Дорожные сборы

Катя Синицына сегодня встала рано, в половине седьмого утра. Она умылась, почистила зубы, надела купальник, сверху на него свой лучший, купленный накануне красный сарафан и помчалась на пляж. Там она хватанула прощальную порцию загара, дважды с особым, заведомо ностальгическим чувством искупалась в море и сбросила с пирса три монеты, «чтобы еще раз сюда вернуться».

Впрочем, Катя Синицына вовсе не была уверена, что она непременно хочет сюда вернуться. Да, ей, конечно, понравился океан. Может, даже и не сам по себе океан, а то, что по возвращении теперь можно будет всем слегка заносчиво говорить: «Этой зимой я купалась в Индийском океане». Но, честно говоря, вокруг все было довольно грязно и неустроенно, развлечений и вовсе никаких. И еда оказалась очень даже среднего качества, хоть и дешевая: вся веселая Катина семейка по очереди отмучилась животами, а муж Федя так и вовсе побил все кишечные рекорды, трижды став почетным носителем какой-то злополучной местной палочки.

Тем не менее Катя честно бросила в море монеты, загадав обязательно сюда вернуться, потому что так было положено. Кем положено? Когда положено? Этого Катя Синицына не знала и, в общем-то, узнать особенно не стремилась. Но она всегда все старалась делать правильно, как принято, в строгом соответствии с нормами высокой общественной и личной морали. Катя Синицына была учительницей. И поэтому чувствовала себя всегда и всем немного обязанной. Или много обязанной. А порой и вовсе всецело обязанной.

Итак, Катя в точности свершила обряд прощания с пляжем, морем и солнцем, сбегала на рынок – прикупить кой-чего семье в дорогу, а друзьям-родственникам-коллегам в подарок, и с чувством выполненного долга, а также с осознанием собственной высокой ответственности вернулась в дом и стала собираться.

Вся Катина семейка в полном составе еще мирно посапывала в своих кроватях. Муж Федя на спине, круглым животом вверх, в позе дремлющей во время землетрясения горы. Сын Колька на животе, уткнувшись лбом в подушку и свесив длиннюще-неуклюжие подростковые ноги чуть ли не до самого пола. И, наконец, четырехлетняя Аришка на боку, обняв загорелыми ручонками старого, но самого любимого зайца, который помнил еще теплые ручки самой маленькой Кати Синицыной.

– Конечно, как будто только я одна и уезжаю, – сказала вслух Катя, впрочем, так, без особого возмущения или грусти, скорее как простую констатацию факта.

Катя вывалила на пол все имевшиеся рюкзаки, сумки, сумочки и пакеты, поставила рядом красно-коричневый, огромных размеров, чем-то похожий на мужа Федю, кожаный чемодан и глубоко задумалась. Нужно было подключить некое рациональное мышление, в уме все быстренько прикинуть, распределить, разложить и тогда уже с четко выстроенным в голове алгоритмом начать дорожные сборы. Но… Катя Синицына была учительницей русского и литературы. А с математикой и вообще с точными науками имела довольно сложные отношения и почтительно держалась от них на расстоянии.

Если бы только теперь здесь не было мужа Феди, с тоской подумала Катя, она быстренько собралась бы: раз-два, и готово! Платье сюда, юбку туда, трусы, шорты, надувной круг, ласты, плед, медикаменты – все без разбору полетело бы во все подряд имеющиеся в Катином распоряжении сумки-чемоданы, только б ничего не вывалилось, не потекло и не разошлись молнии на сумках! Но… с Федей такой номер явно не пройдет (Катя с еще большей тоской посмотрела на собственноручно раскормленный круглый Федин живот): стоит ей положить что-нибудь не так и не туда, как Федя начнет недовольным басом бурчать и возмущаться и, что самое противное, наверняка заставит ее все перекладывать, давая на каждом шагу ценные указания.

«Ладно, начну с детских вещей, – решила Катя. – Они самые безобидные, мужу Феде малоинтересные и малонужные. Да к тому же он в них совершенно не разбирается и сколько было каких, вряд ли помнит». Катя иногда думала, что если бы у них было немного больше детей, ну, например, четверо или пятеро, Федя и их бы тоже плохо помнил и плохо бы в них разбирался. Даже с двоими у него то и дело происходили досадные казусы. То придет к маленькой Аришке и станет просить дневник и допытываться, что она получила сегодня в школе. А то спросит у Кольки, как прошло соревнование по боксу, тогда как тот уже третий год ходит на каратэ.

Да и о самой Кате, единственной своей жене, муж Федя знал словно бы понаслышке. Кто ее подруги, что она любит, чем живет за пределами их с Федей трехкомнатного общежития – ему это было доподлинно неизвестно и как-то не очень даже интересно. Куда важнее было не пропустить матч по телевизору, съесть горячий борщ с чесночком и выпить на ночь свои законные, «честно заработанные за трудовой день» два литра пива.

Катя опечаленно вздохнула, еще раз кинула взгляд на перекатывающийся Федин живот и стала укладывать детские вещи. Она управилась с ними довольно быстро, и вот уже одна зеленая сумка из плотной материи стояла в стороне с чувством выполненного Катей Синицыной долга.

– Что же теперь? – сама у себя спросила Катя, так как с момента ее прихода собеседников у нее так и не прибавилось.

Вещи мужа. Их было совсем немного, но все они – со значением. Ласты, маска с трубкой, спиннинг с удочкой и какими-то еще малопонятными Кате рыболовецкими прибамбасами. Фотоаппарат, фонарик, складной нож, игральные карты, серебристая фляжка: все это Федя знал наперечет (не то что дни рождения своих домочадцев, в которых он плутал как в дремучем лесу!). И не дай бог что-то будет положено не так или не сразу найдется: он же Катю просто изведет, поедом съест. Заставит все перебрать, переложить и потом будет еще всю дорогу ворчать и припоминать.

Поэтому Катя уложила на дно красно-коричневого чемодана все носильные Федины вещи, к которым он относился гораздо более снисходительно, а его богатство аккуратно разместила рядом, чтобы Федя мог сам с ним разобраться и расположить по своему усмотрению. Вот так, незаметно, за время их с Федей совместного проживания, она набралась пресловутой житейской мудрости (что вообще-то было ей совершенно несвойственно).

Катя посмотрела на сделанную работу и в груди у нее отчего-то неприятно замаялось.

– Хорошо, – сказала себе она, и муж Федя богатырски, словно бы с одобрением, громко храпнул ей в ответ. – Теперь рюкзак.

Рюкзак собирать оказалось неожиданно весело. В него жизнерадостной гурьбой посыпались кастрюли и кастрюльки, кипятильник, ложки-вилки, алюминиевые кружки, лекарства, нарукавники, надувной матрас, какие-то провода и проводочки, и еще три десятка разнообразных, весьма полезных в хозяйстве курортника вещей.

Конечно, порядка в рюкзаке не получилось никакого. В нем царствовала милая Катиному сердцу веселая мешанина, от которой стало радостно на душе, а маета в груди незаметно улетучилась. Правда, муж Федя, вполне вероятно, останется таким творческим беспорядком недоволен. И даже очень возможно, что он вывернет все содержимое рюкзака и, злостно чертыхаясь, станет занудливо складывать заново. Но Катю это не очень волновало. «От перемены мест слагаемых сумма в данном случае никак не поменяется», – применила Катя элементарные математические знания и осталась собой совершенно довольна.

Сумка с едой была собрана с неприсущей Кате Синицыной вдумчивостью, потому что очень важно, чтобы ничего там не пролилось, не перевернулось и было удобно устроено для бесконечного детского и мужа Феди голодного посягательства.

Катя осмотрела парад выстроившихся в стороне сумок и пакетов во главе с пузатым чемоданом и с облегчением и даже некой тайной гордостью перевела дух. Оставалось только одно, самое последнее – собраться самой.

Поначалу она хотела закинуть всё в любимую светло-голубую, с большими пряжками, сумку и мужу Феде ни за что ее не показывать, чтобы он не мог устроить скандал по поводу ее, Катиной, литературной безалаберности. Но потом отчего-то присела на кровать и стала медленно перебирать свои вещи, которые по обыкновению служили ей удивительно долго. И отступившая было маета с новой силой заколыхалась и заходила в груди.

Вот смешное полосатое платье из разноцветного трикотажа. Она купила его по окончании первого курса института. Надо же, до чего это было давно, целую жизнь назад... А как же она была в нем счастлива! Как только можно быть счастливой в первое студенческое лето в неполные восемнадцать лет.

А эту юбку глубокого синего цвета с модными тогда накладными карманами она купила, чтобы пойти на свидание с Мишкой Потапченко. Где он теперь, этот веснушчатый парень из ее юности? Кажется, она даже была в него немного влюблена.

Ой, а вот эту просторную нежно-розовую блузу она купила в Болгарии, когда первый раз в жизни поехала с подружками-однокурсницами на море. Ей только исполнилось двадцать лет, была она веселой, беззаботной и совершенно свободной. И крутила романы аж с тремя болгарскими Наско. Надо же, три парня, и всех звали Наско. Вот потеха! Катя даже тихонько засмеялась себе в кулак, а муж Федя как-то осуждающе храпнул и неуклюже перевернулся на бок.

А это длинное алое платье она специально сшила… Нет, – Катя отрицательно замотала головой, – она не будет об этом вспоминать. Зачем бередить? Это давным-давно прошло, растаяло, даже воспоминания подстерлись и сильно выцвели, как вон те, когда-то огненные цветы на ее любимом цыганском платке. Катя бережно провела рукой по алой материи платья, почувствовав пальцами ее все еще волнующую прохладу.

В груди у нее вдруг сильно сжалось, одновременно горько и сладко, и слезы так и брызнули на крупные бутоны платка. Катя бросилась на кровать и в отчаянии бесшумно зарыдала, до боли зажмуривая глаза. Ее тело беззвучно сотрясалось, руки комкали белую мякоть подушки, хватаясь за нее, как за спасательный круг.

Спустя несколько минут Катя притихла. Она лежала неподвижно, все еще вцепившись в подушку, и думала о маме. Как ей теперь ее ужасно не хватает. Всегда.


19–23 декабря 2009, Гоа – С.-Петербург