Билет в Большой

(Предрождественский рассказец)
С нами, дорогие, давно уже все ясно. Мы - кое-какие - с хлеба на воду и возможно, на квас; мы - серенькие, стыдящиеся мандарина в руке и вообще всякой нечаянной радости, как роскоши, непременно незаконной, незаслуженной, не для нас предназначенной, а словно украденной у кого-то настоящего его радости жизни...
Мы муравьи, а некоторые из нас, так просто и убогие. Но у нас есть великое богатство - воспоминания, запечатлевшие мгновения совсем иной, прекрасной и любимой жизни. И они, те мгновения, могут усладить сердце почище любых мандаринов.
... Когда-то среди образованной и воспитанной публики, возможно, даже средней руки, то есть, весьма многих людей, считалось неписаным правилом - среди старых москвичей, которые мне родные, непременно вывести ребенка, достигшего лет шести - семи в Большой театр. Конечно, на Щелкунчика или, в крайнем случае, на Спящую красавицу. Можно было сводить мальчика постарше и на Ивана Сусанина (Жизнь за царя), но все-таки в приоритете всегда пребывал изумительный Щелкунчик. Это был знаковый момент жизни, как своего рода конфирмация у католиков, как первый бал Наташи...
Вот и меня при всей нашей запредельной послевоенной и на долгие годы потом затянувшейся скудости, моя дорогая бабушка озаботилась повести в Большой на Щелкунчика в какие-то сказочные декабрьские дни. Это в семье не обсуждалось. Помню, как спешно строчили на зингере парадное платьице мне, у которой вообще-то была всего одна единственная, хотя всегда вычищенная и вылизанная одежонка.
... Я плохо помню сцену и то, что на ней творилось, хотя сидели в ложе бенуара (и это тоже было непременной частью ритуала). До моего шестилетия оставалось два месяца. Но почему-то вовсе не сценическое действо меня тогда покорило и заворожило, но ошарашило и буквально вытолкнуло меня в иной мир, в то, что мне открылось после вручения в гардеробе перламутрового маленького бинокля (первое дивное чудо),
это море звуков (а я уже сама тогда училась и вовсю шпарила этюды Лемуана - имя которого ласкало мне слух больше чем его музыка) и эти краски, и мое черное пан-бархата новое выходное платье (я незаметно поглаживала на коленках его барственную шершавость), перешитое из старых кусков из сундука, и воротничок из каких-то желтеньких древних обрывков кружев с особым пронзительным, неистребимым и томительным запахом, умудрявшимся посреди этого великолепия рвать мне сердце (вот же человек: ослеплен красотой, а тут же слышит и боль, и голос далекого рожка, поющего о смерти), и противная боль в висках, немилосердно стянутых мамой в косички, и вся, вся эта сверкающая бездна Большого, вся огненная и бархатная, золотая, душными струями духов ударяющая в голову, и самое любимое - великолепная какофония настраивающегося в яме оркестра, - все это явилось мне как приоткрывшиеся золотые ворота в будущую сказочную, пьянящую радостью, сверкающую жизнь, которую я тогда, захолонувшись от предчувствий, всю разом ощутила и запомнила без каких-либо сомнений и вопросов. Как то, что называется и должно называться жизнью.
...Какой она получилась, эта завершающаяся уже и не короткая вовсе жизнь? Может, Большой насмеялся, сыграл со мной злую и коварную, дьявольскую шутку?
Бархата не случилось, старинных кружев тоже - они тогда еще исчезли без следа, в Большом бывала редко и случайно и без радости: Кармен опера, кажется, Мусоргский, и точно был Прокофьев. Война и мир? И, конечно, Щелкунчик с моими мальчиками. Но уже тогда и сердце и мозг мои были заняты чем-то другим, сумрачным, тяжелым, неприятным, что можно было бы охватить одним словом - усталость, которая словно пожирала все житейские радости.
Были, были радости ожиданий, но через какую муку, через какие натужные напряжения всех чувств, чуть ли не усилиями собственной воли выращивавшиеся? И, конечно, ни одно из них не сбывалось, не сбывалось, не сбылось...
А потому самой неизбывной, не подверженной пересмотру, не натужно вымученной радостью так и осталась подлинность открывшегося тогда видения жизни как вышежизненной сияющей красоты, как предвкушение бескрайней радости, праздника, который никакими тесными путями жизни не может быть отменен.
Он, этот Праздник, и был, и есть, и он пребывает, и будет пребывать, и даже мимолетное воспоминание о тех его детских предвкушениях, еще задолго до продажи себя в рабство усталости, все так же радует и пьянит и живит сердце. Он есть. И будет.
...............................
Бедные нынешние детки и их мамы и бабушки средней руки: билет в партер Большого нынче стоит под триста тысяч рублей (двести восемьдесят пять), на места повыше - от шестидесяти тысяч и выше, выше, много выше... Конечно, Большой - не единственное место явления праздника, совсем не единственное. Но мне жаль, что я не смогу сводить свою внучку на Щелкунчика в Большой, когда ей минет шесть лет. Может быть, если б получилось, я смогла бы найти какие-то важные для нее слова про жизнь и на жизнь?
2021г.