Эпизод Второй Создатель. Глава 5

 Помни о смерти

 Вот мы и подошли к тому месту моего рассказа, где история начинает приобретать черты совершенно мне чуждые, где абсолютно стирается грань между хорошим и плохим, и невозможно уж отделить зёрна от плевел. Всему судьей может послужить субъективизм во взгляде, но разве это будет справедливый судья? Как и для героя моего Григория Александровича, для меня не существует понятия ни добра, ни зла. Кто я в этом мире, чтобы брать на себя ответственность за суждение судеб людей и их поступков? Кто я, чтобы назначать наказания за те преступления, за которые, на мой взгляд, их следует назначить? Где пролегает та грань, что делит пополам единое, разделяя на плохое и хорошее? Этой грани не существует, вот что я скажу. Пусть меня назовут инфантильным, но я сохраню своё мнение, и пусть его осуждают в общественных залах суда, пусть пишут на меня кляузы и смеются, тыча пальцем в лицо. Пусть в тысячах глаз на моём лбу станет видна надпись «персона нон грата», вырезанная тем же концом пера, коим писались и нормы морали, благодаря которым стало не чуждо оклеветать невиновных, втоптать в грязь человеческие чувства и благодаря которым стало позволительно судить себе подобных. Пусть будет так, но не стоит забывать, что «omnes vulnerant, ultima necat» . И кто же станет последним — ещё большой вопрос.   
 Так и получилось, что доведённый до отчаяния проблемами и невзгодами, Григорий Александрович порешил про себя, что в силах от одной из этих самых проблем всенепременно избавиться, в силах оборвать все сношения с Анной Гурьевой и прогнать её из своей жизни окончательно и бесповоротно. И потому на следующий день, поуспокоившись и частично поутратив впечатления дня минувшего, Григорий Александрович позвонил Гурьевой сам и назначил встречу без отлагательств, на что девушка претензий не предъявила и моментально дала согласие. Жене же своей Григорий Александрович давеча поведал о неприятностях на работе и о своём увольнении, правда, придумав умом тот факт, что личность его попала под сокращение имеющихся кадров, а не под сокращение, вызванное оскорблением начальства и таскания его по офису за ворот рубашки. Вместе молодые попечалились немного, но Григорий дал горячее обещание, что новая работа будет найдена всенепременно и в короткие сроки. И вот жену свою, Викторию Олеговну, наш герой поставил перед фактом, что день грядущий он желал бы потратить на поиски новой работы и посему покидает их всех временно и обещается воротиться к вечеру с результатами. Виктория ничего такого не заподозрила и, поцеловав мужа, окрестила и отправила с Богом.
 Весь тот день пролетел в абсолютном сумбуре для Григория Александровича. С одной стороны, он вроде как и понимал, что происходит, но, заглядывая со стороны иной, вся осознанность крошилась в мелкие осколки, давая совершенно невменяемую картину происходящего. Всё больше походило на сон, приснившийся с пятницу на субботу и влачивший за собой какое-то тайное значение, что откроется разуму лишь после пробуждения. Перед глазами проносились, как автомобили по скоростной магистрали, события, а после их свершения оставались лишь неясные обрывки, как старые тряпки, разорванные на куски.
 Григорий на вопросы в свою сторону лишь утвердительно кивал головой и вставлял примитивные «ага» и «я тоже» в нужные места речи Гурьевой, а сам попутно ничего не рассказывал, да и толком не понимал, нужно ли рассказывать что-либо. Анне Евгеньевне нужен был слушатель, и, кажется, она его получила в собственное распоряжение. Лишь когда вечер залил тёмными красками небосвод, и Гурьева поволокла Григория за руку к себе домой под известным предлогом «попить чайку с тортиком», сознание нашего героя объявило агрессивную битву реальности. Происходящее пошло вразрез с теми мечтами, что копошились в голове Наволоцкого: грёзы о счастливой жизни, о своём маленьком уютном гнёздышке, о жене, милой и доброй, что будет держать его за руку в трудные минуты и смеяться вместе с ним в минуты лёгкие... О маленькой дочке, что так сильно будет похожа на маму внешностью и унаследует от неё все лучшие качества... Но теперь всё накрылось огромным серым полотном, сотканным из разврата и обмана. Огромный мрачный саван, который укутал жизнь нашего героя и, заткнул рот огромным камнем, затолкав в свежевырытую могилу. И каждую секунду перед глазами возрождалось лицо Виктории из того страшного сна: возрождалось и секунды спустя снова таяло, ускользая из-под скрюченных пальцев Григория Александровича, тщетно пытавшегося ухватиться за свою любимую.
 Пока шаги Наволоцкого и Гурьевой, словно звуки военного марша, отдавались по пустынной улице, в голове нашего героя затаившиеся мечты, так безалаберно скинутые в разверзнутую пасть могилы, начали выбираться наружу, цепляясь своими крючковатыми пальцами за края сырой земли: одни просто кряхтели, иные визжали, яростно заявляя о своём существовании. Тела их были изувечены, открытые раны кровоточили, но тела, всё ещё живые, перекидывались чрез края ямы и из последних усилий своими тоненькими ручками поднимались над уровнем земли. 
 Григорий Александрович в ту минуту своей жизни даже не представлял в голове, что же он намерен делать. Он просто поддался воле случая и следовал за властной Анной Евгеньевной, так ловко охомутавшей его слабую волю. И снова в мыслях выросли те слова, которые он говорил себе в день, когда цепи судьбы, что сковывали их воедино, были разорваны: «сейчас или никогда!» Но пока уверенность в нём не была настолько крепка, чтобы принять подобное решение. Посему он решил следовать за Гурьевой, как собачонка на поводке, а само заключение оставить на последний момент. Нужно было любым способом избавиться от Анны раз и навсегда. Что же ей такого сказать, чтобы она отстала от него и более никогда не захотела приближаться? Но в следующую секунду Григорий понял, что слова здесь не сыграют ту службу, которая требовалась. Ударить её по лицу? Нет, у него и духу на такое не хватит… Что уж говорить, он и мерзкого Таланкина не посмел бы стукнуть, не то, чтобы ещё девушке «зарядить». Да и по большому счёту, он больше боялся последствий, а чистые с виду намерения были лишь прикрытием для его несостоятельности.
 Но когда Григорий Наволоцкий следом за Анной Гурьевой ступил в тёмный подъезд (начиная от первого и заканчивая пятым этажом, насквозь пропахший мочой и табачным дымом), в душе у нашего героя словно что-то разорвалось. Будто огромный пузырь, что трепетал возле сердца очень долгое время, наконец, не выдержав, лопнул. И из него потекла горячая жидкость, как второго дня, когда наш герой проснулся в воодушевлённом настроении и разговаривал с Викторией Олеговной о снах и о домах в них. То благое чувство в груди чего-то безмерного и всепоглощающего, явно посланное не человеком, а сами Богом, если он и вправду существовал в этом мире. И это тепло изменило всё! Наш герой больше не чувствовал тревоги по поводу того, что скажет его жена, если узнает, что этот день он провёл не в поисках работы, а в компании старой знакомой Гурьевой. Чего греха таить, он даже успел позабыть о самой Виктории Олеговне, словно её в этом мире и вовсе не существовало. Теперь перед ним, покачивая бёдрами, ступала вверх по грязным ступеням Анна Евгеньевна, которая вызывала в нём чувство абсолютного раздражения одним только своим глупым видом. Её неразумное, вечно озадаченное чем-то лицо, что ранее казалось таким миловидным, теперь представлялось в сознании Григория лицом осточертевшим и доводящим до зуда в зубах. Особенно раздражало нашего героя то, что эта девушка явно думала о себе в более цветастых красках, нежели те, которыми её силуэт был изрисован. Её эгоистичность и самоуверенность уж переполняли края сосуда, в котором поместилась душа. Девушка уж не казалась Григорию ребёнком, которого стоит защищать, теперь, ковыряясь в замочной скважине и стараясь открыть входную дверь в квартиру, Гурьева ясно виделась Григорию злобной эгоисткой, топчущей своими сапогами всё хорошее, что было в жизни нашего героя, топчущей, и громко выкрикивающей разношёрстные ругательства. Темнота словно сконцентрировалась возле её головы, забитой лишь мыслями о собственном удовлетворении, и Григорий, закрыв глаза, прошёл сквозь эту тьму, проследовав за ребёнком порока в её порочную обитель.
 Но включённый в коридоре свет и улыбка «до ушей» на обернувшейся к Григорию Александровичу Анне Евгеньевне, вырвали из мрачных размышлений. Её рука, схватившая его руку, передала тактильные ощущения материальному телу. Гурьева захлопнула входную дверь, всё ещё продолжая сиять на нашего героя своей ослепительной улыбкой. Хотя между зубов у девушки кое-где «светились» чёрные щёлки, и это портило впечатление. После, не говоря ни слова, Анна Евгеньевна поволокла Григория за собой в отрытый дверной проём, зияющий абсолютной тьмой, в котором, скорее всего, у Гурьевой располагалась спальня. Но к тому моменту, когда всё это начало происходить, Григорий Наволоцкий уже давно впал в летаргический сон, а вместо него на трон сознания уселся некто иной, доколе не сидевший на этом троне ни разу. Доподлинно лишь известно, что на этом незнакомце была зимняя куртка, а лицо скрывал накинутый на голову капюшон с синтетическим мехом по краям… Может быть, этот некто в тот момент смеялся, может быть, плакал, а может быть (что вероятнее всего), глядел на происходящее с бесстрастным выражением лица. При условии, что у него от природы присутствовало лицо...
 Возле зияющего чернотой проёма, тело Григория Александровича схватило свободной рукой Анну Гурьеву за талию и с размаху прижало к стене. Тело то подалось немного вперёд к своей новоиспечённой пленнице и, чуть ли не касаясь её губ, прошептало:
  — Я люблю тебя… Слышишь? Люблю…
 Иссохшиеся губы, все в белых чешуйках, прошептали эти слова. Даже не прошептали, а просипели противным скрипучим голосом, заглушенным, словно исходившим из глубокой могилы... И в словах этих, кроме грубой насмешки, не было ничего. Человеческие чувства были чужды тому, кто прислонил свою задницу к трону сознания Наволоцкого.
 — И я тебя, — на одном дыхании прошептала Анна Евгеньевна, не заметив в таком признании, сорванном «с потолка», ничего необычного, и мигом поверила услышанному. Бытует мнение, что некоторые люди слышат в словах других лишь то, что хотят слышать. Наверное, Гурьева была как раз из их числа. Забыв обо всём, она приложилась своими тёплыми губами к губам Григория, не менее тёплым, чем её собственные. Между их прижатых тел словно загорелось пламя, обжигая плоть, но обжигая не настолько сильно, чтобы они смогли отстраниться друг от друга. И в ту же минуту власть снова оказалась стиснута хрупкой ручкой Анны, и Григорий Александрович, как послушная собачонка, зацепленная поводком, последовал в зияющую пасть комнаты. Сначала наш герой ничего не увидел, но после, спустя несколько секунд, его глаза начали привыкать к темноте, и вот уже возможно было разглядеть некоторые предметы интерьера. Но собрать воедино полученную информацию Наволоцкий не успел, так как самым бессовестным образом был повален на продавленный старый диванчик (всё это он почувствовал по ощущениям, а особенно по осознанию того, что вылетевшая сквозь обивку дивана острая пружина вонзилась ему в правую лопатку), что случился рядом. Анна же спустилась куда-то ниже, к самым его ногам, и секунду спустя послышался звук расстегивающейся молнии на штанах. К счастью, Григорий Александрович успел схватить девушку за руку, и, видимо, то вышло чересчур грубо, потому что в следующую секунду, сквозь темноту, он узрел призрачные черты лица Гурьевой, с вопросительным выражением глядящую на него.
 — Стой, — проговорил Наволоцкий, отпуская схваченную конечность. Если бы в комнате было светло, возможно, наш герой увидел бы красный отпечаток на белоснежной коже девушки. — Ты же чай обещала…
 Анна Евгеньевна расхохоталась в ответ на подобное заявление.
 — Чайку захотел, что ли? — сквозь смех выдавила она из себя. — Ладно, пойдем попьем...
 И, не переставая усмехаться просьбе, она поднялась с колен и направилась в кухню. Рядом что-то щёлкнуло, и часть комнаты озарилась призрачным светом, тянущимся из смежной кухоньки. Наволоцкий поспешил застегнуть ширинку на штанах и встал, радуясь, что всё закончилось без кровопролития. В переносном смысле этого выражения, естественно.
 Презрение к Гурьевой между тем снова пробуждалось и восходило к самому мозгу Григория Александровича. Мягкие шаги по тёмному ковру на полу квартиры Анны, отдавались грохотом набата в сознании Наволоцкого, заставляя ряды мыслей содрогаться при каждом ударе. Скорее всего, уже задолго до той минуты Григорий всё порешил в себе, но прикрывал истинное своё намерение, замыслами иными, словно они имели право на существование. Всё давно было решено, и, видимо, нужен был только повод для осуществления задуманного. Зубы плотно сомкнулись, и казалось, что они вот-вот начнут крошиться. В голове злобно пульсировал сосуд, переполненный кровью, недоумевающий, куда следует её деть, чтобы дать себе разрядку. Григорий Александрович присел на табуреточку, что стояла возле кухонного стола, прямиком за спиной Анны Евгеньевны. Стол был практически пуст, если не брать в расчёт голубоватой скатерти, местами прожженной сигаретами, и пустой хрустальной вазы, неизвестно зачем тут стоящей.
 — Я так рада на самом деле, что мы снова вместе, — щебетала Анна, не поворачиваясь к своему гостю. Её слова, как стрелы, пущенные юнцом, пролетали мимо со свистом, так и не угодив в мишень. — Думала, мы никогда не сможем даже… Ну, просто разговаривать хотя бы…
 Только свист и больше ничего. Казалось, что Гурьева говорила уже целую вечность: то выражала свои скудные мыслишки, то перефразировала на новый лад уже сказанное. Её речь постепенно превращалась в один длинный тягучий поток переработанной целлюлозы, полностью заполняя пространство миниатюрной кухоньки. Анна чиркнула зажигалкой и подпалила конфорку. Кружком вспыхнуло синеватое пламя.
 «Все это фикция, — мелькнуло в голове Григория Александровича, подобно пуле вонзившись в мягкую ткань головного мозга. — Она и сама не знает, чего хочет... И сердце тут было не желаемой наградой, а очередной доступной мишенью. И угодив в «десятку» получишь удовлетворение собственного самолюбия. Я не верю в её чистоту и искренность, ибо замарала она себя от макушки и до самых пят, и сделала это давно. На её лице отвратительная лицемерная маска, и девушка нисколько не стыдится этого!»    
 Своей тоненькой ручкой, Анна Евгеньевна взяла чайник и осторожно поставила его на пылающий синий жар. Одним лёгким движением она откинула со лба прядь тёмных волос, а после начала колдовать над чем-то на небольшом столике возле плиты.
 Григорий знал, каково это — ходить в маске, похожей на человеческий лик. Маске с прорезями для глаз, внутри которых одна лишь бескрайняя пустота. Знаете, такая пустота, сравнимая с широким полем в ноябре месяце, когда весь урожай собран и глазу представляются лишь обрубки колосьев и пожухлые стебельки. И ни одна живая душа не примет это место, обойдет стороной, ведь на поле этом так мрачно и так одиноко, что сердце сжимается в груди от нескончаемого уныния. Вот так он представлял глаза маски. Но на каменном лживом лике есть ещё прорезь для рта. Прорезь эта широкая, словно расползшаяся в злобной ухмылке, устрашающей и прогоняющей прочь всех, кто подумает приблизиться. Эта прорезь не смеется, она пугает, рвёт душу на мелкие кусочки, и всё для того, чтобы доказать каждому живому созданию, что она — порождение истинного зла. И можно сказать, что маска — мерзкая личина, которая, кроме обмана, ничего более принести не может. Эти мрачные прорези скрывают под собой зеркало души человеческой; они топят светлое и хорошее под литрами тёмной холодной воды, чтобы истинное человеческое начало никогда не вырвалось на свет Божий. И погруженный в мрачные воды уныния человек кричит через ротовую прорезь: «Я плохой! Слышите? Я самый плохой человек на свете!» И, гуляя по земле в маске этой, человек будет творить зло. Творить не потому, что хочет, а потому, что так того требует положение. Там, где мог кинуть бродяге завалявшуюся в кармане копейку, человек пройдёт с надменным видом и подумает про себя, что недостоин тот бродяга его копейки; там, где будет призыв о помощи, человек плюнет просящему в лицо, и не потому, что ему всё равно, а потому, что он плохой. Дела скверные станут человеку вечным спутником по жизни и будут потихоньку опускаться на дно его сосуда, превращая раба Божьего в беса из глубин Адского царства. И будет человек страдать, и будет истязать себя мысленно за бездушные деяния свои, но продолжит твердить, что зло крепко связано узами с душой его, ибо так требует положение плохого человека. Бесовская маска его лицо и огромная тень вместо души… Пустые сосуды, которые заполнила тьма! Забавные игрушки в лапах демонов, на мордах которых, лишь глумление над всем родом человеческим. А всему причина лишь одна: страдание человеческой души и попытка оправдать это самое страдание. Приняв в душу свою одно нескончаемое зло, отравив себя ядом безумия и отчаяния, эти несчастные идут по тропе жизни в каменной маске с тремя прорезями и до последнего своего вдоха верят, что жили лишь для того, чтобы ненавидеть и быть ненавидимыми. Ведь это проще всего… Гораздо сложнее признать собственные ошибки, скинуть маску, обнажив истинный лик, и протянуть руки к Господу, истинно покаявшись в грехах. Но даже находясь в руках Господа, ты, человек, помни о смерти. Помни о ней, ибо она не выбирает, кого судить.
 Голову заполнила непроглядная тьма. Она билась о стенки черепа, яростно пытаясь вырваться наружу. Ей не хватало места в тесной коробке, но то была её темница, выхода из которой не было. Не осознавая до конца, что происходит, Григорий Александрович схватил хрустальную вазу со стола, в одно мгновение вскочил с табуреточки, опрокинув её своей неловкостью навзничь и, прошептав что-то касательно Виктории (что именно прошептал, он уже потом и не помнил, но точно это было связано с его прекрасной женой), воспользовался теми секундами, которые прошли с момента удара табуреточки об пол, и тем, когда Анна повернулась бы на возникший шум — замахнулся хрустальным сосудом в своей руке, словно собираясь кинуть его на дальнюю дистанцию, и обрушил хрусталь на голову несчастной Гурьевой. Всё происходило как в замедленной съемке: ваза с толстенными стенками, после удара выскользнула из рук Наволоцкого и полетела на кафельный пол кухни, впоследствии расколовшись на куски; голова Анны от удара подалась вперёд, раскидывая вокруг себя тёмные волосы. Крови совершенно не было, ну, или, по крайней мере, Григорий в те доли секунды не успел заметить физиологической жидкости. Девушка взмахнула руками, как плетьми, и рухнула правой щекой на решётку плиты, раскалённую горящим синим газом. От удара слетел с плиты чайник и рухнул на холодный кафель, разливая по полу кипяток. Пролежав в профиль на решетке около секунды, бесчувственное тело Анны Евгеньевны соскользнуло под силой тяжести вниз и с глухим стуком приземлилось на плитку. Глаза её были прикрыты, и блестящие зрачки немного выглядывали из-под опущенных век, устремившись куда-то в стену... Поначалу всё тельце девушки словно забилось в еле заметной судороге, но спустя несколько секунд перестало совершать подобные движения. 
 И тут Григорий Александрович увидел кровь. Тоненькой струйкой вишнёвого цвета жидкость струилась по мокрым волосам (по крайней мере, в тот момент Григорию показались, что те стали мокрыми) и стекала на пол, по мере поступления образовывая небольшую лужицу. Только потом наш герой понял, что волосы были не мокрые, а пропитанные кровью, а в голове визуально обнаруживалось тёмное зияющее пятно и будто бы блистало огоньками тусклого освещения.
 Григорий Александрович пришёл в себя и ужаснулся тому, что увидел. Его глаза расширились, ноги подкосились, и если бы не стол, за который наш герой ухватился дрожащей рукой, то упал бы рядом с Гурьевой. И первое, что сделал Григорий Александрович, немного собравшись с силами, начал ощупывать лицо Анны с целью, ему совершенно неведомой: приоткрывал опущенные веки, трогал подушечками пальцев ещё тёплые губы. После герой начал ощупывать шею любовницы с целью уже известной и, надо заметить, оправдавшейся: на боковой поверхности удалось прощупать слабую пульсацию на сонной артерии. У Григория Александровича с сердца камень скатился, ибо думалось ему, что Анна Гурьева уже была мертва и пред героем нашим покоится самый настоящий труп. Пытаясь в голове своей соорудить план дальнейших действий, Наволоцкий не нашёл ничего лучше, как оттащить тело в спальню и уложить на кровать. Схватив обмякшую Гурьеву за подмышки (и применив к этому делу всю имевшуюся силу), Григорий Александрович поволок тело в мрачную комнату, попутно размазывая по кафелю вишнёвую кровь, успевшую налиться из раны. Пока волок тело, такие вот мысли приходили в голову: «Боже, а кровь-то тёмная-претёмная! Это знак хороший! Безусловно хороший! Давно читано было, что при травме головы тёмная кровь — знак хороший, символизирующий о том, что ранение пришлось лишь на поверхностный слой и человек должен выжить! Другое дело, коли кровь более напоминала клубничный или из другой красной ягоды компот, то значило, что в кровь намешалась и лимфа, и то был бы случай фатальный, и, следовательно, человек с травмой просто отсчитывал минуты до своей кончины. Хорошо, значит, Анна выживет… Непременно выживет! Как же так вышло? Я же убивать не намеревался её, а только так... навредить может быть. Что же я делаю… Решаюсь на дело, а после всего пугаюсь и дрожу, как букашка… Что же ты будешь делать!»
 Наволоцкий поначалу решил усадить коматозное тело на диван: закинул с усилием большим и, пыхтя при том, стал усаживать таким образом, как будто бы Гурьева так и восседала тут ранее, имея за душой определённые цели. Но та никак не желала повиноваться воле новоявленного мученика своего и то и дело норовила завалиться на бок, а её голова, будто бы у марионетки какой, постоянно болталась из стороны в сторону, словно намереваясь совсем оторваться от тела владелицы. Пока Наволоцкий ковырялся, из-под футболки Анны выскочил какой-то кроваво-красный кулон в виде камня, что болтался у неё на шее и тут же притаился на груди, слабо поблёскивая карминовым светом, словно бы запечатлев в своём нутре тот кровавый след, тянувшейся от самой кухни... Григорий взревел в бессилии, сплюнул на пол и, оставив свои тщетные попытки в задуманном, уложил тело поровнее и подумал о судьбе дальнейшей: « Если оставить её лежать ровно на этом самом месте, то следует из того, что коли жизнь в этом теле сохранится, девушка встанет и наступят последствия неминуемые! Нет, брат, дело так не пойдет! И убить её невозможно, и оставлять никак не позволительно… Что же делать?»
 И Григорий Александрович придумал штуку, заключающуюся в том, чтобы Гурьеву взять да связать. Он бросился в кухню, старательно обходя кровавое месиво на кафеле, схватил со стола нож, оставленный Анной, и залез на табуреточку, что случилась подле него. Трясущимися руками Наволоцкий срезал несколько бельевых верёвок, на которых сушилось некоторое бельишко девушки (пока срезал, табуреточка то и дело предательски шаталась, грозясь скинуть неудавшегося преступника вниз), тем самым обрушив комплекты на пол. И на ватных непослушных ногах вернулся наш герой в комнату, подошёл к бессознательному телу и приспособил те верёвки таким образом, чтобы слабому человеку не вышло их разорвать. Не забыл он завязать ей и рот с помощью тряпки, найденной тут же в комнатушке. Когда всё было кончено, Григорий Александрович как бы сполз вниз, присев на ковёр запачканный кровью, и растрепав рукой засаленные волосы, призадумался над положением дел своих. С одной стороны, он думал, что должен был убить Анну Гурьеву, да хоть сейчас убить, ибо её существование способно было пророчить гибельные последствия для его жизни, и из того следовало, что жизнь девушки должна оборваться. Но со стороны иной, в душе Григория подымалось человеколюбие, если способно так выразиться, говорившее нашему герою, что любое существо, рождённое в мир, имеет право на жизнь и убийство его есть большой грех. И внутри себя Григорий Александрович порешил так: оставить всё на своих местах, коли решился на дело преступное, греховное, на дело против всего общества и, более того, против самого Бога!
 Было страшно герою нашему, когда он выключил везде свет и наспех вытирал кухонной тряпкой кровавое пятно на полу. Ох, как ему было страшно! Ему чудилось, что кто-то всенепременно слышал звуки потасовки в этот час. Потом кто-то вспомнит, что видел вдвоём молодых людей накануне... И точно кто-то доложит «куда следует», когда обнаружится, что Анна Гурьева давно не пребывала в свете. Ему казалось, что рано или поздно (а скорее всего, прямо завтра с утра) девушку кто-то да возымеет желание разыскать, будь то родитель, близкий друг или хотя бы начальство рабочее. Ведь где-то же Гурьева работает! И Наволоцкий уж рисовал в голове картины, как к нему домой заявляются полицейские и обвиняют его в том, что последний, кто видел пропавшую, был именно Наволоцкий. И всё то дело происходит на глазах у несчастной Виктории, и она плачет… Григорий Александрович плюнул на пол и неприлично выругался.   
 Дотерев кровавое пятно на полу, он бросил грязную тряпку в раковину и пошёл обшаривать куртку Анны Евгеньевны в прихожей на предмет наличия в ней ключей от квартиры. Но заветных побрякушек там не оказалось, и Григорий Александрович начал рыскать повсюду, не представляя, куда ключи могли завалиться. В одну секунду он замер, словно молнией поражённый, и поглядел на тумбочку около двери: ключи мирно покоились там. Проклиная себя в душе за страх и панику, герой наш схватил ключи и, в последний раз оглядев комнату, на трясущихся ногах вышел вон, захлопнув входную дверь и погрузив мрачную квартиру в кромешную тьму. В старом замке заёрзал ключ, механизм звякнул, и после этого воцарилась могильная тишина в покоях новоявленной невольницы.