Эпизод Второй Создатель. Глава 1

Встреча на Высокоякском мосту

 Григорий Наволоцкий стоял на Высокоякском мосту, облокотившись на перильное ограждение, и утомлёнными глазами глядел на вялотекущие воды Яксы. В руке своей мужчина сжимал початую бутылку дешёвого пива, которую захватил в одной из палаток на Северном вокзале, и бутылка та была далеко не первой в его только начавшемся дне. И малозначительно было то, что этот самый «только начавшийся день" был начат исключительно Григорием Александровичем, ибо стрелки на городских часах подбирались уж к полудню, и в этот час город уж раздулся от горожан, что неустанно наполняли его широкие бетонные улицы. На проспекте, что располагался позади Григория, уже успел зародиться небольшой затор: автомобили толпились и пытались как-нибудь протиснуться в маленькие щёлочки промеж другими средствами передвижения. Особенно неблагоприятно ситуация сложилась возле светофора, что располагался возле Северной площади, где нашлось достаточно желающих поворачивать направо, отчего водители не могли порешить промеж собой, кого пропустить, а кому утереть нос да оставить позади. Ко всему прочему, погода в тот день капризничала, как могла: небо затянули свинцовые тучи, что периодически прорывались, изливая на грешную землю горькие слезы; ветер проказничал и обрывал оставшиеся одеяния с невзрачных, практически голых стволов, и в конце позабавился, швыряя ледяные капли накрапывающего дождя в лица проходящих мимо горожан. Казалось, что то был несносный ребёнок, за которым зоркий глаз его родителя уж перестал следить ввиду определённых обстоятельств, и тот принял это и как бы даже распоясался в собственных шалостях. Даже бродяга, побиравшийся возле палатки с выпечкой, что располагалась недалеко от Высокоякского моста, кинул своё никчёмное занятие и побрёл в сторону вокзала в надежде попытать счастья там.
 Что же до героя нашего, то его не смущал ни разыгравшийся осенний ветер, ни падающие ледяные капли, что то и дело попадали ему за шиворот. Даже бегающим по коже мурашкам он не придавал особого значения и как бы их вовсе не замечал. Наволоцкий поднял руку, сжимающую бутылку с пивцом, и сделал внушительный глоток, пуская в глотку горькое питьё, которое должно было принести Григорию облегчение. Для Наволоцкого то уж стало чем-то в порядке вещей, ибо трезвость ему была не по душе, и мужчина охотно менял её на некоторую эйфорию, что приносил с собой алкоголь, пущенный по внутренностям. Поначалу того дела в голове проигрывалась заевшая пластинка, вещавшая, мол, подобное увлечение до добра не доведёт и следовало бы прекратить перманентно выпивать, но после и она треснула пополам, оставив после себя лишь давящую тишину. Правда, можно было бы согрешить, заявив, что вместе с алкоголем приходило то самое вожделенное облегчение, – Григорий ясно осознавал, что такая мысль в голове есть не что иное, как самообман, ибо алкоголь давно уж перестал приносить необходимое удовлетворение либо подобное благое чувство. Просто временами требовалось глотать горькую отраву того лишь ради, чтобы мозг затуманился и перестал соображать в полной мере. Такой ход у Григория стал обыкновенным, и к нему он прибегал изо дня в день, а особенно то с ним происходило в последнее время. Для общения с Анной Гурьевой (с которой в тот день у нашего героя была назначена встреча), то было попросту необходимо! Тут уж увлечение превращалось в нить спасения от несовершенности его отношений с Гурьевой и, можно было даже сказать, являлось пропускным билетом на встречу с ней. И вот сейчас Григорий Александрович томился в ожидании, облокотившись на металлические перила моста и сжимая в руке бутыль с эликсиром забвения.
 В ту минуту размышлений герой наш выглядел отстранённо, глаза его были устремлены на водную гладь, и всё спокойствие природы несколько передалось и ему. Недаром у нас говорят, что есть вещи, на которые можно смотреть вечно! И эта грязная городская вода была как раз-таки из подобных вещей. В одно мгновение Григорию Александровичу даже стало тоскливо, и подумалось ему, что как было бы замечательно рухнуть вниз с этого моста, кинуться в эту мутную водицу с головой и поплыть подхваченным её неспешным течением. Это было совершенно чуждо человеческому началу его, но сродни для души и в чём-то даже помогло бы её успокоению. Сколько раз он проходил вдоль этого канала, но так ни разу не приметил всей прелести открывающегося отсюда вида... Хотя прелести те и были довольно сомнительные, но скрывалось в них что-то такое, какая-то своя особенная сердцевина.
 Глядя на Яксу и тоскуя о безысходности собственного существования, Григорий Александрович прокрутил в голове всю цепочку, что привела его к этому месту и в этот час. Получилось то как-то неосознанно, словно из недр сознания всплыл некий склизкий комок воспоминаний, который Наволоцкому был даже чем-то противен. Как же загадочны и многогранны человеческие чувства! Непонятное отвращение, заполнявшее разум всё более, неизвестно чем подписывалось: где же зерно, породившее эти чувства? Григорий Александрович подумал, что такие вещи не происходят одномоментно, и перед ними всегда следует череда событий, которые и ломают основу, возводя на месте руин новый фундамент.
 "Дело какое задумал, будто бы и взаправду права определённые за душой имею и путь уж дальнейший наметил, – так думал Григорий Наволоцкий, – а на себя в зеркало поглядел бы да как завопил бы при том: нищета! Ни гроша в кармане, ни сути какой-то определённой в предстоящей перспективе... Одни только мысли да рассуждения, и чёрт бы их разобрал ещё от чего нарождённые! Выдумал анекдот, мол, исходы в жизни главенствующую роль занимают, стало быть, плохие и хорошие исходы или даже исходы лучшие! Фантазёр и выдумщик! Да сколь угодно рассуждать-то можно, только дела в том никакого не заложено, и всё то лишь пустословие и метания. Мне Александр Алексеевич давеча заявил: убегай! Да убежать-то оно всегда можно, да куда? Мысль наивная, и хотя бы я понимаю, что Миронов высказал её в порыве чувств определённых и будучи пьяным, но уж ничего поделать с тем не могу: засела мыслишка та намертво, и никакими средствами её оттуда не выкорчевать! Но это всё пустое... Что бы мне и самому решить-то надобно? Не далее, как три дня назад размышления подобные тешил и всё надежды какие-то плодил, и то с приятными чувствами на душе и намерениями определёнными... И пусть бы сказала она мне слово своё веское и даже за руку подержала, и подержала, может быть, так, по дружески только, и в голове своей ничего не замышляла, а я, как мальчишка, ей Богу-то, повёлся! Да, повёлся! И не стыдно мне за то, что повёлся, ибо в душе моей иной настрой расцвёл, да и не только расцвёл, а всегда там был. Да только вид я такой сделал, будто того не замечал: старался как-то избавиться от знания, будто его и не существовало никогда, знания этого... А теперь вот так всё складывается, что оно и влезло в душу мою и бардак навело. А между прочим, всё дело абсолютно пустое и способно перемениться в одно только мгновение. Пусть бы и легло всё на дно, да там и покоилось бы до конца дней моих, и, может быть, от того мне даже легче было бы существовать-то. Но поди, попроси Викторию разъяснения выдать какие так услышишь ещё речь в ответ! Как было бы хорошо и вовсе ничего не предпринимать!"
 Наволоцкий поглядел по сторонам в ожидании той самой красной куртки с мехом на воротнике, в которой ходила Анна и в которой, скорее всего, придёт и сейчас. Некоторые вещи в мире до того постоянны, что, случись в данную минуту хоть Конец света, Григорий Александрович всё равно был бы уверен в этой красной куртке, обтягивающей тонкий стан Гурьевой. Девушка придёт, распустив свои тёмные длинные волосы, в чёрных сапогах и с бежевой дамской сумочкой, перекинутой через плечо, и, наверное, как обычно, ничего не скажет, лишь остановится в двух шагах от него, опустит глаза и будет ждать приветствия. Людей со временем узнаёшь настолько хорошо, что в точности можешь предугадать их поведение, их слова, которые они собираются произнести в шумной компании, или их выражение лица, если ты сообщишь им что-нибудь чрезвычайно важное.
 Дабы внести некоторые пояснения в повествование своё, скажу, что то были обрывки памяти, а не настоящие события, если так мог кто-то рассудить. Мысли давешние, о которых я вёл рассказ, как раз и возродили в сознании нашего героя то время, когда он смел держать Анну Гурьеву за руку, когда смел спать с ней в одной постели. Заштампованные словечки, которые были слишком далеки от действительности и которые не вызывали в голове ничего, кроме чувства некоторого недоумения. И вот это самое время припомнил Григорий Александрович – время некоторого недоумения в его жизни. Выкинь этот отрезок из общего жизненного полотна, и ровным счётом ничего не изменится. Назвать чувства к Анне Евгеньевне «любовью» язык никак не повернулся бы. И всё было настолько обыкновенно, что Григория начинало подташнивать от такой "нормальности" и заставляло ухитряться, искать уловки, чтобы чаще остаться одному. Эти рассуждения, может быть, звучали крайне грубо и цинично в голове Наволоцкого (по крайней мере, сам он сделал такое замечание), но заключения эти оставались фактом неопровержимым, с которым поспорить было невозможно. Однако и тут стоить заметить, что хоть Григорий Александрович и терпел эгоистичную и своенравную Анну Гурьеву, тем не менее разрывать отношения тогда он не хотел, уверенный в том, что "всё наладится само собой". Каким образом, а главное, что именно должно было наладиться, для нашего героя и по сей день оставалось неразрешённой загадкой. Но время шло, а ничего не налаживалось и становилось лишь хуже. Отношения двух любовников уж давно трещали по швам, изо дня в день ссора каталась на ссоре и ссорой погоняла. Стало доходить до того, что Григорий Александрович резко пропадал дня на три из поля зрения Анны Евгеньевны, для звонков был недоступен и дома не появлялся, отправляясь к своему лучшему другу Александру Алексеевичу, о котором уж заходил разговор ранее и который некогда был его соседом, а после переехал в Саарто на квартиру покойной своей тётки, написавшей завещание на его имя и только лишь потому, что у самой у неё никаких детей не имелось. И в эти три дня у Григория Александровича из головы вылетали беды и несчастья его, и лишь велись с другом сердечным долгие беседы подшофе и смотрелись интересные или не очень фильмы.
 Так всё и шло, размеренно и не особо видоизменяясь. Чувствовал Григорий Александрович себя узником бездны, в которой кипела чёрная вода, забивалась в рот, уши, не позволяя вздохнуть свободно. И сколько бы он не бултыхался в этой кромешной тьме, выплыть на поверхность не представлялось возможным, и несчастный лишь глубже уходил к самому дну. И казалось, что всё очень скверно, и неизвестно было, куда деваться от этого безумия... Но, видимо, Бог в тот момент сжалился над несчастной, заблудшей душой Наволоцкого и указал тому выход из положения.
 Григорий Александрович опрокинул бутылку и вылил в глотку последние капли горького напитка. Сосуд в руках опустел, и больше не имело смысла его удерживать. Наволоцкий разжал пальцы, и бутылка, более ничем не удерживаемая, со свистом полетела вниз, достигла воды и, столкнувшись с текучей гладью, потонула, распространяя вокруг себя круги. К счастью, никого из проходивших мимо граждан инцидент этот не заинтересовал в должной степени, либо попросту он остался незамеченным зорким глазом постороннего человека. Однако же, для полной уверенности души своей Григорий Александрович поглядел по сторонам, опасаясь гневного взгляда какого-нибудь господина, но ничего подобного не увидел. Лишь замелькавшая на спуске, ведущем от Северного вокзала, девушка в красной куртке привлекла его внимание. Зрение уж давно подводило молодого человека, и с этого места разглядеть лица дамы не представлялось возможным. Григорий прищурился, но старый приём не принёс должной пользы. Душа сжалась и несколько забеспокоилась, живот скрутило – Наволоцкий догадался, что не ошибся в своих предположениях. В тот момент он уже знал, что это Анна Гурьева, и никто другой не может оказаться этим незваным гостем.
 Дрожь овладела телом Григория Александровича, поразила все его члены. Ноги, онемевшие чуть ниже колен и до самых пят, будто объявили протест своему давешнему хозяину и теперь практически не слушались приказов воспалённого мозга. Живот скрутило ещё сильнее, словно внутри поселился старый морской пират, накрутивший с десяток морских узлов из кишечника бедного Наволоцкого. Самое удивительное в этом неописуемом состоянии стало то, что голова продолжала работать, выстраивая цепочки из мыслей, звено за звеном...
 И действительно, это была Анна Евгеньевна. Она шагала по тротуару, сложив руки на груди, и будто высматривала кого-то впереди себя. Волосы у неё были распущены, ровно, как и всегда, и это стало первым, что заметил Наволоцкий в образе Гурьевой. Потом он не мог себе объяснить, отчего именно волосы так сильно заинтересовали его и почему на них он обратил особое внимание. Её шаги сокращали расстояние с каждой секундой, стук каблуков по асфальту, подобно ударам набата, звучал в сознании Григория Александровича, разрывая звенья цепи, которая обвила судьбу его крепко-накрепко. Именно так! И в тот момент Григорий испугался, и чем меньше оставалось между ним и Анной метров, тем сильнее возрастала дрожь в его теле.
 Он не знал, что будет говорить ей. Он не знал, обнимет ли он её или оттолкнет. Лишь одна мысль кружилась в сознании и не давала покоя: сейчас или никогда! Провёл он долгие часы в раздумьях, намереваясь придумать, как всё заключить так, чтобы получилось по справедливости, чтобы все остались довольны. Но как ни крутил факты и доводы, не желало выходить так, чтобы все остались счастливы. В этом деле кто-то всё равно останется ни с чем и будет лить горькие слёзы, проклиная выбор, сделанный другим. И вот ныне, обдумав и взвесив всё, Григорий Александрович так и не узнал, что же он решил.
 Пытаясь собрать разбежавшиеся мысли воедино, Наволоцкий поднял руку и помахал Анне Евгеньевне, привлекая её внимание. Она тут же приметила жест, вроде бы даже улыбнулась и махнула в ответ своей ручкой. Девушка уж оказалась рядом с молодым человеком, потому замедлила шаг, давая тому начать первым. Скорее всего, она испытывала конфуз по причине их долгого расставания, ибо к тому моменту они не встречались, должно быть, уже с неделю, разбежавшись каждый в свой угол. Григорий Александрович это почувствовал, но не нашёл в себе сил ступить навстречу Гурьевой и продолжал топтаться на месте в нерешительности. В эту минуту он должен был что-то говорить, но не знал, что именно, посему молчал. Анна Евгеньевна остановилась буквально в двух шагах от Григория и внимательно поглядела на него, а руки её по-прежнему были скрещены на груди.
 Мимо прошёл господин с потрёпанным портфелем в руках, разглядывая что-то в мобильном телефоне, не заметил стоявших на мостовой молодых людей и чуть было не врезался в Григория. Оторвав глаза от экранчика телефона, господин вовремя успел взять вправо, сконфузился и поспешил стушеваться, пока никто не начал возмущаться. Однако же Наволоцкий этого инцидента практически не заметил, погрузившись полностью в раздумья пред ликом судьбы своей. Анна стояла молча, по-прежнему ожидая первого шага от Григория Александровича. Тот момент до мельчайших подробностей запомнился Наволоцкому: Гурьева стояла перед ним, сложив руки на груди, глядя прямиком на нашего героя и надув губки, словно была обижена чем-то неимоверно. О Боже, как в тот момент она походила на маленькое дитя! Такой карапуз, у которого отобрали сладкий леденец, и теперь оставалось лишь дуться на своего обидчика, надеясь, что совесть в нём проснётся и последуют извинения, а леденец будет возвращён. Неужели такая взрослая девушка способна иметь такое сходство с ребенком? Да её душа ещё детская, она не успела вырасти, обретя черты, сходные со взрослым человеком, оттого и вела себя подобным образом! Неужели кто-то способен глядеть на неё, как на женщину, а не как на глупышку, за которой нужен глаз да глаз? Неужели кто-то способен прикоснуться к ней, как к женщине и сотворить то, что творят со взрослыми, зрелыми женщинами? Как это мерзко и грязно!
 – Ну и что ты снова надулась? – Григорий Александрович начал неожиданно, без приветствия и, честно признаться, сам не ожидал, что эти слова сорвутся с его губ против воли. Анна же не отреагировала на вопрос, продолжая глядеть на него с теми же надутыми губками ребенка. Наволоцкий протянул руку и небрежно провёл по щеке Гурьевой, надеясь, что прикосновение смягчит эту детскую обиду и развяжет девушке язык. Фокус сработал безотказно: в зрачках её блеснули огоньки, однако же лицо продолжало сохранять тень перенесённой обиды и никак не желало смягчаться.
 – Я ожидала другого приветствия, – проворчала Анна Евгеньевна, опуская руки, словно снимая психологический блок с себя и доверяя Григорию. –  А не этого... фарса! Может, мне и вовсе уйти? Что ты головой качаешь?
 – Оно, может быть, мне и стоило выдать приветствие-то, – заявил в ответ Наволоцкий, как-то чрезвычайно сконфузившись от возникшей ситуации. – Только ты не подумай, что я увиливаю как-то или иные намерения в голове имею. Я, может быть, такой вид имею только ввиду того, что задумался в ожидании, от того и не сказал слов приветственных...
– Нет, ты всё увиливаешь и делаешь то без конца, – Анна Евгеньевна оборвала невнятную речь, что выдал давеча Григорий, и как-то уж очень строго смерила взглядом, как бы порицая тем самым. – Крутишь, вертишь и ничего толком не выдаёшь из себя такого, что я могла бы принять за чистую монету! Вздор! Оборвал, значит, все связи и в том деле как бы не при чём: мимо шёл и дела свои какие-то имел! Было бы то, конечно, удивительно, коли не было так обыденно! Это ведь я, по мнению твоему, должна двигать весь тот... процесс! Будто это я единственная, кто обязался проявлять участие и вытягивать Григория Наволоцкого на свет Божий! А сам этот Наволоцкий упомянутый, в то время, будет восседать нога на ногу, да знаки внимания принимать. Нет уж, родной мой, такого не будет!
 Гурьева не сдержалась в собственных чувствах, выговаривая это. Выглядела раздражённо, будто тот внутренний абсцесс, что, наконец, разорвался, копился очень уж долго, и даже можно было в удивление войти от понимания факта продолжительности процесса. Григорий же лишь продолжал конфузиться и, как бы не старался подобрать в собственной голове необходимые слова, никак не мог справиться с задачей и лишь молчал, будто в том молчании и заключалась его главная роль. Он думал, что и затевать полемику с Гурьевой нет смысла никакого, ибо в том сражении, коли он его всё же затеет, окажется проигравшим и тем ничего не добьётся, кроме разве что раздражения и порицаний.
– Я тебя не могу понять, – сказала Анна Евгеньевна, заметив, что Григорий Александрович лишь молчит в ответ на претензии, и от того как бы смягчилась. – Думала, ты рад будешь видеть меня, ведь мы с тобой не виделись чёрт знает сколько! Чего уж ругаться... Если ты считаешь позволительным так вести себя, то я не стану уподобляться тебе, – с этими словами, на лице девушки засияла улыбка, – и сделаю всё иначе. Да давай ты свою руку уже, пройдемся немного...
 Из раза в раз, девушка проворачивала один и тот же трюк: топталась резкими словами по Григорию Александровичу, потом находила брешь в неприступности молодого человека и, пользуясь этой брешью, начинала брать ситуацию под свой женский контроль, диктовать условия и навязывать что-то своё. Давешняя сцена стала прямым тому доказательством: Анна прикинулась обиженной, потом резко сменила гнев на милость и, пока молодой человек пребывал в замешательстве, в полной мере овладела ситуацией. Григорий очень хорошо уж изучил её поведение, но всё равно из раза в раз попадался на фокус, как простак.
 Между тем, в голове у Наволоцкого закружился вихрь из различных мыслей: они рвались, как гнилые нитки, и обрывки их уж нельзя было собрать воедино. Все прежние намерения Григория Александровича затухли пред лицом этой женщины, которая была воплощением невинности с одной стороны, и ребёнком порока – с другой. О, Григорий знал её черты, которые детскими уж никак назвать нельзя было! Эти черты были именно чертами женщины, коими наградила природа с самого рождения и которые она не могла обуздать. Потому Григорию Александровичу и стало трудно сказать что-то, ведь до сих пор в голове у него продолжалась борьба двух противоположностей. Он спросил себя: кто есть такая Анна Гурьева?
 Но я поспешу заметить, что мы слишком далеко ушли от нашего повествования, и те воспоминания, что возникли в голове нашего Григория Александровича, хотя и имели отношение к событиям настоящим, но, тем не менее, являлись продуктом прошлого и давно были кончены. Но описание то было попросту необходимо, ибо без него в истории нашей возникли бы пустоши, сквозь которые необвыкшийся читатель не смог бы разглядеть всей сути впечатлений давешних и сделать правдивые выводы. И теперь же считаю необходимым отринуть в сторону всё то, что истлело на границе времён, и вернуться к событиям, которые всё ещё льются своей непринуждённой струёй, ни на секунду не сбавляя темп свой. Слушайте! Дело было так…