Норковая шапка

Зарисовки в метро, 56.Норковая шапка.

На выходе из вагона на «Пушкинской» я случайно сбил рукой с чьей-то головы норковую шапку. Не просто шапку — а ту самую, культовую «формовку», плотно облегающую череп, чей силуэт кричал о лихих восьмидесятых и девяностых. Резкий жест, суета толпы — и вот он, этот меховой артефакт, бесшумно шлепается на грязный пол вагона.

Виновником был я, и виной всему — эффект полной неожиданности. Не физической, а экзистенциальной. Я искренне полагал, что эти норковые обманки, эти символы претенциозного благополучия давно вымерли вместе со своей средой обитания. Казалось, они канули в прошлое, растворившись в истории вместе с «новыми русскими», малиновыми пиджаками и всеобщей верой в магию дорогого меха на голове. Но нет — артефакт оказался жив, носим и, судя по всему, чрезвычайно ценим своим владельцем.

Владелец — суетливый мужчина с лицом, моментально пурпурным от возмущения, — уже замер в позе оскорбленного достоинства. Его глаза, круглые и влажные, смотрели на меня не с испугом, а с немым укором. Это были норковые глаза — того самого, холодного и хищного, оттенка. В них читалось не просто недоумение от наглости мира, а глубокое потрясение основ: как можно было так обращаться с сакральным предметом, с частью его социального панциря?

Я быстро склонился, поднял шапку и, протягивая ее, выдал отточенную фразу покаяния: «Простите великодушно, я такой неловкий!». Фраза прозвучала идеально, почти театрально — вежливая формула из того же лексикона, но произнесенная с незримой, подсознательной иронией. Она была будто взята в кавычки.

Наша встреча длилась секунды. Не уловив в его взгляде и тени великодушия, я юркнул в раскрытые двери и растворился в потоке людей. Оглядываться не стал.

Но ощущение странной встречи с призраком осталось. Я сбил не просто головной убор. Я на миг столкнул две несоприкасающиеся реальности. Его — где эта «формовка» всё ещё тяжелая монета в игре статусов, знак «вышестоящего» положения. И нашу — где она лишь потешный, чуть жалкий реликт, музейный экспонат под стеклом с табличкой «Homo sovieticus post-sovieticus».

Он остался там, на перроне, поправляя на голове свою пошатнувшуюся, но все еще драгоценную корону. А я понесся дальше по тоннелю, унося с собой отчетливый привкус прошлого — норковый, пыльный, неуместно живой.