Ничего особенного. 12. Скандал

                «Если тебе что-то кажется.
                Оставь свои фантазии – при себе.
                Целее будешь!»
                Из жизненного опыта Кайлы.   



     Следующий день ознаменовался скандалом. Пробудились родственнички поздно. Уже вся площадь суетилась и шумела. Хмуро, без аппетита поснедали. И собрались было в город. Как у телеги нарисовался местный хмырь. Подплыв – на винтах! – к коняге. Присмотрелся, охлопал спину и круп. Потряс повозку, вцепившись в борт. Цепко оглядел имущество, уложенное горкой. И громко, фальцетом крикнул: «А, у нас – лазутчик!»

Кайла вздрогнула. Внутри неё всё похолодело. Язык намертво прирос к зубам. Привалившись к тележному задку, она мысленно заполошно причитала: «Мамочки! Мамочки!» Потом, чуть взяв себя в руки, запричитала по делу: «Мамочка, голубушка! Помоги! Запалились, похоже! Не дай сгинуть. В этой дыре. И ни в какой другой дыре. Тоже».

А, в это время. Дядя, кряхтя поднялся со скамеечки, уволоченной с какого-то двора и пристроенной для нужд быта. Без суеты и торопливости, одёрнул юбку в оборках. Привычно уже растопырил рюшки капоровые вокруг шеи и, ткнув пальцем в гостя, поинтересовался, густым баском: «Ты, мил человек, какого сюда припёрся? Чёт я и не помню, чтоб мы, значит, тебя звали».

   Поганец поворотился назад, к, заинтересовавшейся бучей, горстке людей. Выщерился беззубо и крикнул снова: «Говорю, люд живалый. К нам тут человек прилепился неясный. Вроде как – баба. Но, девка энту бабу «дядей» кличет. А, давече ночью, видел я – капор-то у бабы свалился. И чутка пригляделось мне – лысая она. Прям, коленки моей не гуще. Да, и сисек складных. Не видать. И, где они?»
Пьянь позади глашатая захохотала и прибавилась числом и плотностью. Скрепленные нажитым инстинктом – рвать чужое вместе. Начали подавать к телеге, разминая кулаки и засовывая, поедаемые прежде краюхи хлеба, в карманы. Кайла в ужасе закрыла глаза. Видеть гибель дяди – было выше её сил.

   Однако. Вивд гибнуть или даже просто прервать Сход не планировал. Уперев волосатые кулаки в бока, он выпятил пузо. Благо нарастил при сытой спокойной жизни - когда она была. Попытался выпятить то, что над пузом должно было бы быть. И, вдавив в голос высокие частоты затараторил: «Ан, мил человек. Неужто ты – чёрт плюгавый! – сиськи мои трогал? А, я – чёт не припомню. Видать, плох ты – как трогальщик!» Бабы в толпе заржали и начали пихать своих мужиков в бока, приговаривая: «Видать, и ты плох! Коли, и я не помню. Про тебя – ничё!»

Дабы закрепить эффект, Охраняющий, сделал пару шажков к диверсанту и заорал, уже совсем фальцетом: «Чё слинял? Как кобылу мою щупать – ты горазд. А, как меня – красавицу – приголубить. Так и заткнул пасть гнилую! Приходи нынче ночью, поглядим – кто лысый, кто без сисек. И про твоё всё – тоже поглядим. И людям расскажем. Не боись! Я – баба справная, чистая. Можа, и награжу чем, ядовитым. Но, тебе сморчку, ужо и не страшно. Тебя, паскуду, не позднее послезавтрева вздёрнут. Вот на энтой площади. И лошадь моя тебе ни к чему будет. Не зарьсь!»

     Народец, пуще драки понимающий и подхватывающий похабное, захохотал громово. Паскудник полинял и затерялся в рядах. Через пяток минут, спокойствие и благолепие восстановились.
Тряскими руками оправляя ленты на шляпке, Кайла скороговорочкой нахваливала и благодарила. Мать, дядю. И Великое Провидение…

     Сумерки охватили город. И вечно зудящая, нетверёзая и буйная орава стала утихомириваться и засыпать. Последние сутки выдались дёргаными и неопределёнными. Публика будто доживала крайние сладкие часы. Оттого, норовила и выпить, больше обычного. Хотя, куда уж! И побесчинствовать - в волю. Охраняющие - «с народом - в беде и радости!» - тоже сникли. Сидели в телеге целый день, неприкаянные. Поглядывали на обречённых – «как знать, кто из них примерит пеньковый галстук». Иногда, перебрасывались словцами. Но, в основном, были сосредоточены и замкнуты.
Об утрешней буче только они и помнили. Праздно слоняющиеся забулдыги, уже многократно нашли зацепу и подраться, и добро чужое потырить, и баб потискать. После скудного ужина – ломоть хлеба, да крынка молока – родственники завалились спать.

«Дядя», - донеслось вскоре с другого края арбы, из-под суконного одеяла.
«Что?» - откликнулось в ночи.
- Почему не спишь, ворочаешься – аж, дровни ходуном?
- Не спится. Никак. Ни в одном глазу.
- Беспокоишься?
- Есть немного. Как-то всё пройдёт?
- Дядя…
- Ну, что ещё?
- Если я скажу, обещай не будешь ругаться.
- Не буду.
- Я, кажется, знаю – кто Путник.
- Я, кажется, тоже…
- А, что ж, молчал?
- Так, и моя вина есть. Да, и как теперь исправить – не ясно. Вообще.
- Я думаю…
- Согласен. Давай собираться!

   Не минуло и получаса. Как две тени, ведущие под уздцы, запряжённую повозкой, конягу уже пробирались ночными городскими улочками к заставе. Выходить решили через главные ворота. Впрочем, договорившись, что к странному месту, на дальней окраине, непременно вернутся. Потом. Когда отыщут усатую маркитантку.