Земную жизнь пройдя до... Записки эукариота

эссе
   
 "Наказанье за долгую жизнь называется старость." Так сказал поэт А.Кушнер, и лучше не скажешь. Оставить потомкам свои воспоминания, значит хоть отчасти  облегчить это наказание.
 Человек - существо социальное, поэтому не так уж удивительно, что он задумывается о своём социальном поприще от молодых ногтей. Какой-то остроумец, кажется О.Уайльд, сказал: "оставайся всегда собой, т.к. другие роли уже заняты."  Хоть это и убедительно, но мало осуществимо, потому что с возрастом мы меняемся и  оставаться самими собой у нас не получается. Меняются и наши наклонности и взгляды на своё предназначение. Пользуясь собственным опытом, постараюсь рассказать, как менялись мои устремления и "на чём сердце успокоилось".  Впрочем, скажу сразу, что уже в старших классах я остановилась на биологии. Портрет биологической карьеры в рамках моего личного опыта довольно тривиален , но некоторые запомнившиеся мне эпизоды  кажутся небезынтересными,  т.к. типичны для времени.  А время , или жизнь, как сказал Фицджеральд, видишь лучше всего, когда  наблюдаешь её из единственного окна.

Но не буду забегать вперёд и начну с детства. Года в 4 мне нравилось, забравшись на табурет, декламировать стихи, точнее нравилось быть в центре внимания взрослых. Старшая сестра, взяв роль конферансье , объявляла: "выступает очистка Невзглядова".  Мечта стать артисткой сохранялась у меня ещё и в младших классах, сменившись увлечением балетом. Поставив пластинки Грига из "Пера Гюнта" или Чайковского из "Щелкунчика" и  "Лебединого озера" , я танцевала,  воображая себя на сцене, и испытывала "неизъяснимы наслажденья". Я даже пыталась поступить в хореографическое училище, но не прошла по конкурсу и несколько лет довольствовалась хореографическим кружком. Занятия там были на редкость скучны, и постепенно моё увлечение сошло на нет. Я была бы готова, держась за палку, так и сяк выворачивать ноги, если бы впереди маячила светлая цель. Но вместо неё в конце второго года мы поставили жалкий балет "Гуси-лебеди", ничем не напоминавший "Лебединое озеро", где я вместе с напарницами изображала золотые ворота.

 Школьные уроки мне давались легко, хотя школы приходилось менять неоднократно - то из-за переезда в другой микрорайон, то из-за слияния  женской и мужской школы. Не знаю, случайно ли, но всегда как-то  получалось, что лучшими педагогами оказывались математики, поэтому этот урок стал моим любимым. Удовлетворение от решения задачи или доказательства теоремы  повышало  самооценку и как бы приобщало к основам миропорядка. Впрочем, в 5-ом классе нашей классной руководительницей была математичка, нагонявшая на нас страх и трепет. В чёрном строгом костюме до пят  грубая  и мужеподобная Мария Гавриловна, переступив порог класса,   вызывала нелюбимого  ученика : " тупица пойдёт к доске."  Хотя я была её любимицей, для меня это оборачивалось дополнительными мучениями. На школьных концертах я должна была читать её безграмотные вирши. Они посвящались каким-то повстанцам ,  перед которыми появлялись какие-то войска  и "становились насупротив".  Наверное, Фрейд  объяснил  бы этот   сюжет  вытеснением в подсознание   тяги к насилию. Ну да бог с ней, может, я не права, и она была просто одинокой  обиженной судьбой женщиной.

 Мой окончательный выбор профессии со школьными успехами связан никак не был, а был сделан за меня отцом - физиком. Он считал, что точные науки - не женского ума дело, филологию уже выбрала для себя моя сестра, оставалась биология, тем более что жена его близкого друга , Прокофьева-Бельговская, на этом поприще достигла заметных успехов. Отец стал приносить мне популярные книжки про учёных, изобретателей вакцин, борцах со страшными инфекциями. Меня восхищал не только их исследовательский талант, но и бесстрашие, с каким они часто испытывали вакцины на себе и работали в местах, охваченных эпидемиями, постоянно рискуя жизнью.  Завораживало также , как много в экспериментальной науке зависит от случая. Например, Флеминг случайно неплотно закрыл чашку Петри и наутро увидел, как выросшая плесень подавила рост микробных клеток.

Одним словом, к 10-му классу мне было ясно, что надо поступать на биофак. Конкурс туда был очень большой, и я, чтобы увеличить шанс поступления, решила приобрести рабочий стаж. Не помню при каких обстоятельствах в конце лета мы с мамой набрели на микробиологическую лабораторию фармацевтического института. Любезная пожилая дама провела нас по пустым аудиториям, увлекательно рассказывая, как важны проблемы, решаемые в их стенах. Договорились, что как лабораторный служитель я  буду мыть лабораторную посуду, а в свободное время смогу слушать лекции вместе со студентами. Увы, когда начались занятия, я оказалась завалена грязной посудой,  к тому же выяснилось, что в мои обязанности  входило  ещё и мытьё полов, так что о посещении занятий не могло быть и речи. Кем была и куда делась сирена, заманившая  меня в эту мышеловку, я так и не узнала, так как ни разу больше её не видела.

К экзаменам на биофак я готовилась со всем усердием, но срезалась на сочинении, перепутав должность партийного героя шолоховской " Поднятой целины". Ответ на вопрос - чем отличается партком от портков - мне был  известен, но  был ли Нагульный просто парторгом или секретарём парткома , я не помнила, а в ту пору ошибка такого рода расценивалась как политическая. С отчаянием в душе я готовилась поступать на подготовительные курсы, но тут совершилось чудо - из-за недобора на вечернее отделение меня зачислили на него в числе еще нескольких человек. 
Как студентка биофака я могла претендовать на ставку лаборанта, которую и обрела в Институте радиологии. Моя молодая начальница делала диссертацию на тему о влиянии серотонина на мозговую активность. Объектом экспериментов были кролики, которым в мозг вживляли электроды. Молчаливые от рождения кролики в ответ кричали "нечеловеческими голосами" . Уверения начальницы, что на самом деле кроликам не больно, а их крики - чисто рефлекторная реакция, могли утешить только полного идиота, поэтому,  на этом месте я продержалась недолго.

Но пора рассказать об Университете, где в общем и целом  учиться мне было интересно. Помню, любимым лектором у первокурсников был профессор Б.П.Токин. Какой это был  курс  я забыла,  помню только, что он увлекательно  рассказывал  о том, как к нему являлись светлые мысли, помогавшие делать ценные открытия. Например,  гуляя по базару в южном городе, он  задумался,  почему люди не болеют кишечными инфекциями, хотя едят немытые фрукты и овощи, а также начинённые ими всякие блины и пирожки. Откровение пришло внезапно - он понял, что  растения, очевидно, вырабатывают вещества, подавляющие рост болезнетворных микроорганизмов.  И оказался прав. Актёрские данные у профессора были на высоте. Мы слушали,  открыв рот, и охотно записывались на его кафедру эмбриологии. Впоследствии я узнала, что Токин   преувеличил свою заслугу - он дал имя, фитонциды, давно известным растительным веществам.  Конечно, это тоже важно, но главная его "заслуга" была в том, что он активно примкнул к травле генетиков, возглавляемой Лысенко и Презентом. На кафедре эмбриологии мне запомнились  практические занятия, на которых мы занимались увлекательной микрохирургией, пересаживая  слабо дифференцированные ткани одного эмбриона лягушки в разные части тела другого.

Но через пару лет я решила завязывать с эмбриологией и обратиться к генетике, которая только что начала оживать после полного разгрома. Это была эра основополагающих открытий. В начале 60-х годов был разгадан генетический код. На кафедре нам читали увлекательные курсы молекулярной, цитологической,  радиационной, популяционной генетики. Учебник общей генетики, написанный  под руководством возвращённого из ссылки профессора М.Е. Лобашёва, еще не был издан, и мы читали его в списках, как диссидентские романы Солженицына.  В это же время я прочла самиздатовскую рукопись молекулярного биолога Жореса Медведева о том, как и чьими руками осуществлялся разгром обвинённой в расизме и всех смертных грехах генетики. Поборники новой советской мичуринской биологии присвоили генетике  статус продажной девки империализма, а генетикам - мухолюбов-человеконенавистников . Их лишали научных званий и  увольняли с работы, а наиболее известных и авторитетных арестовывали и расстреливали.

Приведу один яркий пример того, как убирали с пути наиболее опасных оппонентов. В 1940г. был обвинён во вредительстве и связи с буржуазными вражескими организациями  Н.И.Вавилов, ботаник и селекционер, директор Всесоюзного института растениеводства, учёный с мировым именем. Как организатор и участник экспедиций, охвативших все континенты, кроме Австралии и Антарктиды, он создал крупнейшую в мире коллекцию семян культурных растений. Накануне международного генетического конгресса Презент подал  на него докладную-донос  Молотову, призывая  скорей избавиться от Вавилова, чтобы не дать ему возможность выступить  " в защиту науки от притеснения". Докладную завизировал  Лысенко, и Молотов передал её Берии. Вавилов был приговорён к расстрелу и умер в Саратовской тюрьме от истощения и издевательств.

После прочтения Медведева мне захотелось поделиться впечатлениями с кем-нибудь из сотрудников кафедры. И как-то, сдав зачёт по очередному спецкурсу приятного вида немолодой даме, С.И.Н., я спросила её, каково было ей и её коллегам  выживать под сапогом  агрессивного и безграмотного агронома Лысенко. Ответ её вверг меня в полный шок. По мнению С.И., хотя Лысенко во многом ошибался, но в отличие от своих недоброжелателей, он не  был кабинетным учёным. Задать  напрашивающийся вопрос, считает ли она, что Вавилов был кабинетным учёным, я уже не решилась, поняв, что даже на кафедре генетики люди выживали по-разному. Некоторые не желая конфликтовать с властью, умели договариваться со своей совестью.

Окончив биофак, я поступила в аспирантуру  в лабораторию генетики поведения Института физиологии. Она располагалась в Колтушах. Сотрудники там занимались кто во что горазд - кто рыбами, кто пчёлами, мне же было предложено на каноническом генетическом объекте, фруктовой мушке , дрозофиле, изучать индуцированный температурой кроссинговер - обмен гомологичными хромосомами. 3 года работы в Колтушах были чистой мукой. Дорога туда и обратно на  нескольких  автобусах занимала пять часов. Автобусы часто ломались и редко ходили по расписанию. За городом зимой в мороз приходилось ждать попутки до полного посинения. С работой тоже не везло. Зав. лабораторией  В.В.П. хоть и была заинтересована в моей защите, но не будучи генетиком , и не понимая моей работы, постоянно ставила палки в колёса. Ей хотелось, чтобы я ссылалась на труды других сотрудников, хотя они не имели к моей теме никакого отношения, а когда я читала английские статьи для своего лит. обзора, она упрекала меня в том, что я  не делаю  их письменного перевода для не знающих языка коллег, а работаю "под себя".

Запомнилась переаттестация, на которой мне был задан вопрос: какие журналы я читаю, и мой наивный ответ : журналы отечественные - Генетика, Цитология и международные ... Но тут оказалось, что я не поняла вопрос. Комиссия интересовалась политической литературой, чтобы судить, насколько я прониклась марксистской идеологией. Кстати, текст любой диссертации необходимо было предварять цитатами из классиков марксизма-ленинизма.  Доктор биологических наук И.И.Презент - правая рука Т.Д. Лысенко, академик ВАСХНИЛ с 1948,   не имевший биологического образования,  был крупным специалистом по марксистской методологии . Студентам он  заявлял, что  биологических школ не существует,  школы могут быть только партийными и антипартийными. Моя защита в Институте физиологии также не обошлась без комических нелепостей.  Председатель Учёного совета   темпераментный  профессор А,  которого я "нехотя с ума свела", ничего не разобрав в моей работе,  приписал мне  открытие всех законов Менделя. Помню, как я боялась, что стенограмма его речи погубит меня в ВАКе.

Колтушская эпопея на этом кончилась, как и общение с дрозофилой. Мой трёхлетний сын, видя меня дома в белом халате, сортирующей приморенных эфиром мух, называл меня доктором для мух. На следующем этапе, работая в ИЭМе ( Ин-те экспериментальной медицины) в лаборатории биохимической генетики,  я стала "доктором для мышей". Бедные мыши страдали тяжёлым наследственным заболеванием, мышечной дистрофией Дюшена, и в прямом смысле слова еле волочили  ноги, точнее задние конечности. Мне полагалось контролировать воспроизведение этой линии, что было занятием нетривиальным, т.к. в размножении участвовать больные гомозиготы не  могли. Надо было  диагностировать гетерозигот, отличая их от выщепляющихся здоровых гомозиготных особей, внешне от них неотличающихся. С этой целью  я придумала"верёвочный" тест - подвешивала мышей на верёвку и замеряла время, которое они могли на ней продержаться. Гетерозиготы держались несколько меньше здоровых. Я даже написала об этом небольшую статью  и помню, как удивилась, когда оказалось, что её соавтором непременно должен быть заведующий лаборатории С.А.Н.  Но самое обидное было впереди. Сотрудница, с которой я надеялась изучать биохимию этого заболевания, уволилась, и С.А.Н.  решил миодистрофией больше не заниматься. Узнав, что в ИЭМе появился человек, желавший наследовать эту редкую линию мышей, он велел мне её уничтожить.   До чего это было гадко, не передать.

 К счастью, больше я уже никогда с животными дела не имела, у начальства были на меня другие виды.  С.А Н. был воодушевлён популярной идеей о том, что митохондрии - важные клеточные органеллы, имеющие собственную ДНК,  - произошли от бактерий, вступивших  в симбиоз с клеткой. На клетках одноклеточных микроорганизмов,  мне предлагалось получать и анализировать мутации в митохондриальной ДНК. Таким образом, неядерное наследование  стало направлением  моей деятельности в течение ряда лет, а объектом исследований стали дрожжи. Тут стоит пояснить, почему дрожжи. Дело в том, что наследование легче всего изучать на организмах с коротким жизненным циклом. А главное, что молекулярные  механизмы, регулирующие все самые базовые функции в клетке, такие как репликация, синтез белка, репарация, реакция на стресс...очень консервативны и одинаковы у  дрожжей и у человека, или, выражаясь научно у всех эукариот. Поясню, что эукариоты это организмы, имеющие сформированное ядро - и библиотеку и генеральный штаб клетки. Не имеющие ядра организмы, такие как бактерии, называются прокариотами.
 
Формально я значилась в группе  старшей научной сотрудницы Т.Б.К. Помню на рабочем столе у неё рядом с фотографией сына стояла фотография шефа. Но меня это уже не удивляло, т.к. в  лаборатории В.В.П. подхалимаж тоже был поставлен на должную высоту. Т.Б.К. не была генетиком и  моей работой на дрожжах не интересовалась. Как и другие старшие сотрудники, она эксперименты уже не ставила, так что нужные биохимические навыки я получала от её лаборанта В. Л, а ценные советы по генетике дрожжей добирала на кафедре генетики. За моими контактами и дружескими отношениями С.А.Н. следил весьма ревниво. Планы моей работы с В.Л. он не одобрял и преследовал В.Л., пока тот не перешёл в  другой институт. А приходившему ко мне с кафедры Т. С. перестал подавать руку, хотя раньше говорил  мне, что  это -  не только прекрасный генетик, но как эстонец человек европейской культуры. Очевидно,  С.А.Н. был сильно обижен тем, что, приходя в лабораторию, Т.С. интересовался мной, а не им. Ну и то, что Т.С. для меня был большим авторитетом, чем он, и практически руководил моей работой, ему тоже не могло нравиться.

Отдушиной для меня всегда были поездки на школы по молекулярной генетике. Такие школы устраивались ежегодно чаще всего в Пущино на Оке, но иногда и в более экзотических местах - в Каневе на Днепре, во Фрунзе и Душанбе... Правда, платила я за это удовольствие недёшево - все публичные выступления  стоили мне  больших волнений и бессонной ночи накануне доклада. Свой первый доклад мне предложил сделать с ним вместе И.А.З., зав. лабораторией  в Гатчине, в которой я короткое время проходила дрожжевую практику. Тема - внехромосомная  наследственность - меня увлекала, и я добросовестно готовилась её представить. Компьютеров в то время не было, приходилось помимо работы часами просиживать в библиотеке АН. До последнего дня я ждала, когда И.А.З. познакомит меня со своим материалом или хотя бы  захочет познакомиться с тем, что нашла я. Но так и не дождалась.  Каково же было моё удивление, когда в программе докладов я не нашла своего имени. Значился только И.А.З., так что можно было подумать  будто он     поручил мне озвучить свой доклад.
 
Вспоминаются несколько курьёзных случаев, благодаря которым я стяжала репутацию чуть ли не диссидентки и вконец испортила отношения с С.А.Ном.  По приглашению шефа к нам в лабораторию из Штатов приехал  профессор Тёмин, Лауреат Нобелевской премии, которую он получил за открытие обратной транскрипции. С.А.Н. хотел показать, что и он не лыком шит и велел нескольким ведущим сотрудникам подготовить доклады. Я оказалась в их числе, но в отличие от остальных предложила сделать свой доклад по-английски, т.е. без помощи приглашённого переводчика.  Всё прошло гладко, но на следующий  день грянула буря. Оказалось, что обкомовская дура, курирующая наш институт,( без которой не мог обойтись никакой семинар с приглашённым иностранцем), была глубоко оскорблена моей выходкой. Я должна была как все говорить на доступном ей русском, а то мало ли, что я захочу сообщить иностранцу! Свою претензию она формулировала так : " долг каждого советского учёного пропагандировать не только  русскую науку, но и русский язык." И, конечно, С.А.Н. был зол на меня за то, что я его подвела. Служа царю, он отнюдь не был отцом солдатам.

Следующее моё преступление оказалось ещё серьёзней. Опубликовав пару статей, я получила  на них много запросов от иностранных коллег. Оттисков у меня было много и как на грех они хорошо лезли в конверты, оставшиеся у меня после защиты диссертации. В таких конвертах полагалось рассылать авторефераты по учреждениям биологического профиля  в РСФСР и в  др. республики. Особенно удачным мне казалось, что на всех этих конвертах  была институтская печать, гласившая "недозволенных вложений нет". На почте я надписала адреса,  наклеила марки и простодушно опустила  конверты в почтовый ящик. Но отправились  они прямёхонько в первый отдел ИЭМа. Причина большого скандала была в том, что, отправляя за границу письмо с такой надписью, я выдавала государственную тайну (тайну Полишинеля) о наличии цензуры в нашей стране.

А спустя несколько лет, я снова угодила в неприятную историю. В Ленинград приехал известный французский   генетик и молекулярный биолог П.П.Слонимский, сделавший ряд крупных открытий, в частности касающихся структуры генов. Он делал доклады и в Университете, и в нашей лаборатории.  Полученные мной данные его заинтересовали, и он пригласил меня поработать у него. Я исписала кучу бумаг - обоснований своей поездки и анкет, на парткоме пыталась объяснить, что для меня это уникальный шанс познакомиться с новейшими методами...но поездка загадочно всё откладывалась и откладывалась. В иностранном отделе мне уклончиво отвечали, что ждут "выписки" из Москвы. Со временем я осознала, что это кодовое слово, и его употребляют в случае отказа, когда не хотят этот отказ мотивировать. Однако, причина  отказа прояснилась, благодаря  нашей сестре-хозяйке Н.С. Будучи партийной, она  вызнала, в чём по понятной причине  состояло моё преступление. В анкете, где требовалось указать девичью фамилию матери, я не стала по понятной причине писать Розенштейн, а написала фамилию, которую мама взяла после замужества. Иными словами, я скрыла, что моя мать - еврейка. Раньше меня всегда спасало то, что в России национальность во всех документах пишется по отцу, и я надеялась что моя "ошибка", если и будет замечена, то несильно навредит.  Но не тут-то было. В КГБ ( "Комитете Глубокого Бурения")  анкеты  были призваны выявлять таких как я полукровок, отношение к которым  органом безопасности терпимостью не отличалось. Помню, с каким пафосом  Н.С. отчитывала  меня: "Нельзя стыдиться своей национальности, вот я - грузинка и никогда этого не скрываю" . А самое скверное по её мнению было то, что я обманула шефа и подвела его в глазах начальства.   
 
В довершение моих злоключений я навлекла на себя гнев отдела кадров. Надо сказать, что являться туда мне приходилось часто  для того, чтобы визировать свой приход в нерабочие дни. Но однажды мне случилось опоздать на 10 мин. в рабочий день, и изобличившая меня дама из отдела кадров потребовала  объяснительную записку. Не сдержав эмоций, я выразила удивление, что объяснение 10-ти минутной задержки требует от меня дама, которая почти каждую неделю подписывает заявления, свидетельствующие  о моих переработках.  Неожиданно для меня слово "дама" было воспринято как величайшее оскорбление. Как у Мандельштама "часто пишется казнь, а читается правильно - песнь", очевидно, вместо " дамы "в отделе кадров правильно прочитали "сучка"( т.е. то, что я  в действительности имела в виду). Скандал  принял грандиозный размах. Перепуганный шеф сказал , что созовёт собрание, на котором все сотрудники будут осуждать меня, а я должна буду публично каяться и извиняться. От показательной порки меня спасло чудо. Теща лаборанта В. Л. , видный психиатр и знакомая директрисы Бехтеревой, позвонила ей и попросила замять скандал. Характерно, что С.А.Н.у. это не понравилось. Он сказал , что, хотя Бехтерева меня простила,  он меня не  прощает.

 Опала начальства иногда принимала трагикомические формы. Помнится на одном из международных генетических съездов я познакомилась со словацким учёным Ладиславом Ковачем. Наши дружеские отношения в виде переписки продолжались много лет. В какой-то раз он приехал в Ленинград и хотел навестить меня в лаборатории, а заодно перенять методику простой трансформации дрожжей, которую я у себя наладила. Я сообщила об этом С.А.Н.у, который сказал, что будет рад принять Ковача, но после всех моих проступков не разрешает мне общаться с иностранцем. Пришлось соблюдать конспирацию и звать Ладислава  домой. Более весомую оплеуху от шефа я получила, когда пришла просить его оставить в лаборатории очень одарённого студента Ю.Ч., делавшего у меня диплом. С.А.Н. ответил, что согласен его оставить, но с тем, чтобы  он покончил с дрожжами и перешёл работать на крысах в другую группу. Для Ю.Ч. это не было трагичным - его охотно оставили на кафедре. Мне же стало понятно, что пора делать ноги. Оговорюсь, что со временем  и В.Л. и Ю.Ч. переехали работать в Штаты и сделали там блестящие научные карьеры. Я же после некоторых мытарств перебралась в Институт цитологии АН, сменив и климат и тематику.

Новая эра началась с приятного сюрприза: нежданно для меня открылось окно в Париж. Крупная алкогольная фирма в Париже заинтересовалась коллекцией дрожжей, собранной  не без участия нашей группы на Камчатке. Предполагалось, что среди природных штаммов, выросших в экстремальных условиях, могли быть производители интересных для них ароматических веществ. В результате вместе с ещё одной коллегой я отправилась в Париж тестировать экзотические дрожжи на  фирменном ультрасовременном газовом хроматографе. Дело было в 91году, когда прилавки наших продовольственных  магазинов были пусты и еда продавалась от случая к случаю. Люди стояли в ожидании, когда её привезут. А когда это случалось, сразу устанавливались жёсткие нормы  - сколько чего можно отпускать в одни руки.

Париж показался нам форменным раем. Красота, изобилие и техника следующего века. Перед входом в фирму вместо вахты с вооружённой охраной,  ворота, открывающиеся при нашем приближении, стоит поднять сумку с жетоном. При фирме собственный потрясающий ресторан,  куда  все сотрудники устремляются в обеденный перерыв. Горячее блюдо изготавливалось на наших глазах . Гигантский негр за пару минут жарил  и выдавал каждому по окровавленному бифштексу.   Правда, мы обходили его стороной.  Поедание практически сырого мяса и по сю пору кажется мне дикарской причудой. Но для французов настоящими дикарями были мы. Т.к. денег нам платили мало, а обеды были бесплатны, мы двигаясь со своими подносами вдоль стеллажей, уставленных всевозможными салатами, закусками, пирожными, фруктами... старались, обеспечить себе завтрак и ужин, незаметно отправляя  что можно в свои дамские сумочки. Конечно, избежать снисходительно-презрительных взглядов не удавалось, зато как приятно было отправляться в магазин дешевых товаров TATI  и на сэкономленные франки покупать  подарки своим родным.

 Помню, в какое изумление я ввергла провожавшего нас в аэропорт  лаборанта, когда он увидел, что я вывожу пустую литровую бутылку из-под колы. Где ему было знать, что с этой лёгкой тарой я отныне смогу ходить за подсолнечным маслом, не таская лишней тяжести. Он же спрашивал, почему я закупила 10 тюбиков эффералгана, когда они продаются в любой аптеке, и не мог себе вообразить, что у нас его нет ни в одной. Но и мы отнюдь не всё понимали. Некоторые особенности "французского" поведения долгое время оставались загадкой для нас.  Я долгое время удивлялась, почему письма, которые  сын  писал на адрес фирмы , передают мне во вскрытом виде, почему, если мы не успевали точно к обеду протестировать образец, мы не могли сами прийти в ресторан на 10 - 15 мин позже. Все сотрудники вежливо отказывались идти без нас. Почему  нельзя было задерживаться на работе по окончании рабочего дня. Наконец, когда мы не получили ответа на наш естественный вопрос:  какие из охарактеризованных  штаммов могут быть им полезны, мы прозрели, поняв, что фирма  оберегает свои секреты и не доверяет нам, хотя мы и были участниками общего проекта. Ну да бог с ними! Зато мы побывали в Париже, который, как известно, стоит мессы.

Однако пора рассказать о своей работе с пекарскими дрожжами - любимом объекте  генетиков.
Поведав, возможно слишком подробно, как не складывались мои отношения с начальством, я хочу остановиться на том, как складывались мои отношения с дрожжами.   Симпатичное стихотворение  Д.Родари о том, чем пахнут ремёсла, начинается словами :" У каждого дела Запах особый: /В булочной пахнет/ Тестом и сдобой".  Каждое утро, приходя в лабораторию, я прежде всего открывала термостат, в котором росли мои дрожжи, и с удовольствием вдыхала этот запах. Но говорить о том, что значит для меня запах дрожжей, я собираюсь, конечно, в переносном смысле.  Т.Е. я постараюсь популярно рассказать, чем так привлекательна для меня была работа с этими микроорганизмами и чему они меня научили. Извиняюсь, что без некоторых научных терминов и деталей не обойдусь.
Подобно тому как для ядерного наследования существуют свои законы, для внеядерного митохондриального наследования есть свои правила. Получая мутации устойчивости к антибиотикам у дрожжей, я заранее знала, что мутации могли возникнуть как в ядерной ДНК, так и в митохондриальной. Однако, определённые тесты  позволяют  отличить одних от других. Поэтому, когда я " спрашиваю" у  полученного мутанта, митохондриальный   ли он,  ему остаётся ответить только " да"  или" нет". Решая разные экспериментальные задачи, очень важно поставить вопрос так, чтобы получить на него однозначный ответ - "да" или "нет". На практике это удаётся отнюдь не всегда, чаще всего  дрожжи отвечают издевательским "дет". Но как мы знаем, клиент всегда прав, и приходится думать, как изменить эксперимент. Зато, когда удаётся получить вразумительный ответ,  испытываешь огромное удовлетворение от сознания, что ты говоришь с природой на одном языке.

Наука знает примеры, когда на основе уже проделанной работы, исследователь ожидает услышать "да", а слышит решительное "нет". Но за этим  необязательно  стоит крушение надежд, это может быть подсказкой природы,  сулящей новое открытие. Например, известен случай, когда оппонент Пастера, отрицающий патогенную роль микробов,  на глазах коллег выпил содержимое пробирки с вирусом бешенства и остался здоровым. Посрамлённый этим результатом Пастер, после долгого обдумывания пришёл к выводу, что вирус, долго хранившийся в холодильнике, мог утратить свою убойную силу. Сделав вакцину на таком ослабленном вирусе, он опробовал её на заражённых животных, а впоследствии успешно использовал на людях.Со мной тоже однажды случилось нечто подобное, с той разницей, что осчастливить человечество своим открытием мне не удалось .

 Чтобы объяснить суть дела, мне придётся просветить читателя в отношении белковой наследственности, ставшей новой темой моих исследований. Американский врач и учёный Стенли Прузинер( лауреат Нобелевской премии 1997г.) показал, что некоторые безвредные клеточные белки обладают способностью превращаться в устойчивые нерастворимые структуры, которые ведут себя как инфекционный агент, прион, и являются причиной ряда тяжёлых нейродегенеративных  заболеваний у животных и людей. Дрожжи оказались хорошим объектом для изучения  прионов, т.к. содержат ряд белков , способных к прионизации.   Исследуя один из таких белков у дрожжевых штаммов с разными ядерными мутациями,  я случайно заметила одну особенность, изначально воспринятую мной как помеху.

Прионизацию  не удавалось получить у линий, с двумя мутациями, каждая из которых окрашивала дрожжи в красный цвет. И эти мутации и  красный пигмент, благодаря которым он накапливается в клетке, давно известны  генетикам дрожжей, но  способность красного пигмента (мы окрестили его редпигом от англ. red pigment) подавлять прионизацию ранее не была известна. Исследованию редпига - его структуре и свойствам подавлять прионизацию самых разных белков - мы посвятили много работ, опубликовав их в отечественных и международных научных журналах.  Наиболее существенные результаты  удалось получить на модели дрожжи- дрозофила совместно с коллегами из лаборатории С. В.Саранцевой ( Института ядерной физике). От неё мы позаимствовали линии плодовой мушки, у  которых благодаря генной инженерии проявлялись человеческие белки, ответственные за болезнь Альцгеймера и Паркинсона. Проявления этих заболеваний у дрозофилы можно проследить и на цитологическом уровне, изучая отдельные области мозга и на уровне поведения.

 Мы использовали тот факт, что дрожжи представляют собой естественный корм дрозофилы, и кормили одних мух красными дрожжами, а других , контрольных , дрожжами,не содержащими редпига.  Редпиг оправдал самые смелые ожидания - он улучшал память у мух, больных Альцгеймером , и поддерживал двигательную активность у мух, больных Паркинсоном.  И тем не менее, кричать Эврика! - рано. Говорить мы можем только о перспективности нашего редпига как терапевтического средства. Нужны годы, чтобы проверить его действие на культуре клеток и  на млекопитающих... Так что мы как в игре в буриме вписали свою строчку и передали следующим игрокам.