.

– Ну чё, Иваныч?
– Шикмодерн, Андрюха! – закаркал сиплым, дребезжащим голосом Дед. – Уха будет высший сорт. Вон, глянь-ка
сюда, – мотнул коротко стриженной седой головой на корни
выбеленной водой и солнцем до цвета ватмана коряги за его
спиной. На ней уже висели два кукана с рыбой. Один полный, на втором – штук пять хариусов среднего размера.

– О, это дело! Нормально клюёт?
– Хариус дербанит – будь здоров. Оп-па!!! – довольно
крякает Дед, подсекая леску с привязанной на конце «мушкой». Сморщенное, словно увядшая картофелина, лицо расплылось в довольной улыбке, обнажая последние оставшиеся три жёлтых зуба на нижней челюсти. На двойничке № 3,
к которому примотаны золотистой ниткой кудрявые волоски, срезанные Дедом с собственного паха (самый кондовый
для мушки материал), трепещется серебристый, как ртуть,
серюк граммов на триста пятьдесят весом.