Бусый бор. гл 12

В эту ночь он не пошел на охоту, обошелся без пищи. Саднила порезанная бровь, тупо ныла онемевшая лапа. Острое жало разворотило длинные пальцы и начисто отсекло один коготь. Лютый клял себя за неосторожность: человек слаб, но он неизмеримо крепнул, когда брал в руки оружие. Это была прописная истина для самого захудалого волка, но Лютый, позволив ярости ослепить себя, забыл об этом. И теперь, острое жало рогатины навсегда врезало в его память напоминание об очередной ошибке. Почему он допускает так много промахов?

Зверь жалобно заскулил. Он был молод, и слишком самонадеян. О! Если бы рядом с ним была мать! Она бы смогла прийти на помощь своему сыну. Лютый вспомнил о волчице. Ему стало больно и одиноко, и он горестно умолк.

Но это было даже хорошо, что он не вышел на охоту: нужно время для заживления ран, а людишки, потеряв сон и покой, неминуемо начнут слабеть. Он измотает их страхом ожидания, а потом, придет, как всегда неожиданно и неотвратимо.
Лютый снова вспомнил мать. Напряг всю свою волю, направляя организм на излечение ран, так, как она его учила. Это отняло у него много сил. Он лежал без движений до позднего утра, и, наконец, почувствовал желанное облегчение. Боль ушла, порезы почти затянулись. В лапу вернулась прежняя гибкость и сила. Тугие мышцы послушно реагировали на малейшую команду возбужденного мозга. Лютый энергично встряхнулся, вспомнил свой ночной страх. Приглушенная болезнью обида вновь захлестнула его, поглощая все чувства, направляя их только на одно: на месть, за пережитый позор поражения.
Сомнений не было. Его терзали только голод и неутоленные желания. Он неспешно спустился с пригорка в обезлюдевшее село. Между дворами бродила скотина, мычали не доеные коровы. Куры хлопотливо рылись в оставленных без присмотра огородах. Желтогривый петух нахально взлетел на плетень, хлопал черными крыльями, горласто известил мир о наступившем полудне.

Зверь усмехнулся. Он шел по улице, вдыхал запахи человеческого логовища. Ему нечего было бояться, прошедшая ночь многому научила.
Остановился возле крайней избы, озадаченно прислушался: внутри логова тишина. Тоже самое ждало во втором, в третьем, и других деревянных убежищах: люди ушли из них. Изголодавший зверь раздраженно рычал, но потом, сообразив, скакнул к большой избе с крестом на крыше, возле которой жил памятный ему черный человечек.

…Ступинские, собрав еду и питье заперлись в стенах церкви. Лютый слушал через толщу красноватых бревен гул человеческих голосов. Они гудели, словно толстые шмели над пахучими дудками луговых зонтиков. Значит, люди были сильно взволнованы и напуганы. Стены церкви не могли сдержать прорывающийся сквозь них панический ужас. Зверь ловил звуки плача детей, всхлипывание женщин. Для него это было самое лучшее, что только может быть в жизни: волшебная, чарующая музыка страха, исходящая от будущих жертв, предшественница великой охоты.
Но упоение силой сменилось разочарованием: зверь скреб твердокаменные бревна лиственниц, ударил в толстую дверь, но она только слабо содрогнулась под его натиском. Оставив бесполезные попытки, Лютый нервно зевнул, выпрямился и послал грозный вызов. Но люди не вышли на открытый поединок, замерли, затихли в своем неприступном убежище.

Поняв, что осада затянется надолго, зверь побежал по пустынной улице. Дверь одной избы была приоткрыта. Это было неспроста. Наверняка, хитрые враги подготовили коварный подвох. Лютый осторожно переступил порог. Он был натянут в один тугой нерв. Интуиция не подвела: под темным потолком что-то ворохнулось, и зверь мгновенно отпрянул назад. Об пол хряснули острые колышки, которыми было утыкано подвешенное над притолокой бревно.

Это вывело его из равновесия. Зверь был взбешен: он снова ошибся. Двуногие твари и не думали сдаваться, и понатыкали коварных ловушек. Лютый выметнулся из сеней. Под ноги попался испуганный теленок. Зверь ловко ухватил его когтями…

Лютый неторопливо насыщался теплым мясом, но это было не то, чего жаждала его яростная плоть: ему был нужен человек. Мягкий, нежный, но пока недосягаемый. Внезапно зверь насторожился: от одной из избушек сильно запахло едким дымом, сквозь который едва пробивался слабый аромат детского тела. Лютый отбросил все сомнения, и ринулся на притягательный запах…

**********

…Пеструха сидел на лавке. Горница аж звенит тишиной: холодной, мертвой. Она гулкими молоточками стучалась в виски, клубилась в пустом сердце мужика, и не находила из него выхода в зачерствевший от беззакония мир, в котором остался жить он сам. Один на весь свет, безысходно одинокий, погружаясь в глотку пожиравшего душу отчаяния. Из темного угла мрачно смотрели угрюмые лики угодников. «Господи! За что ты так нас?» - мысленно спросил Пеструшка, смотрел, тосковал глазами.

Но бог не ответил. Какое ему было дело до мелких хлопот, среди сотворенных по его воле глиняных болванчиков? Угодники молчали. Словно живые, сердито жевали бледными губами, завешивали пронзительные глаза тяжелыми бровями. Дескать, что ты нам мешаешь, человече, думать о главном – о вечном! Недосуг нам, опускаться с небес на пыльную землю: живите и грешите сами. А там, придет время – всех рассудим…

Пеструха вынул из-за пазухи тяжелый крестик. На шершавом литье серебра засохли бурые капли крови. Он снял его с изуродованного тела Дуняшки, и навеки закрыл ее удивленные глаза. На душе парня было пусто, словно ее и не было, души… А может и так: осталась она там, на погосте, под холодной глиной, которая укрыла его Дуняшу. И теперь, он будет доживать отпущенный ему срок без боли, без страха и радости.

«Наверное, так и живет, тварь, убившая Дуняшу!» - подумалось Пеструхе. В памяти всплыл окровавленный, резко скакнувший в сторону силуэт огромного урода, напоминающего волка или собаку. Но парень успел заметить его взгляд: один глаз был накрыт обрывком распухшей кожи, а другой, здоровый - наполнен лютой злобой и человеческим умом…

Пеструха поднялся, подошел к печи. Поворошил присыпанные золой угольки, раздул огонь. Подбросил в черный зев принесенные с вечера Дуняшей полешки. Вернулся к неприветливым святым, вынул из-за их спин сверток с пистолетом. Развернул, внимательно осмотрел кремень, щелкнул курком.

Взял из сундука принесенный из похода ружейный припас, маленький железный ковшичек для отливки пуль. Оглянулся на иконы, без колебания бросил в ковш Дуняшин крест, поставил на огонь. Долго смотрел, как темнеет, скукоживается светлое серебро. Крестик вздулся, и разом, словно сделав облегченный выдох, осел. Вспух и потек чистой лужицей раскаленного металла.

- Как ты? – услышал Пеструха сердобольный голос дядьки Чудина.

- Живой, пока! – ровно ответил он, осторожно переливая ручеек ожившего серебра в круглую формочку.

Чудин протопал по горнице, заглянул через Пеструхино плечо.

- Дело! – одобрительно крякнул, и крикнул в распахнутую дверь: - Заходите. Нечего притолоку подпирать.

В горницу вошел Нефед, длиннорукий, с диковатым взором мужик, сын Чудина. Из-под его локтя жалостливо выглядывал Вышата.

Чудин был оживлен. Взял из рук сына корзинку, деловито стукнул по столешнице вынутым кувшином. Разложил хлеб, яйца, солонину. Пошарил по полке, добыл два ковшика. Разлил в них янтарную, пахнувшую летним зноем влагу.

- Давайте, сынки! Помянем покойницу! – спокойно сказал он, и протянул первый ковш Первухе.

Тот, равнодушно выцедил хмельную медовуху. Сел за стол, всыпал в дуло пистолета мерку синеватого пороха. Подумал, добавил еще. Туго вколотил клок промасленной пеньки. Взвесил на ладони еще теплую пулю, вкатил в ствол. Снова, с заметным усилием, запыжевал заряд.

- Вот и сгодился, твой трофей! – Чудин вкусно захрустел луковицей, зачавкал солониной: - Знал бы тот мастер, на что его работа пойдет!

Первуха усмехнулся. Он не сердился на друга: чувствовал, как у того болит сердце за Дуняшу, за, так подло порушенную, жизнь верного товарища. Стонет душой Чудин, да только виду не подает.

Угрюмый Нефед потянулся за кувшином.

- Оставь! – коротко приказал ему отец: - Помянули и хватит. Ей лежать, а нам думать надо. Как жить то станем, а, Пеструха?

Но тот ответить не успел. В избу, колобом вкатился озабоченный Миронка. Спешно глянул на собравшихся, упал широким задом на скрипнувшую лавку.

- Те-те-те! – вытирая жаркий пот, тонко зачастил староста. Он тяжко дышал, вскинул на людей осоловевший от быстрого шага взор: - Как жить то будем, мужики?

Он жалобно искал глаза Чудина, возбужденно ерзал по скамье. Руки его дрожали, мяли нервными пальцами узел тонкого кушака.

- Так и будем, как жили! – ответил ему Пеструха: - Ты вот что: уводи людей!

- Куд-а-а? – простонал Миронка: - И до гати, не дойдем! Порвет тварь…

- Хватит стонать! – жестко оборвал его Пеструха: - Собирай народ, и идите в церковь. Возьмите еду, воду. Там запретесь, выстоите…

- Надолго ли?

- Не-е! – уверенно протянул Пеструха: - День, два… не более.

- А вы куда?

- А мы здесь останемся! Правда, дядька Чудин? – Пеструха обернулся к Нефеду: - А ты, Нефедушка, как? С нами, или нет?

- Угу! – плотоядно поглядывая на запотелый кувшин, кивнул лохматый мужик, и облизнулся.

- Все так! – подтвердил воспрянувший духом Чудин: - Ступай Миронушка! А мы тут сами, с чудой – юдой, потолкуем! И Вышату с собой забери.

- Деда-а! – взмолился внук, но натолкнувшись на упрямый взор старика, обиженно нагнул голову и поплелся к выходу.

Мирон с сомнением посмотрел на мужиков.

- Ну, дай вам бог! – горестно выдохнул он, и торопливо пошагал из горницы.

Стало тихо. В оконную щель задуло уличным теплом. Нефед не выдержал и потянул к себе кувшин. Чудин с досадой махнул рукой.

- Что с ним делать? – обратился он к Пеструхе: - Мужик как мужик. Работник – золото! А как хмельного глотнет, беда! Утопнуть в браге готов, все до дна излакает! Так что ты надумал?

- Ждать! – обронил Пеструха.

- Думаешь придет? – с сомнением спросил охотник, наблюдая, как жадно пьет медовуху непутевый сынок.

- Куда ему деваться? Придет! Ты ему в первую очередь нужен. Озлобился зверь. Учует и придет!

- Нет! – покачал головой Чудин: - Меня он будет опасаться. Тут по иному надо…

- Может и так! Но отступать не станем! Кроме нас, против него никто не выйдет! И так и так погибать! – спокойно говорил Первуха, с силой сжал побелевшие кулаки: - Но и ему, я жить не дам.

*********

Подбегая к избе, Лютый заметил метнувшегося к двери подростка. Сердце зверя радостно заколотилось: он узнал его, так пахнул маленький человек, убежавший от дальнего озера. Он даже взвизгнул, как глупый щенок, от такой приятной неожиданности.

Расстояние до двери преодолел одним прыжком. Замер. От проема тянуло невыносимо горьким запахом редкого дыма, наверное, там что-то тлело. Лютый растерялся: он не мог полагаться на свое великолепное чутье, остались только слух, глаза и интуиция.

Последняя, сдерживала его нетерпение, указывала на возможную угрозу, но слух, говорил другое. Он слышал неторопливое постукивание: тук-тук, тук-тук… Монотонный звук не содержал опасности, был похож на хорошо знакомый перестук дятла. И Лютый, осторожно просунул голову в дверной проем.

В этот раз на него ничего не упало, зверь осмелел. Мягко перешагнул за порожек, с удивлением смотрел на сидевшего у стола мужчину. Тот, не обращая ни на что внимания, постукивал деревянным молотком по жесткой подошве сапога. За его спиной сжался в комок перепуганный детеныш.

Лютый еще раз осмотрелся. В комнате пахло чадом, противный запах тянулся из черной дыры большого, наполовину горницы, сооружения. Сквозняк колыхнул тяжелую занавесь по правую сторону от зверя. Лютый, не сводя глаз с бесстрашного человека, сделал еще один маленький шажок: он был растерян, его не боялись.

- Пришел? – спокойно спросил человек, вынул из плотно сжатых губ гвоздочек, и уверенно вбил его в подошву: - Ну, заходи, коль так! Поговорим!

Мужик нагнулся, натянул сапоги. Поднялся, потопал ногами. Довольно крякнул, и только потом, поднял на зверя свой тяжелый взгляд.

Лютый стоял, смотрел ему в глаза, и не находил в них привычного ужаса. Это было нечто невероятное! Бесстрашный человек ему очень понравился. Он послал ему немую волну признательности и счастья, дрожал вытянутым в струну телом, и даже шевельнул куцым обрубком хвоста.

Кто он? Может быть это новый Покровитель? Почему он не боится того, перед кем трепещут все, в ком течет живая кровь? Но почему он молчит? Лютый взвизгнул, пристально всмотрелся в спокойные зрачки человека.

- Пес! – ровно сказал Пеструха: - Что же ты творишь, падаль?

Он видел замешательство оборотня. Его спасало то, что после гибели Дуняши, он перестал жить сам. У него не было боли, страха, ненависти. Все умерло в захолонувшем сердце. Если бы зверь уловил хоть кроху из того, что ушло из Пеструхиной души, то он давно бы кинулся на человека.

- Пес! На кого ты лапу поднял? – снова повторил Пеструха.

Шевельнись он, и Лютый ринулся бы вперед. Зверь не понимал, о чем говорит человек, но чувствовал, что его презирают и отчитывают как запачкавшегося в кале щенка. Он снова возненавидел смелого человека, но не мог напасть на него: людской взгляд давил невидимой силой, уверенностью в своем превосходстве и справедливости. Негромкие слова падали на Лютого как тяжкие, и, одновременно, раскаленные лесным пожаром, камни.

Лютый припал к полу, злобно захрипел: он с омерзением ощутил свое унизительное ничтожество перед этим хилым самцом. Но тот был сильнее его, потому что в нем не было злобы, он не дышал страхом, и был удивительно равнодушен ко всему.

Ветерок взметнул занавесь. Лютый заметил за ней легкое движение. Перемена произошла мгновенно: там, кто-то есть! Его обманули, заманили в хитрую ловушку, спрятав запахи за дымом! Как это подло, и как похоже на хитрых людишек!

Бешенный визг разъяренного зверя хлестко ударил по бревнам дома. Тонко кричал в ответ, окаменевший было от страха, Вышата. Лютый молниеносно прыгнул на ставшего ненавистным человека…

Но комната наполнилась грохотом, который ударил Лютого в узкую переносицу, лишил зрения. Отброшенный назад зверь закашлял, глотка наполнилась соленой кровью. Ослепленный, почти мертвый, он глотал ее, выплевывал вместе с осколками костей раздробленного черепа. Но его подхлестнула лютая злоба. Зверь понял что уже умер, но у него есть ничтожно короткий миг, которого хватит на последнюю в его жизни охоту. И он его не упустит.

Вытянутые когти уже рванули кафтан на груди, отпрянувшего от зверя, Пеструхи. Но убийственный бросок прервался. Лютый зпрокинулся на бок, захрипел, судорожно бил лапами, тянулся к человеку. В щепы разнес подставу стола.

- Держи! – яростно орал Пеструхе Нефед. Он изо всей силы налегал на тяжелую рогатину, вдавливал, пробившее тело оборотня острие в пол: - Держи, разя-в-в-а! Разобьетс-я-я! А-а-а...

В углу клубился запутавшийся в занавеси Чудин, громко орал, матерился, слепо тыкал рогатиной через плотную дерюгу. Стол опрокинулся. С ломаных досок сполз кувшин, глухо хряснул об измочаленный когтями пол. Желтая медовуха подтекла под оскаленную пасть умирающего зверя.

- Э-эх! – горестно выдохнул Нефед: - Не сберегли! Сколько добра утекло! Ну-у, с-сука… держись!

Злобно хакнув, выпучил круглые глаза, крутанул широкое лезвие рогатины. Сердце Лютого оборвалось и замерло.

- Что? Кого? – кричал обезумевший Чудин.

Он выбрался из-под дерюги, одичало смотрел на дымивший пистолетный ствол в руке Пеструхи, на озлобленного донельзя сына, и визжал, тонким, срывающимся фальцетом:

- Вышата! Вышата! Ты как сюда попал! З-запор-ю-ю, подлючонка!

Вышата сжав кулачки, сидел под лавкой: ему было страшно. Знал, дед не шутит. Ой, не сбежать от его хворостины!


...Тело Лютого выволокли из избы, бросили за околицей. Ликующий Мирон срочно отправил гонца в Березнягу с отпиской к боярину Роману.


....Боярин прискакал на другой день. Долго рассматривал уродливый труп оборотня, тронул кончиком сабли покрытые ржавой кровью клыки. Сжигать зверя не стали: подцепили крючьями, отволокли к болоту. Дел Балбош перекрестился, зашептал тайные наговоры. Вбил в облезлое туловище крепкий осиновый кол, и мутная бочажина поглотила очередную жертву нечеловеческих страстей из запредельного мира.
Исхудавший Пеструха поклонился боярину:

- Отпусти меня на волю, боярин! Мочи нет, тут жить! – он полез за пазуху, вынул украшенный серебром пистолет, протянул, изумленному от неожиданности Роману: - Это на откуп. А коли мало, скажи, бобрами донесу…

- Бобрами! Ишь ты, смелый какой! – пробурчал удивленный боярин.

Он долго вертел в толстых руках дивную работу заморского мастера, любовался узором, прикидывал что-то в уме. Потом вздохнул, и вернул пистолет хозяину.

- Не мне им владеть: ты его в бою взял! Грех, воину, на такое позариться! Не тать я, а воевода! А вольную, я тебе и так выдам. Заслужил! – боярин обернулся к Миронке: - Слышал? Отпиши Пеструхе бумагу. А к вольной, весной примешь от него две связки бобров. Только – добрых, бусых…

Староста угодливо поклонился. Окруживший их народ зашептался. Кое кто, бросал на Пеструху завистливые взгляды.

- Благодарствую! – Пеструха снова с достоинством поклонился: - А за пистолет, не взыщи… не обессудь…

Он вернулся к поглотившей оборотня яме, и бросил в нее свое оружие. Толпа колыхнулась, ахнула.

- Те-те-те! Вот, дурень! – с негодованием затенькал Миронка: - Такое богатство утопил: считай, что – коня с коровой в болото кинул. Тьфу!

Сердито запыхтел и демонстративно отвернулся от хмурого охотника. Но тот не обратил внимания на его обиду: стоял и смотрел на светлые пузырьки, которые лопались в зеленой жиже потревоженной бездны. Глубоко вздохнул, и пошел прочь.

- А ну, погоди, вольный! – окликнул его, тоже, раздосадованный боярин.

Тяжело переваливаясь на толстых ногах, подошел к Пеструхе, взял его за локоть, уколол в щеку жесткой бородой:

- Ты, вольный, на воле сильно не балуй! Знай, у меня руки длинные! Когда надо везде достану! – Роман для верности показал короткую, налитую тяжелой силой, сжатую в кулак руку, и снова жарко зашептал: - Знаю я, про ваше с Чудином, тайное ловище. Но – молчок! А вы бобров мне носите… Слышишь? Никому более, только мне.