Эпизод Второй Создатель. Глава 3

 Доппельгангер

 Надо признать, что Корнилов за те года, что Григорий Александрович не имел (и не желал, надо заметить) возможности его наблюдать, изменился до крайней степени неузнаваемости: поседел, побледнел, оброс бородой и шевелюрой; протрезвел, правда, мало, а образумился, так и в ещё меньшей степени. Но ужасала в нём не его нестриженая голова, а деланная любезность, с которой старик Корнилов обратился к чете Наволоцких. В глазах Григория Александровича всё представлялось театральной постановкой, главной и единственной целью которой было воссоздать в реальности образ, рождённый мыслями Корнилова о том идеальном человеке, каким он должен был стать для своих гостей; человеке, которого они хотели видеть перед собой, и человеке, с которым, несомненно, желали бы иметь родство. После этой встречи Виктория Олеговна пребывала в чрезвычайно высоком расположении духа, и глазом невооружённым не составляло труда заприметить, что она была в высочайшей мере счастлива. Григорий подумал, что в мыслях своих она уже продолжила жизненную нить Корнилова, создала в своём воображении те обстоятельства, что служили бы ему на руку, обеспечила грешного в прошлом старика всем необходимым как для тела, так и для души. И самое главное, что было даровано Олегу Викторовичу из нежных уст нашей Виктории – искреннее прощение за всё прошедшее и то, что могло омрачить и личность грешившего, и тех, кому не посчастливилось пребывать в тот момент с ним рядом. И стоит вслух заметить, Григорий Александрович до самых глубин своей души был уверен всенепременно, что старикашка Корнилов сего прощения не заслужил и последнего ему ни в кои веки не полагается. Но он в праве был рассчитывать на недоверие, на предвзятость и даже на публичные оскорбления – именно этого, по мнению Григория, был достоин Олег Викторович. Аллегорически для нашего героя старик представлялся в виде старого ржавого капкана, положенного на медведя, да и забытого после, – покойный-то он, покойный, да не ровен час, застоявшийся механизм хлопнет да остриём изранит того, кто по неосторожности будет иметь возможность залезть в него своей ногой. Не грешит лишь тот господин, что с век покоен в своей могиле, – живой же будет увёртываться и хитрить всенепременно, не сознавая даже того; а увёртываясь в одну сторону, будет подставлять под укусы и удары рядом стоящего. Это всенепременно, ибо, давая разгул своему самолюбию, невозможно разглядеть того, что не касается гипертрофированного эго твоего, то есть прибегнуть к чувствам человеческим, совершенно обыкновенным, ибо в настоящем мире существуют лишь два пути: путь эгоизма и путь любви. И большего, к сожалению, Господь нам не даровал.
 От такого положения дел и был зол наш Григорий Александрович: его любимая Виктория свято верила в непогрешимость будущую отца, в том, что его нога уверенно ступила на дорогу исправления и что будущее для него светло. В минуту же другую Григорий Александрович видел всю фальшь и наигранность состояния Корнилова: он буквально видел, как с его губ слетают лживые слова, как еле заметно усмехается его рот, как светятся обманом глаза, – этот человек врал и нисколько в том не каялся. Положение усугублялось тем, что время от времени между супругами возникали беседы касаемо настоящего и будущего Олега Викторовича, в частности, Виктория Олеговна начинала расписывать в ярких красках, как они будут сосуществовать бок о бок, как будут помогать друг другу и т.д. Григорий лишь слушал длинные и неинтересные для него речи жены, как бы соглашаясь, а в душе постоянно повторяя себе, что всем фантазиям Виктории в один день настанет конец: её идол, её частичка будущего – лжец и подонок, который в скором времени обнажит свою истинную сущность и плюнет в общий колодец. И на фоне таких неприятных настроений (неприятных в особенности для Григория Александровича), произошёл один случай, прямо сказать, неожиданный и, по правде говоря, компрометирующий нашего героя в глазах окружающих.
 То был один из промозглых ноябрьских дней, неприятных в своём истинном виде и нагоняющих тоску на скучающих в бездействии граждан. Тем ненастным утром наш Григорий имел возможность в который раз проснуться позже назначенного срока, и, к слову, этой возможностью воспользовался. В спешке сгребая в рабочий портфель необходимые бумаги, которые Наволоцкий снова брал в качестве «домашней работы» и приглаживая на бегу волосы, герой наш пулей вылетел из дома, надеясь успеть на ежедневный автобус. На него Наволоцкий не поспел, и с нашим героем приключилась всё та же история, о которой я не так давно имел удовольствие рассказывать вам, мои дорогие читатели. Топая по лужам в направлении «Проспекта Содружества» наш Григорий Александрович не переживал по поводу собственного опоздания на рабочее место и не гнушался мысли о предстоящем разговоре с противным ему Таланкиным. Даже не стоило впускать в сознание примитивную мыслишку касательно того, что старшего менеджера каким-то боком не окажется на рабочем месте: этот таракан всенепременно будет находиться там в компании выдранного тетрадного листка, на глади которого будет красоваться фамилия Наволоцкого и его инициалы. Странно было дело, но Григорий Александрович не боялся в этот раз стычки с Дмитрием Николаевичем, а наоборот, он как будто ждал её, копя в душе давешние обиды и проецируя различные сценки, в которых Таланкин выставлялся в нелицеприятном свете. В тот раз Григорий Александрович «осел» под тяжестью авторитета Дмитрия, – в этот же Наволоцкий порешил про себя, что не станет терпеть хамского поведения старшего менеджера, коли оно будет иметь место. Перемены в душе нисколько Григория не испугали, а как бы и наоборот – воодушевили и придали сил. Одновременно с тем в голове закрутились самые разные мысли, да такие свирепые и гневные, что на секунду-другую наш герой даже задумался: а его ли те мысли или кто-то другой их намеренно подсунул ему в голову?
 «И почему у меня так мало друзей? – так думал Григорий Александрович, входя в тёплую пещеру, освещённую ярко-жёлтыми огнями. В пещере было настолько оживлённо, что уследить за мельтешившими в разные стороны людьми не представлялось никакой возможности. Наволоцкий топал по коричневой плитке, глядя себе под ноги. – Даже грустно в определённой степени. Кажется, в эпоху процветающего нигилизма и атеизма такие мысли не должны вызвать грусть, даже наоборот, воодушевлять и видоизменять личность в своих же собственных глазах в сторону лучшую, отличную от всеобщей стороны. Та девчонка с иронией глянет, отколов какую-нибудь скабрезность в сторону Создателя, а тот парень только вздохнёт и скажет, что приятно ничего не чувствовать и в то же время считаться в полной мере живым человеком. И главное во всей этой неразберихе, что их мнения меня никоим образом не задевают, а тем более не изменяют. Я сам себе метаморфоза, отколотая от большого общественного куска. Каждый старается меня чему-нибудь да научить, но каждый, кто этим промышляет, смутно про себя представляет, чему же он всё-таки пытается научить. Кажется, то для него самого большая и необъяснимая загадка... Они говорят: «будь проще», но одновременно со словами этими никто не желает опускать голову ниже, дабы услышать простые истины. Не все такие, я то признаю и громко провозглашаю, но других слишком много, чтобы не обратить никакого внимания! Странно всё это и до невозможной степени грустно…»
 Вот что думал наш Григорий Александрович по пути к «Кредитории». Но различные обсуждения насущных вопросов вынуждены были прервать свой бег, ибо в дверях наш герой прямо-таки нос к носу, если выразиться именно так, столкнулся с врагом своим ненавистным – Дмитрием Николаевичем Таланкиным. Противник его, шевеля ненавистно усищами, прицепился на хвост ворвавшемуся в двери «Кредитории» Григорию Александровичу и начал в затылок сыпать различными вопросами: где был? почему снова опоздание? почему нет ответов на заданные вопросы? Таланкин вопрошал, а Наволоцкий усиленно делал вид, что вопросов не поступало, да и Таланкина на хвосте вовсе не присутствовало, а после прошмыгнул в раздевалку, хлопнув перед Дмитрием Николаевичем дверью. Сражение было выиграно, но война продолжалась. 
 День влился в обыденный поток: клиенты валили со своими проблемами, стрелки на часах неумолимо бежали вперёд, а голова к обеду уж раскалывалась от проделанной работы. Стол у Григория Александровича был просто завален кипами бумаг: что-то было уже отсортировано, для чего-то ещё только предстояло выделить минуту, но, тем не менее, герой наш даже поразился сегодняшней своей трудоспособности. Энергия так и хлестала из него, как из разорванной давлением трубы, поливая при том всех окружающих. Таланкин на протяжении всего времени, как пронырливая крыса, поглядывал на коллег из-за стеклянной двери, особенно делал акцент на Григории и как бы всем своим видом показывал, что в голове у него происходит настоящее производство касательно нахождения причин для рапорта на высочайшее имя на этого гражданина. Но Наволоцкий просто выполнял работу и словно не замечал косых взглядов со стороны. Взрыв грянул к самому обеду.
 – Я на Вас рапорт составил, – уведомил нашего героя Таланкин, когда поток клиентов порядком иссяк и у банковского служащего выкроилась минутка. Григорий Александрович сделал вид, что сделанное вслух заявление либо не адресовано непосредственно ему, либо оно и вовсе не озвучивалось – продолжил перебирать бумаги, одними лишь губами насвистывая незатейливую мелодию. Таланкину не понравилось такое бездействие со стороны своего оппонента, и он, как бы влезая в чужие владения, поднырнул и прижал волосатой рукой кипу бумаг, в которой копошился Наволоцкий. Григорий Александрович завершил мелодию одномоментным свистом, тихим, похожим на звук воздуха, покидающего воздушный шарик, и поднял глаза к старшему менеджеру, не говоря при том ни слова. Дмитрий Николаевич выглядел крайне раздражённым и глазами сверкал в сторону героя нашего.
 – Рапорт на столе, – с расстановкой произнес Таланкин, глаз своих не сводя с Григория Александровича. – За опоздания и за жалобы, что приходили на Ваше имя в течение прошлого месяца. Я всему подвёл итог, – он как бы гордился, говоря всё это, хвалился своими рукописными достижениями и более всего своим служебным положением, дескать, я на голову выше вас и потому право имею особенное, отличное от права вашего. Каждая складка на его толстенном лице как бы смеялась и выказывала презрение ко всем окружающим.
 – Я слышал и в первый раз, – произнёс Григорий Александрович. Надо заметить, что прежде чем сказать такие слова, он внутри себя собрался с силами и словно сжался в единый комок, дабы не пустить в голос надрыв, не дать ему дрожать, постараться изничтожить весь страх на корню, побороть всё самое трусливое, что когда-то родилось в нём. – А теперь, если у Вас (он сделал особый акцент на этом «у Вас»), нет никаких до меня важных дел, то я искренне попрошу отойти подальше и более не мешать выполнять возложенные на меня обязанности. А то Вы битый час тут уже крутитесь, высматриваете что-то, да всё без толку. Вам бы к лицу было делом заняться, прибегнуть, так сказать, к своей непосредственной работе, а то у Вас, коллега, только и разговоров, что о работе, да о работе, и, к слову заметить, работе не Вашей, а работе людей иных. А то ведь как выходит, Дмитрий Николаевич: Вы господ к профессиональным обязанностям призываете, а сами своих обязанностей гнушаетесь...
 Таланкин сначала во все глаза лупился на дерзнувшего с ответом Григория Александровича, после того надул свои толстые щёки и начал оглядываться по сторонам, как бы ища поддержки во взорах окружающих. Да только никто на него непосредственно не глядел, а заняты все были важным общественным делом: кто работал с бумагами, кто с клиентами, и посему глядеть на Таланкина, а тем более принимать активное участие в зарождающейся полемике, никто не намеревался. И когда Дмитрий Николаевич не нашёл прихвостней в лицах коллег, он вновь обратился к осмелевшему Наволоцкому и, надувшись, как жаба, заквакал так:
 – Я… мои обязанности… Всё по пунктику исполнено! Да я… я! Работаю без перерыва! С утра до ночи! Да всё тут! Это такие, как... как... Вы! Портят всё лицо нашей замечательной кампании! Да! Такие как Вы! Да что бы я и позволил себе опаздывать! Да ни в жисть! Мои…эти… как его… профессиональные обязанности, как крест на мне! И он мне ещё в упрёк ставить будет! Вы посмотрите на него, товарищи, поглядите! Экий молодец из угла выскочил! Я на Вас ещё один рапорт напишу за Ваш язык, коим Вы со мной посмели заговорить! Осмелели! Погляди на них! Я Вас сейчас мигом отучу от таких «любезностей»!
 После своей тирады Таланкин, грозно шевеля усами, убрал руку с кипы бумаг, выставил вперед указательный палец и начал яростно грозить Григорию Александровичу, тряся окончанием, схожим с самой настоящей сосиской, прямо нашему герою перед носом. Жестом небрежным Наволоцкий отмахнулся от старшего менеджера, как от надоедливой мухи, от чего последний ещё более прежнего впал в ступор, ибо предположил, что виновник раздора будет сидеть и молча глядеть на все его кривлянья. И, словно не понимая до конца всей сути происходящего, Таланкин предпринял ещё одну попытку пристыдить проказника: попытался схватить его за ворот рубахи. Григорий Александрович вовремя жест заприметил, вскочил из-за стола, махнул чёрным галстуком и поднял в воздух несколько важных бумаг. Наволоцкий занял оборону на расстоянии одного метра от толстяка Таланкина, застывшего в недоумении. Кое-кто из коллег обратил свои взоры на потасовку: одна из служащих (молодая девушка с конским хвостом на голове и огромными голубыми глазами на лице), тоже вперилась в сторону происходящего. Но я замечу, что никто из присутствующих не произнес ни слова – только глядели и ждали развязки. Очень уж некоторым было интересно, чем всё закончится.      
 – Наволоцкий, – произнес Дмитрий Николаевич, разговаривая с Григорием тоном, словно герой наш был душевнобольным. Усач выставил вперёд ладонь, как бы останавливая Григория Александровича в его дальнейших действиях неразумных. – Наволоцкий, успокойтесь и садитесь. Садитесь, я Вам говорю… Что смотрите? Работайте – дело не ваше… Наволоцкий, в руки себя возьмите. Свой характер покажете вне этих стен, а пока Вы работник нашей компании, ведите себя достойным образом. Здесь не притон, чтобы каждый делал то, что ему заблагорассудится, а то место, в котором действуют определённые правила, и давайте мы с Вами будем следовать им неукоснительно... И бумаги поднимите, это чьи-то договора…
 Но наш Григорий Александрович даже и в мыслях не имел намерения остановить развязанную собственноручно войну. Стабильность давно скончалась, и нынче во власть вошёл абсолютный хаос, контролировать который не под силу было человеку обыкновенному. Не сказать, что герой наш внутри себя почувствовал определённые чувства, такие как ненависть и жажда к нанесению увечий известным лицам, но я смею заявить, что он почувствовал права свои в данном вопросе, осознал всю бедственность собственного положения, и самое важное, он осознал возможность бедственное положение неким способом урегулировать. И в данную секунду Наволоцкий видел пред собой труса и провокатора Таланкина, который только и делал, что писал доносы и жаловался в открытую; он видел хитреца, который продаст последние штаны, лишь бы выгода вышла поболее; в конце концов, видел он поддонка и неприятеля своего, которого следовало бы публично оскорбить и унизить, дабы приосанить и вернуть на место, положенное природой.
 Забыв о взглядах, обращённых на них, забыв о своей работе и, самое главное, о том, кем Григорий Александрович видел себя всю жизнь, – герой наш схватил за шиворот остолбеневшего Таланкина и придвинул его к собственному лицу. В нос Наволоцкому пахнуло неприятным запахом из приоткрытого рта Дмитрия Николаевича.
 – Пошел к чёрту, – прошипел наш герой на уровне носа Дмитрия Николаевича, после чего ворот, а вместе с ним и несчастного владельца, отпустил. И, не давая осознать ни Таланкину, ни окружающим, ни даже самому себе того, что истинно произошло в данную минуту, Григорий Александрович бросился в раздевалку. Схватил свой портфель, накинул пальто и, не застегивая его, и кинулся прочь из ненавистной ему «Кредитории». Когда Наволоцкий уходил, краем глаза он успел заприметить, что все, как и до того, занимались одними лишь рабочим делами, и только один Дмитрий Николаевич стоял, подобно монументу, у стола Григория и поправлял растрёпанный ворот. Уже на выходе из здания организации Наволоцкий сорвал с груди белый бейджик со своим именем и выбросил в урну, что случилась с ним по пути. Выбросил прямо в тлеющие, ещё дымящиеся папиросы и другой различный мусор. И всё размышлял герой наш над одним интересным вопросом: что же нашло на него там, в банке? Он был как бы и не он вовсе, а другой Григорий, злой до невообразимой степени и своенравный. Выходило так, что настоящего Григория Александровича подменили на минуту-другую, и тот, иной, сделав своё дело, исчез куда глаза глядят. Странные то были рассуждения, стоит признать, дорогие мои читатели, но именно так и подумал в ту минуту наш Григорий Александрович. Именно так и не иначе, ибо чувствовал он внутри себя изменения глобальные и точно мог разделять, когда действовал он сам, а когда в его мысли и поступки примешивалось что-то иное, совершенно чуждое нашему герою. Однако то были лишь сухие рассуждения, не подкреплённые ничем, кроме чувств пылких и всепоглощающих. Но тот день для нашего героя, не был завершён окончательно и принёс ещё один эпизод крайне любопытный, и именно его я намереваюсь вам сейчас поведать.