Эпизод Первый Непридуманная История. Глава 5

В раздумьях

 Но вернёмся в тот вечер, с которого я и начинал повествование. В том времени, забыв про дела минувшие, Григорий Александрович уж сидел в своей спальне и пытался поработать. Однако же работа его теперешняя не имела ничего общего ни с кредитными счетами, ни с «внучками из заграницы» и уж тем более ни с усатым тараканом Таланкиным. Нынче Григорий Александрович имел право заниматься своим романом, который как-то при Виктории назвал «работой всей своей жизни».
  Виктория уже забралась под одеяло и успела задремать, так что Григорий был вынужден наслаждаться одиночеством. Мысли его были отданы одному роману. Но ментальные цепочки то и дело рвались, ибо за стеной вновь разбушевались Зазёрские Анастасия и Вячеслав, парочка, проживавшая в скандалах и беспробудном пьянстве уже много лет. Сколько Виктория и Григорий здесь прожили, столько на их памяти было бесчинств, слышимых молодожёнами из-за стены соседской квартиры. Ссорились Зазёрские если не каждый день, то, можно сказать, довольно часто. По большей части начиналось всё с совместной попойки, а заканчивалось разбитой посудой и физическими увечьями. Доставалось, как правило, Анастасии Валерьевне, так как то была женщина довольно хрупкая, в противовес своему мужу Вячеславу Викторовичу, который был тельный и имел кулак с голову собственной жены. И поэтому случалось так, что Анастасия бежала за помощью к Наволоцким в квартиру, спасаясь от разъяренного пьяного мужа, доведённого «до белого каления» ей самою же. И всякий раз приходилось успокаивать Вячеслава Викторовича, убеждая того выдохнуть и «решить всё на трезвую голову». А так, когда Зазёрский не пил, то был человек добродушный и приятный на разговор.
 Прежде чем лечь спать, Виктория поведала мужу своему, что в день минувший сама Арина Юрьевна имела желание говорить с сыном по телефону, но ввиду отсутствия «родной кровиночки» поделилась всем с ангелом его Викторий Олеговной. Мать звонила редко, но если всё же делала это, то делала со своими определёнными намерениями. На сей раз намерений как бы и не было – она просто напомнила Виктории (которая, в свою очередь, напомнила Григорию), о необходимости посещения брошенной всеми родительницы, ибо «сердце матери кровью обливается», когда ум её не ведает о судьбе «родного сыночка». Григорий Александрович воспринял сообщение скептически, демонстративно при этом закатив глаза, ибо знал он цену материным слёзным словечкам. Как-то было месяца два тому назад, – вызвала сына к себе под предлогом «совершенно никчёмного самочувствия». Григорий, как того и следовало ожидать, бросив дела (а дела были исключительно в «Кредитории» с которой он в тот день отпросился с большими усилиями), поехал к матери и не обнаружил с женщиной ничего страшного, разве что расстройство желудка вновь её подвело. Арина Юрьевна, конечно, пристыдилась, но заявила, что то было «единственным способом привести ко мне моего сыночка». Случай скомпрометировал её в глазах «сыночка» и тот даже в некоторой степени обиделся на родительницу, хотя остался у неё, не имея других вариантов. Заезжать по-прежнему заезжал, но на слёзные просьбы приехать не откладывая – более не отзывался. Тут выходила история, как в древней притче про пастуха и волков: в первый раз, когда пастух кричал смеха ради, что на него напали волки, на зов сбежались все жители деревни; а во второй раз, когда уже волки действительно задумали «попробовать на зуб» мальчишку, и он благим матом звал на помощь – не пришел уже никто, думая, что тот вновь дурачится. Как бы с матушкой Ариной Юрьевной подобной истории не приключилось бы.
 «Наверное и в самом деле стоило бы посещать матушку чаще, – думалось Григорию, – но, зная скверный её характер, из этих встреч (особенно если и Виктория поедет туда), ничего хорошего не выйдет. Есть же матери такие, которые за своих детей держатся, как за спасательный круг: вроде детки уже давно выросли, а в глазах родителя то всё равно ребёнок, за которым следить и ухаживать надобно. И всё то так глупо выглядит (в глазах детишек этих, разумеется), что всякая охота к материнской любви пропадает. Таким лучше сразу внуков приносить, пусть на них свою заботу изливают, раз больше девать некуда».
 Но, вопреки мыслям своим, Григорий Александрович Машеньку матушке своей не нёс, опасаясь, что последняя своим дурным характером вдолбит малышке дурь разную в белокурую головку, испортит всё данное в их семье воспитание, по мнению Григория, разнящееся резко с тем, что могла дать Арина Юрьевна. К тому же Наволоцкий не был полностью уверен, что матушка бросила пить. Это была такая женщина, которая даже в агонии пред самой смертью налить стопочку попросит. По крайней мере, так ему казалось.
 Арина Юрьевна жила одиноко в старой квартире Наволоцких, нужды особо ни в чём не испытывала, да и на жизнь не жаловалась. Не далее как два года назад упорхнула из-под ее тёплого крылышка и Лизочка: охмурённая неким кавалером, была завлечена в его холостяцкую берлогу, где и посчитала необходимым остаться. Про то, навещала ли Лизочка Арину Юрьевну, история умалчивает, однако точно известно, что матушка была поставлена в курс дела по поводу грядущей свадьбы младшей Наволоцкой. Сама Арина Юрьевна была далеко не в восторге от заявленного дочкой, которой только-только стукнуло восемнадцать лет. Однако девица посчитала, что достаточно выросла, чтобы взвалить на свои хрупкие плечики такое тяжёлое бремя. Хотя Арина Юрьевна говорила Григорию лично, что Лизочка ничего толком и не взваливала, потому что «уродилась дурой, как и папаша её». Что же касается самого Григория Александровича и его взаимоотношений с сестрёнкой, то тут сказать было совершенно нечего, ибо как они «поцапались» между собой, когда Лизочка узнала про невесту его, Анну Евгеньевну, так с тех самых пор и не общались. Хотя иногда Григорию казалось, что не случись Гурьевой на его жизненном пути, Лизочка получила бы иной способ не общаться с братом, ибо девица никогда подолгу людей возле себя не задерживала, даже сродников.
 В целом, касательно всех тех дел Григорий порешил так: как случится свободное время, заглянет маманю проведать, как та поживает и не хочет ли чего сказать сыну. А возможно, сын намеревался чего-то нашептать матушке, а именно шепнуть насчет квартиры, дескать, хорошо бы было завещание составить, ибо Господь может вмешаться в любое время и отнять душу любимой маманьки. Хотя при разговоре с Ариной Юрьевной про Господа лучше не упоминать, так как та веру давно потеряла, если и имела когда-нибудь...
 Перед Григорием лежала стопка девственно чистых листов, не испорченных ни одним человеческим словом. Молодой человек постукивал по крышке стола кончиком карандаша и пристально глядел на листы, будто бы намереваясь начеркать пару строчек на них силой мысли. Но у незадачливого писателя это не выходило, и на бумаге по-прежнему отражалась сплошная пустота. Было ясно, что нынче муза утопала в бессрочный отпуск, а может, и того хуже – давно умерла, и теперь её брошенные останки догнивают в тёмном углу сознания Наволоцкого. То прежнее состояние творческой одержимости, что некогда посещало Григория, ныне заглохло без весточки, и никакими высшими силами невозможно было вызвать его. Карандаш порождал правильный такт, который отдавался приглушенным эхом в голове писателя и будоражил осевшие на дно сознания мысли. Их было настолько много, что невозможно было ухватить  необходимую из них для того, чтобы написать хотя бы одно слово и чем-то обозначить начало повествования. И всё было не то, и Григорий был вынужден откидывать эти художественные мыслишки, и они, немного повисев, опускались обратно на своё тёмное дно, где о них никто более и не вспомнит. Другие же мысли, как едкие рыбёшки, сновали туда-сюда, рвались на кончик языка, чтобы сорваться с него в реальный мир. Григорий всячески пытался заглушить эти самые мыслишки, но они были настолько назойливы, что никак не хотели покидать голову молодого человека. Они чувствовали, что имеют право в настоящую минуту находиться с сознании, и на любые попытки избавиться от них отзывались отказом. Рукопись не шла из-под пера, и никаких шансов «выплюнуть» из себя хотя бы кусочек текста Григорию Александровичу не виделось возможным в рамках данного вечера. Основной простор мыслей его всё ещё занимало таинственное появление Анны Гурьевой, ровно как и цели, ею задуманные, которые сокрылись в пелене неизвестности. Зная, что за человек была Анна Евгеньевна, Наволоцкий быстро прикинул, что за своими поступками она явно скрывала намерения определённые, ибо ни разу на памяти его не делала ничего «просто так» или спонтанно. С другой стороны, она же не заявила никаких прав и мыслей компрометирующих не высказала. Ровным счётом же ничего не произошло! И уж что до Григория Александровича, то внутри у него покоились лишь ошмётки давно сгнивших чувств к ней и не представляли из себя ничего существенного. Наволоцкий даже и не знал бы, что они и были когда-то там, если бы события вечера минувшего не взбудоражили скрытые тайники и не обнаружили эти брошенные останки.
 Григорий увидел, что Виктория проснулась и теперь, перевернувшись на другой бок, одним голубым глазком глядит на мужа. Наволоцкий помахал на неё карандашом, дав понять, что всё хорошо и ничего не требуется. Виктория на секунду нахмурилась, но, судя по всему, ничего не поняв, глазки прикрыла.
 Григорий протяжно вздохнул, кинул карандаш, и он покатился по гладкой поверхности стола. Ни одна строчка так и не родилась, зато давешние события вырвались из своей тюрьмы, которую соорудил для них Наволоцкий в собственной голове. Кажется, что он уже бросил писать задуманное. Всё в момент единственный поменялось в его лице: брови сдвинулись, губы плотно сомкнулись, на лбу образовались складка, которая придала писателю некоторой суровости. В полутьме комнаты этого было не заметить, но у Наволоцкого дёргались скулы, карие глаза превратились в маленькие щёлочки, и вид их напитался усталостью, что всегда происходило, когда Григорий начинал злиться или был чем-то расстроен. Пальцами он постукивал по крышке стола, словно пытался наладить тот такт, который ранее воспроизводил карандаш.
 Начинала болеть голова. Григорий знал, когда начинается "та самая" боль, и сейчас зарождалась именно она. Очаг вспыхнул в районе правого виска в виде сжатого комочка; после, та гниль начала расползаться всё больше и больше, захватывая новые участки головного мозга. Уже через несколько минут добрая половина правой стороны черепной коробки оказалась скована чем-то липким и противным. Терпеть ещё было возможно, но Григорий Александрович знал, что стоит промедлить минут с десять, и боль перейдет в наступление и заставит скрипеть зубами и биться головой об стену, лишь бы была возможность заглушить чудовищные муки. Гниль накинет металлический обруч и начнёт давить, давить до тех пор, пока бедолага писателишка не закричит и не приползёт на коленях к ней просить о милости. Но никогда эта лярва не получит слова доброго – скорее подавится очередной порцией нейротропсина. И Григорий подумал, что проглотит сейчас же целых три таблетки, чтоб эта гнилушка не мешала ему думать. 
 Прошло минут десять с того момента, как Григорий Александрович принял «Нейротропсин» и уже к тому моменту начал осознавать, что наваждение рассыпалось, как паззл, развалилось на тысячу мелких осколков. Воспоминания начали рваться наружу, проносясь перед глазами Наволоцкого одно за другим. Он не успевал за ними следить. Они сменялись так быстро, что не хватало времени сообразить, откуда именно вырвался тот или иной кадр. Пытаться ухватить какое-то из них оказалось глупой затеей, можно даже было сказать, совершенно провальной, ибо мысли его двигались в собственном бешеном ритме, будто бы пытаясь своей массой задавить сознание обладателя. 
 Осознав, что дело встало фатально, Григорий оставил на столе свою многострадальную рукопись (убирать не стал, надеясь справиться об этом с утра), разделся и полез под одеяло, ибо время уже приказывало отправляться на покой ночной. В голове у нашего героя продолжали кружится потоком несметным мысли различные, некоторые из которых и вслух произносить было бы неприлично. Более всего страшился он случая давешнего со встречей пренеприятнейшей, ибо ничего хорошего, как ему казалось, то не предвещало. Теперь на душе было как-то мерзко, словно Григорий Александрович совершил что-то из ряда вон выходящее, совершенно отвратительное! Гурьева его преследовать намеревается до скончания дней? Будет каждый божий день караулить после работы, а то и мучить вздумает речами своими? Вот же девица! Бес её разберёт, что народилось в безумной голове и к чему она подвести намеревается всё то дело...
 В комнате, погруженной во тьму, слава тебе Господи, наконец-то воцарилась относительная тишина. Зазёрские притихли, и в этот вечер у них обошлось без рукоприкладства друг к другу. Даже Анастасия Валерьевна обошлась без выкидывания вещей Вячеслава Викторовича на лестничную клетку и криков о том, чтобы тот убирался из квартиры. Можно было с уверенностью заявить, что вечер удался. 
 Засыпая, Григорий Александрович порешил про себя, что в другой раз, если на его пути встретится Анна Евгеньевна (то всенепременно случится, как ему казалось), он ей так и скажет словом резким, дескать, в общении нашем не только не может быть положительного, но оно со стороны как бы и неприлично в какой-то степени! Жена моя любимая Виктория и дочурка мой маленький ангелочек – вот что важно в моей жизни! И прогонит её прочь, чтобы больше не караулила по магазинам да тёмным подворотням... Однако Григорий знал, что прям так сказать не сможет, ибо начнёт в словах теряться, как и обычно, и точно не скажет. Но сказать всё-таки было необходимо хоть как-нибудь, ибо позволить появиться трещине в семье ради чьих-то там нужд или вопросов каких неразумных, – ну, это уже край глупости…