Дерево жизни. Дедушка Яков Вульфович Горфинкель

  Я хорошо помню деда.
   Маленький, лысый, с выпирающим брюшком, с которого вечно спадали брюки. Во рту единственный зуб и тот железный. Глаза небольшие, круглые и один глаз чуть меньше другого.
 
  Мне было всего десять лет, когда его не стало. Он умер 8 марта 1958 года.
  На память нам сохранилась всего одна крохотная его фотография.

   Я с братом и родителями жили с дедушкой в одном дворе. В нашем распоряжении были две маленькие комнатушки и крошечная, как тамбур в вагоне, прихожая. Это была наша кухня. А всего помещалось в этой кухоньке, как сейчас помню, двухконфорочная газовая плита на тумбочке и рукомойник с железным краником, откуда зимой шла ледяная вода. О ванной-душевой мы тогда и не помышляли. Туалет, или по-простому, уборная - во дворе, рядом мусорными баками...
Помню, как мама варила обед на этой плите, рядом с умывальником.  Нарезала зелень и кидала её в большую кастрюлю с борщом.
 После смерти дедушки, наша семья переехала в его квартиру. Там была всего одна комната, но довольно большая, с высоченным потолком, и галерея с небольшой кухонькой. Из этой кухни потом сделали ванную комнату (первую в нашем дворе) с туалетом и рукомойником. А галерею утеплили и перегородили. Получилась малюсенькая прихожая, где с трудом уместились четырёхконфорочная плита, круглый стол с четырьмя табуретками и низенький старый холодильник, на котором мама держала графин с кипячёной водой.
 Во второй половине бывшей галереи сделали крошечную детскую. Там мы и спали на раскладушках с прогибающимся брезентом, я и мой младший брат, пока я не вышла замуж. Сразу после свадьбы я со своим молодым мужем переехала. Правда, не далеко. Всего лишь за тонкую стенку, к соседям, снимать у них узкую, как пенал, комнату.
 
  Родился дедушка Яша в Литве, в 1986 (?) году. Кем были его родители, мой отец не запомнил, а может и не знал. Но нет:
   - Резниками! - Вдруг прорезывается у него в памяти.
   - А что это такое?
   - Резник, по еврейски шойхер, это мясник. - Объясняет мне папа. - Только у евреев это был не просто мясник, который разделывает мясные туши. Это были глубоко религиозные люди Он был когда-то настоящим шойхетом, признанным мастером своего дела. Теперь думают, что шойхет - это простой мясник. Но тогда считали: шойхет - это глубоко религиозный и благочестивый человек, советчик и наставник - почти что раввин, к тому же хорошо знающий законы шхиты. Великий Маймонид включил шхиту в число 613 заповедей, обязательных для еврея, а процедура шхиты детально разработана в Талмуде. Он знал и безукоризненно исполнял все правила своего ремесла. Главное в искусстве шхиты - не допустить страдания убиваемого животного. 'Закон предписывает, чтобы смерть животного была как можно более легкой и безболезненной' - писал Маймонид. Очень острым ножом без малейшей зазубрины, одним неуловимым двойным движением слева направо и справа налево, нисколько не нажимая на шею, нужно рассечь моментально и почти одновременно трахею, пищевод, сонную артерию и яремную вену. Животное при этом теряет сознание мгновенно, и боль не успевает прийти. Малейшее нарушение этого правила лишает убитое животное кошерности. И список нарушений он тоже хорошо помнил: шхийя - любая задержка или прерывание процедуры, драсах - любое давление ножом на шею животного вместо быстрого движения вдоль, хаграмах - разрез в неположенном месте, иккур - разрыв тканей животного вместо разреза. А еще важно было, чтобы кровь быстро и полностью покинула тело животного.
 
   Были ли у него братья и сёстры? - Приставала я с расспросами. Нет ответа. Не помнит... Значит, или не общались, что всё-таки маловероятно, или дедушка Яша один из всей семьи приехал в Баку из Литвы.
   Он рано женился, как тогда было заведено. Работал еврейским учителем.
   - Значит, окончил какое-то специальное заведение? - Снова любопытствовала я.
   - Нет, - отвечал мой отец. - Какое там, заведение... Ты же знаешь, что в те времена еврейские мальчики и юноши, в обязательном порядке, изучали Тору и Талмуд. Собирались для обучения в домике учителя. Вот и всё обучение в местечках.
 
   Многое остаётся невыясненным в биографии моего деда. Мне приходится только строить догадки и по канве сухих биографических фактов дорисовывать в воображении жизненный путь моего вовсе не героического дедушки.
   Впрочем, почему не героического? Он был призван на японскую войну. Потом на Империалистическую 1914 года. Дед воевал и читал молитвы солдатам в окопах. Был ослеплён прожекторами и потерял один глаз. Попал в плен. Немецкие солдаты продали его в рабство германским земледельцам, бауэрам. На всю жизнь осталась у дедушки ненависть к немцам, никогда не мог он забыть, как мучили и издевались над ним.
 
   (Уже после написания этой статьи, мне пришёл по почте документ, вернее, его копия. Не могу решить, касается он моего деда, или совпало имя и фамилия - Горфинкель Яковъ. Отчество немного разнится: вместо Вульфович - Вульеровъ. Все буквы с дореволюционными "ятьями". Этот документ - справка для нижних чинов, прибывших в лазарет. Болен возвратным тифом. поступил в лазарет 27 февраля 1917г. Город Варшава. Мой отец мог и не знать об этом. Но сейчас уже невозможно спросить...)
 
   Рассказал он моему отцу такой эпизод. Хозяева заставили его влезть на дерево, а сами быстро срубили это дерево. Дед упал и сломал ногу. Немцам забава, а дед на всю жизнь остался калекой. Хромал и ходил с палкой. После этого не удивительно, что он от всей души желал победы советскому строю в борьбе с фашизмом. Хотя и к советскому строю у него были свои претензии.
   Оказывается, в благословенный период НЭПа, у деда была лавочка. (Для меня это была новость!) Там он продавал керосин, сахар, крахмал и другие мелочи. Лавочка была маленькая, но кормила семью. Папа вспоминает, что это были лучшие годы в его жизни. Он отлично помнит где располагалась эта лавочка. По капризу судьбы она была на небольшом пятачке, который образовала улица Герцена и улица ( к сожалению не помню названия), одним концом упирающаяся в дома в переулке, а другим - сбегающая к бакинскому бульвару, на тенистых аллеях которого проходило моё детство и детство моих детей.
 
   Что же было такого замечательного на этом пятачке и почему каприз судьбы? - спросите вы.
   Да то, что именно здесь, на улице Герцена 22, чуть ли не напротив лавочки моего деда, жила моя мама, Фаина Стринковская со своими родителями и двумя братьями, Самуилом (Милей) и Срулем (Шурой). Не правда ли странно, что мальчик и девочка, которым суждено было потом пожениться, никогда не встречались ни в лавочке, ни на бакинской улице? Хотя, кто знает, может и пробегали мимо друг друга, не замечая, не предвидя...
   И всё так же заходил в лавку к отцу маленький мальчик, Мосенька (так ласково называла его мама Аделя), пока партия и правительство не приняли решение закрыть папину лавку а с ней и все остальные лавки, лавочки и частные предприятия к чёртовой бабушке. Прицепились к налогам, дескать, не выплатил вовремя. И всё! Конец счастливому детству...
 
   Папа вспоминает, как у них конфисковали и увезли всю мебель. Остались голые стены. Как жить? Вышел он на крыльцо и заорал во всю глотку: "Долой советскую власть!" Мальчонка, несмышлёныш, десяти лет ещё ему не было. А во дворе у них жил некий Коказиди, рабочий-электрик. Очень любили его дети, дядей Ваней называли. Возился он с ними, разные истории рассказывал. Соседи знали, что он доносчик. Но, Бог миловал. Не донёс сосед на родителей маленького антисоветчика. Уважал его отца, пострадавшего от немцев ещё в Первую Мировую и не скрывающего своей к ним ненависти. А раз ненавидит немцев, значит за советскую власть. Не тронули родителей. Не остался мой отец сиротой.
 
   А вот другому их соседу, Кацнельсону, так не повезло. Любил он шумно рассуждать, какие они аккуратные, эти немцы, и как их маленькое государство нуждается в жизненном пространстве. Шустрый сосед-осведомитель поспешил с заявлением куда надо. И вот, нет уже наивного Кацнельсона, владельца маленького конфетного цеха. Отправили по статье, куда всех в таких случаях отправляли. И не вернулся больше он домой. Расстреляли, или сам не выдержал тягот лагерей... Кто знает? Осталась после него вдова, Ольга Наумовна. Позже она стала третьей женой вновь овдовевшего моего деда Якова. Бабушка, русская по национальности, когда в первый раз вышла замуж за Кацнельсона, по неизвестной мне причине приняла еврейство и с ним еврейское имя. Ольга Николаевна превратилась в Ольгу Наумовну. Я называла её бабушкой, очень её любила и долгое время не знала, что она не родная мне. И она очень любила меня. Возилась со мной, нянчилась, и когда я уже подросла, не оставляла своим вниманием и заботой. Я сохранила фотографию, где она, красивая и не старая женщина со мной, годовалой малышкой, на руках. Посмотрите, с какой любовью она смотрит на меня. Как настоящая родная бабушка! А я довольная и счастливая крепко прижимаю к себе большую целлулоидную куклу... Вспоминается, что это была не моя кукла. Скорее всего, моей соседки, на три года старше меня. Никогда не забуду, как уже девочкой-подростком, я увидела в магазине чудесную крошечную куколку в коробке со сменой одежды и даже бутылочкой молока с соской. Мне загорелось купить её. Но мама никак не хотела давать двадцать пять рублей на такую мою причуду (с деньгами у нас всегда было напряжённо). Бабушка Оля не могла видеть меня плачущей и дала мне денег на куколку! Маленькая, кругленькая, с добрым лицом, она великолепно готовила фаршированную рыбу. Помню, как бабушка Оля стояла в крошечной кухоньке и большим ножом резала на куски рыбу, отделяя мясо от костей. Потом жарила мелко нарезанный лук и вместе со свежим луком проворачивала в мясорубке фарш. Густо посыпала солью и чёрным перцем. Заворачивала рыбные котлетки в тонко нарезаные полоски кожи и клала в большую кастрюлю, где на самом дне лежали кости от рыбы и луковая чешуя. Кости давали навар, а луковая чешуя - красивый цвет. Я до сих пор помню её рецепт и всегда (когда готовлю) делаю совершенно так же. Все еврейские праздники справлялись у них дома в единственной большой комнате, где собиралась вся семья. Дети и внуки.
 
   Вскоре, после окончания Первой Мировой Войны и установления советской власти в России, дед уезжает из Литвы. С хронологией у нас плохо. Я могу только догадываться и сопоставлять даты, прикидывая, когда что происходило. Скорее всего дед приезжает в Баку до 1920 года. Потому что уже в 1921 у него рождается первый сын от моей бабушки Адели, мой отец. Когда дедушка покидал Литву, где временно оставалась его семья с женой и тремя детьми, ему, конечно же, было неизвестно, как сложится его жизнь в далёком тёплом Азербайджане, куда через сорок лет приедет с родителями и мой муж, Евгений, тринадцатилетним мальчиком. Не правда ли, как магнит притягивал к себе этот город на берегу Каспия членов моей будущей семьи. Моя мама приехала с Украины. Мой муж - из Латвии. Бабушка Аделя из Кишинёва. Дедушка Яша из Литвы. И только папа, я и мои дети родились в Баку. Да и то, потом все уехали в Америку... Вот такая история и география.
А тогда, в конце десятых, дедушка Яша решается на трудный и ответственный шаг на время покинуть семью и приезжает в Баку. По воспоминаниям моего отца - вначале один. Позже к нему поедет жена, Шейна, с матерью и тремя маленькими детьми. Но по дороге к мужу она умирает от болезни. Несчастной женщине было всего тридцать лет. Его жену звали Шейна (1884-1915). Когда Шейне исполнилось двадцать три года, она вышла замуж за Якова Горфинкеля (моего деда).  В 1908 году у Шейны и Якова рождается первенец, сын, которого они назвали библейским именем Арон. Через два года у них рождается сын Матвей. А в 1912 - дочь Рива. Шейне был суждён недолгий век. Родившись в 1884 году,  уже в 1915 году Шейна умирает от сердечного приступа.

  В написанной старшим, сводным братом отца, Матвеем, автобиографии, события развивались несколько иначе. Деревня, в которой они жили (мама с тремя детьми, бабушка и дедушка), была сожжена немцами в Империалистическую войну. Папу забрали на фронт, мама умерла, и тогда бабушка с дедушкой забрали детей и уехали в Баку. Где-то в начале двадцатых вернулся с фронта отец, Яков. Получается, что первой в Баку приехала семья моего деда, Якова, а он присоединился к ним позже. Папа мог об этом не знать, или забыть за давностью лет...
 
   Матвей ничего не пишет о дальнейшей судьбе своего отца, о ней я узнаю из рассказа моего папы.
   Осиротевших детей воспитывала его тёща. Бабушка детей. Суровая и властная женщина. Мой отец не припоминает, чтобы он общался, или виделся с ней. Возможно, она не признавала новую семью своего зятя. Но младшего сына, Матвея, деду всё же удалось отвоевать и он воспитывался в новой семье. Матвей очень любил и уважал мачеху, мою бабушку Аделю.
 
   Я спрашиваю отца: - Почему дедушка решил уехать из Литвы? И почему именно в Баку? И отец, немного подумав, отвечает:
   - Баку тогда считался хлебным городом. Да и климат мягкий, южный. Не сравнить с холодным северным краем у Балтийского моря. И ещё, что немаловажно, к евреям в Баку относились хорошо. Он уже тогда начинал формироваться, как интернациональный город. Русские, армяне, татары, греки, евреи - вот, далеко не полный перечень проживавших там народов.
 
   В Баку дед снял квартиру у Ага Рзы в частном доме, на Шемахинке. Есть такой район в Баку. Недалеко от центра города. Всего пятнадцать минут на автобусе. Но автобус - это уже в моё время. А я ещё хорошо помню и трамвай, на котором мы ехали к бабушке Асе (со стороны моей мамы) раз в неделю, чтобы искупаться. Жила она в крепости. Так назывался старый район в Баку, обнесённый крепостной стеной с сохранившимися древними домами и узкими кривыми улочками. Её старший сын, который вместе с женой и детьми жил с ней, сделал ремонт в их двухкомнатной квартире и отделив часть от комнаты, соорудил в ней ванную.
 
   Квартира у дедушки Яши была большая по тогдашним временам. Две комнаты, длинная галерея по всей длине комнат и кухня. Потом уже, после НЭПа, боясь, что его насильно уплотнят (был такой термин при советской власти, когда в квартиру подселяли чужих людей), дедушка Яша сдал половину квартиры семье бухгалтера ЖЭКа по фамилии Зайчик. Но отношения с ними не сложились. Даже я, ребёнком, помню постоянные ссоры, которые омрачали жизнь. Так, большая круглая печь оказалась в стене между двумя соседскими комнатами. Это был единственный очаг, обогревавший две квартиры. Топка оказалась с соседской стороны. А они заложили стенку печки кирпичами, чтобы всё тепло шло к ним. И мы мёрзли...
 
   Дед был очень общительным человеком. Любил помогать людям. Работал в синагоге. Учил еврейской грамоте. Только детей своих не учил. Папа так и не смог объяснить мне, почему. Приходится строить догадки. То ли времени не хватало у деда на собственных детей, то ли сознательно не хотел приобщать их к еврейству? Оба его сына ничего не знали ни о религии отцов, ни о традициях, ни об обычаях. Папа не только не говорил на еврейском, но и не понимал ни единого слова. Почему? Скорее всего потому, что дедушка хотел, чтобы его сыновья были подальше от еврейства, выросли стопроцентными советскими людьми и ассимилировались с русским населением, в большом количестве населявшим интернациональный Баку. Слишком болезненной была память о пережитых погромах...
   Вот так и получилось. Ни одной еврейской песни, ни одного стиха и ни одного слова по-еврейски не знал ни мой отец, ни его младший брат, юношей уехавший в большой город, в Москву. И хотя в Баку мы никогда вплотную не сталкивались с антисемитизмом, евреи старались не афишировать свою национальную принадлежность (хотя, у всех в паспорте пятая графа бесстрастно выдавала информацию). Редко можно было услышать еврейскую речь на улице. А поколение моих родителей в подавляющем большинстве не знали еврейского языка.
 
   Помню, как в большой квадратной комнате с высоченными четырёхметровыми потолками, стоял длинный стол, вокруг него с двух сторон сидит наша родня, а во главе стола - наш дед. Он разливает гостям вино и пиво из больших бутылей и ставит потом их почему-то на пол около себя. За его спиной большой тёмного дерева старинный буфет с посудой. Дед встаёт, суетливо поправляет на кругленьком брюшке ремень, подтягивая брюки, и произносит тост. Гости – родственники и семья – выпивают и с удовольствием закусывают. Но это было при бабушке Оле. По воспоминанием моего отца, его мама, бабушка Аделя, любила тишину и уединение. Она была меломанкой, обожала оперу. И очень любила читать. Соседи мне рассказывали, что она читала книгу даже тогда, когда чистила картошку! (Так вот в кого пошла я со своей книгоманией...) А дедушка Яша любил шумное общество, разговоры, застолья. По-видимому, третья жена, бабушка Оля, ничего не имела против его увлечения.
 
   Ещё помню, как дедушка Яша молился. Быстро, почти проглатывая слоги, произносил непонятные мне слова немного нараспев, заглядывая в большую книгу в коричневом твёрдом переплёте. Как-то раз и я заглянула в неё (Как же! Книжка! Разве можно мимо пройти?), но кроме каких-то закорючек ничего не увидела. Это был молитвенник на древнееврейском языке. На полках старинной этажерки, куда я сунула свой любопытный нос, стояло много книг с этими удивительными письменами. К моему горькому сожалению, я не могла их прочитать...
   На белой оштукатуренной стене комнаты висела чёрная "тарелка". Из неё доносились музыка и голоса дикторов. Всего лишь громкоговоритель, не радиоприёмник. "Тарелка" всегда вещала одну, главную для республики радиостанцию. Можно только было сделать громче-тише, включить-выключить...
   А в галерее, у стенки, перед дверью в комнату, стояла невысокая этажерка, сделанная из бамбуковых палочек. На ней тесно стояли книги. Были там книги и на древнееврейском, и несколько романов на русском языке, которые я бросилась читать, когда подросла. Эти книги положили начало библиотеке, которую начал собирать мой отец, задолго до того, как мы переехали жить в дедушкину квартиру. Папа задаривал меня детскими книгами. На каждый мой день рождения я получала от него книгу с дарственной надписью. «Моей дорогой любимой дочке Адочке на долгую память от папы».
 
   После того, как НЭП печально закончил своё существование и лавочку отобрали, дед пошёл работать охранником в колхоз, который находился в Арменикенде. Меня очень удивило, что там тогда был колхоз. Ведь в моё время Арменикенд был частью города, с новенькими пятиэтажными зданиями, с прекрасным парком, детской железной дорогой, стадионом и красивой станцией метро. (Там жили родители моего будущего мужа, когда приехали из Латвии). Как же, должно быть, изменился наш город со времени прихода туда советской власти!
 
   Я порылась на электронных полочках интернета и нашла, как вспоминает и описывает Баку А.И. Микоян в своих мемуарах "Так было".
 
   "До этого я там никогда не бывал. Внешне город поразил меня своей хаотичной застройкой и запущенностью. Современный Баку - это большой индустриальный и портовый город. Таким величественным и благоустроенным, каким этот город стал за годы Советской власти, тогда, в 1917-1918 гг., он не мог грезиться нам даже в мечтах. Сейчас, например, очень трудно представить себе Баку с допотопной конкой, в которую иной раз впрягались сами пассажиры, чтобы помочь лошади втащить вагон в горку, или с перезвоном колокольцев, прикрепленных к шеям верблюдов, лениво шествующих небольшими караванами по тогдашним пустырям. Трудно сегодня представить Баку и без зелени парков и садов, без самой обыкновенной канализации и водопровода. А именно таким захудалым, утопающим в пыли и мусоре городом и был Баку в годы моего первого с ним знакомства. Шагая по улицам и путаным переулкам этого старого города, я не мог даже и представить себе тогда, что вскоре мне придется пережить здесь один из самых ярких революционных периодов своей жизни."
 
   Меня настолько поразило это описание моего любимого города, что я решила включить его в мой рассказ. Ведь при мне, ещё в моём детстве, Баку был красавцем, с широкими проспектами, утопающими в зелени, многочисленными парками и садами, великолепными зданиями и обилием городских скульптур. Кстати, одна из скульптур, представляющая поэтессу Натаван, была работой мужа моей двоюродной сестры (папиной племянницы, дочери старшего сына дедушки Яши), скульптора Омара Эльдарова, ректора, а потом и президента Академии художеств Азербайджана.
 
  Когда началась Великая Отечественная война, дедушку Яшу не забрали на фронт. Он был уже стариком. Но кормить семью надо было по-прежнему. И он устроился носильщиком (или амбалом, как тогда говорили) у своих знакомых - ремесленников - в красильне. Там красили нитки и потом продавали, а дед таскал тюки с этими сырыми нитками на своём горбу и получил новую болячку, грыжу. Я даже представить себе не могу, как старый, хромой человек, полуслепой и наверно уже тогда не очень здоровый, так тяжело работал... Но делать было нечего. Жена не в состоянии была работать, так как часто была нездорова. Один из сыновей - мой отец - ушёл на фронт, а самый младший, Владимир, уехал работать в Москву.