Инсульт. Больница. И так далее...

Мемуар.

Спас мой, Мариинская больница,
всяк тебя и ценит, и боится.
Был вчера амбал  -  сегодня сник,
перл творенья  -  мыслящий тростник.

     Инсульт - мелодичное слово, без шипящих и две красивые гласные: и...у... - Гармония формы и содержания. Право слово: латынь. Интернет-словарь предложил мне перевод: нападение. И тут же глагол: гладить. Да, судьба погладила меня по мозгам... Родная мысль предпочла свой вариант - из древнегреческого: апоплексический удар, - известный Гиппократу еще до нашей эры и любезный русской литературе. Гончаров: "Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объявили, что это был апоплексический удар." ("Обломов".)  Достоевский: "Нарядили следствие, и вышло, что он умер от апоплексического удара  ("Неточка Незванова".)Опускаю цитаты из Пушкина, Лермонтова, Куприна, Чехова... В самом деле! приятно гладить по мозгам  фразеологией, имеющей в основе Элладу и вызывающей сострадание. Апоплексия - популярный убийца: второе место после ишемии сердца. Не какая-нибудь банальная ангина или пошлый ринит.  Без соплей! ...Дальше в описание не полезу, потому что дальше начинаются медицинские словеса - не для пациентов. Пусть их! А я...  Что же я...

     ...Что же я тогда принёс в дом - второго декабря две тысячи восемнадцатого года? Кажется, бутылку сухого, белого шампанского "Брют" и аккуратную стеклянную баночку шпрот "Экстра". Не люблю оставлять новогодние покупки на последние дни, когда родной мой, холодный и в нормальные дни несуетный город Петербург вскипает толпами внезапных безумцев. Сумасшедшие покупатели, бранясь и толкаясь, давятся в очередях, а крикливые  продавцы, пользуясь ажиотажем, бешено задирают цены, избавляются от халтуры...  Не-ет, новогодняя лихорадка не для меня, ведь всё это "с чувством, толком, с расстановкой" можно купить заранее, и ни одна пройда не спихнет тебе баночку прошлогодней икры - уже не красной, а мутно серой и склизкой... Так что же ещё я принёс в дом второго декабря две тысячи во...

...Открывая дверь на лестнице, не сразу попал ключом в замочную скважину. Возникла обыкновенная мысль: устал... Вот поем и посплю, старость не радость. Сколько мне было в тот кошмарный декабрьский день...  Семьдесят два? Да, семьдесят два. Кому-то покажется: очень много. Но если носишь это число на своём хребте, совсем не хочется тушить свет, сливать воду...  Человек внутренне стареет гораздо медленней, чем внешне - это настолько очевидно, что даже трюизм. Глупо судить о возрасте визави по его морщинам - надо судить по умению собеседовать, строить мысль. Когда имярек перестаёт понимать юмор собеседника - вот это уже старость. У кого-то она наступает ещё в молодости.

     Живущие в одиночестве обязаны уметь хорошо готовить. В жизни каждому необходимы положительные эмоции, и чем ближе к старости, тем их список скуднее: раз, два - и обчелся.  Тогда именно вкусная еда поднимается во главу недлинного перечня и становится рядом с теплой одеждой и добрыми воспоминаниями. Добавил бы рюмочку коньяку, да цены кусаются. Добавил бы телевизор, да картинки в нём тусклые: примитивный экшен вперемешку с глупой рекламой. А готовлю я вкусно. Готовить вкусно - просто, надо только включать голову. В тот декабрьский день разогрел в микроволновке с десяток куриных голеней, запеченных накануне по собственному рецепту, и они, замаринованные в сметанном соусе с чесночком и горчичкой, как всегда, получились нежными, сочными - пальчики оближешь. Только вот доставать из умной печки жаркое стеклянное блюдо было тяжеловато. Устал, - подумалось мне, - вот поем и посплю.

     Дневной сон не по мне: ломает динамику, превращая вечер в аморфную кашу, да и ночью потом трудно заснуть, однако бывают дни, когда голова в первую половину дня так устаёт, что после обеда едва добредаю до дивана и - проваливаюсь в сон. Так бывает после долгого, за письменным столом, верчения слов в мозгах. Вертеть слова, пробовать их на цвет и на вкус - это работа литератора. Но чтобы мозги уставали после зимней улицы, после бодрящего похода в магазин... Такого не помню. А в тот декабрьский день случилось именно так: вернулся из магазина, съел микроволновый обед и повалился на диван...  Уснул, наверное, прежде, чем голова достигла подушки. ... А когда очнулся, был уже вечер с чёрным небом в оконном стекле, с уличным фонарём, вонзающим ядовито-жёлтый шар света в чёрную плоть. Было мрачно: голова тяжелая, руки и ноги ватные - особенно левые рука и нога. Попытался взбодрить затекшую руку, нервно сжимая и разжимая пальцы, будто в ладони зажал эспандер. Не помогло. Нога тоже плохо слушалась. Волоча её, добрёл до туалета, вернулся к дивану. Принялся соображать, что случилось, только...  для соображений нужны знания, а я знал что-то про разруху в желудке, про, изысканно говоря, инфлюэнцу с хрипами и соплями.  Нет, со мной творилось что-то совсем другое и непонятное. Голова ясная, не болит. Живот не болит. Горло не болит. Ну, ничего не болит, а как-то всё-таки неприятно. Что же со мной творится, доннэрвэттэр?! (Чертыхался я, конечно, по-русски и даже сермяжно, но по-немецки звучит литературней, а читатель пусть вставляет те слова, что кажутся ему более к месту, я не обижусь.) 

     Ничего о себе не понимая, я подумал, что меня слегка запараличело. Ладно, как запараличило, так и отпараличит. Полежу, подремлю - подожду, пока конечности  задвигаются...  Полежал с четверть часа, но ничего не задвигалось - еще больше занемело. Тогда позвонил жене: рассказал симптомы.  Жена приехала и...  стала смотреть на меня как-то странно - как женщины смотрят на дурачков. "Что с тобой? Рассказывай, рассказывай, не молчи". "Я и не молчу. Помоги мне дойти до туалета." Вот тут и началось...: я сделал шаг и грохнулся на пол. Попытался встать... Внезапно в мочевом пузыре открылся клапан. Я пережил ужасный позор. Доннэрвэттэр! Жена испугалась и позвонила сыну. Сын примчался, посмотрел, как я карабкаюсь с пола на диван, и вызвал скорую. Врач скорой - строгая женщина с усталым лицом и тяжелым саквояжем - тщательно меня расспросила, осмотрела, прощупала и коротко сообщила: "Инсульт. Едем в больницу." Я возразил.

     Я решительно возразил, ведь за свою богатую пациентскую жизнь испробовал на себе не менее полудюжины больниц - то по причине язвы желудка, то...  дело не в этом. Кто я для стационара? Следующий, или очередной. Нас, очередных, много - клиники ошибаются, ведь не ошибается только тот, кто ничего не делает, а больницы беспрерывно, днем и ночью режут, колют, отнимают, вставляют... в таком количестве, что страшно сказать...  Больницам положено ошибаться, да их ошибки и не ошибки вовсе, а нормальные издержки их деятельности. В палатах, на железных кроватях, сменяя один другого, возлежат тысячи и тысячи страдающих имяреков, требующих ремонта. Тысячи тысяч привезенных бедняг. На каждого надо составить медицинскую карту, каждому назначить анализы и процедуры, каждому вставить в подмышку градусник... 

     Было дело - задолго до инсульта, - привезли в больницу имени Коняшина меня и еще одного дядьку-пациента. Обоим в приёмном покое почти одновременно сделали анализ крови. Дело было заполночь. Кто-то сонный женского рода мою кровь четвертой группы вписал в историю болезни того дядьки, а его третью группу присвоил мне. И нам обоим назначили переливание крови...  Хорошо, я вовремя увидел в моей карте чужую группу. Пришлось долго доказывать, что это ошибка - свои ошибки признавать не любит никто. Да мне что! мне хоть бы хны, а если б четвертую группу влили в дядькину вену...  я ему не завидую. ...В другой раз в другой больнице два медбрата вдруг перебросили меня из койки на каталку и повезли... Спрашиваю: куда? Дуэтом отвечают: на операцию.- Меня не надо на операцию! - Я так возмутился, что едва не спрыгнул с каталки. Конечно, в операционной бы разъяснилось, я полагаю, но всё равно обидно. Тоже мне "братья"... Смех и грех!

     Не поеду в больницу! - заявил категорически. Тут случилась короткая полемика, как говорится, глухого с немым, после чего суровая женщина-врач сказала: ну ладно. И спрашивать не буду. Поставят капельницу в приёмном покое, и пойдете домой. - Такой вариант меня устроил - всё равно ведь не отвяжется. А как "пойду домой", я не думал.  ...Последнее, что помню, это как меня тащили по лестнице с моего третьего этажа. Живу я в доме с видом на Невский проспект. Дом хоть и позапрошлого века, а крепче многих нынешних, только не приспособлен к современным удобствам, проводить в нём паровое отопление было, наверное, еще той головоломкой...  а над проблемой лифта никто голову не ломал: поставили крохотный лифт только для стоячих, поэтому тащили меня четыре мужских руки по узкой лестнице на куске брезента, и я играл головой по чугунным балясинам, будто на ксилофоне. Тащили, должен сказать, нежно - я не в претензии.   ...Очнулся  в скорой, на носилках. Другие двое - санитары - взяли носилки и перенесли в приёмный покой. Архитектуру я сразу узнал: Мариинская больница, где меня полвека назад спасали от желудочного кровотечения. Жизнь, можно сказать, закруглялась, только с другими ощущениями. Да и бог с ними, ощущениями, - не до жиру...

     Приёмный покой это преддверие - как предгорье или предвкушение.  Никто не знает, что его ждет за этой дверью. Что он вкусит, перешагнув больничный порог. В моей больничной жизни был эпизод, когда я, привезённый так же, на скорой, посидел с полчаса в приемном покое, как в зале ожидания паранормального вокзала, никуда не уехал, а поговорил с дежурным врачом и побрел к себе домой. Тот эпизод заслуживает отдельного рассказа, а на сей раз в  приёмном покое я понял: домой вряд ли пойду... Нет, жив, наверное, останусь, откупившись немногим: всего лишь ногой и рукой, а другая такая же пара останется при мне - жить можно! Мой разумный эгоизм - по Чернышевскому - добавил мне оптимизма. Лишь бы речь не нарушилась...  Из телевизора - любите телевизор, источник знания! - всем известно, что какие-то инсульты (они ведь, паскуды, бывают разные) превращают человека разумного в овощ. Лежит такой хомо бывший сапиенс и не может слово сказать - только блеет или мычит. Вот это уже абзац...  То есть полный абзац, окончательный и бесповоротный. Тогда-то я понял: главное в человеке не бегать, не махать руками. Главное  - умение осмыслить и сказать слово. Абстрактно его можно осмыслить у себя дома, жуя еду и глядя в телевизор... да и просто плюя в потолок - абстрактно осмыслить можно. А конкретно, в приложении к своей неповторимой жизни, такая простая, банальная мысль проникает...  нет, пронзает человека от мозгов до пяток только когда рядом лежит инсультный имярек, товарищ по несчастью, пунцовый от натуги, и выдавливает из себя: ы... ы...

     Как тут не сказать: упаси бог... Да есть ли он, Всевышний, в самом деле!? Третье тысячелетие человечество не может собраться с силами и ответить на этот фатальный и судьбоносный вопрос, а ведь если Он есть, как бы это облегчило жизнь президентам, начальникам жилконтор...  и прочим персонам отпущения. А если Его нет...  Вы представляете, как изменилась бы экзистенция?! Не решаюсь даже сказать, ну да вы сами понимаете: порядок в головах означает порядок вокруг голов, а чего нам  не хватает больше всего? Именно его - порядка вокруг наших голов. Значит с чего надо начинать путь к порядку? Я не задавался этим вопросом, расположившись в приемном покое Мариинской больницы и разглядывая узоры в виде трещин и трещинок на потолке. Я ожидал прихода врача, и врач пришел. А если пришел врач, значит пришла Надежда. Врача звали Надежда...  а отчество я забыл. Надежда, недолго повозившись со мной, отправила жертву инсульта в первый круг больничного ада - в реанимацию.

     Слово "реанимация" и другие однокоренные слова родом из Древнего Рима и означают "дающий жизнь". В реанимацию попадают бедолаги, кому не лишне добавить немного жизни: уколы, капельницы...  Кому-то это помогает, а кому-то...  не в коня корм. Я тот еще оказался коняга - отключился в приемном покое и включился в палате реанимации с катетером в мочевом пузыре. Катетеризация мужчин - это нечто! Женщинам и не снилось...  Пенис перестаёт быть достоинством, он превращается в...  не знаю, как сказать...  бесполое мытарство и долготерпение, проткнутое катетером, как шампуром. Хотел добавить: лучше один раз увидеть, да воспитание не позволяет - это во-первых, и всё равно не увидите - это во-вторых, ибо  "шампур" полностью погружен в  "шашлык". Наверное, поэтому в реанимациях, где я побывал, мужчины и женщины лежали вместе, абсолютно равнодушные к противоположному полу. Меня катетеризовали сразу по прибытии в реанимацию. Я был в отключке, поэтому  "пытка" прошла, можно сказать, безболезненно. Когда я очнулся, содержимое почек мирным ручейком стекало в прозрачной трубочке вдоль ноги к ёмкости на полу. Борьба не на жизнь, а на смерть началась штатно, как школьный урок. 

     Делать нечего, я, новосёл, принялся осматриваться: огромная палата, напоминающая широкий коридор, перегороженный простынями на подобие купе. Койки  поперек коридора, как полки в купе. Койки знатные - железные, с рычагами. Можно  поднять изголовье, или поднять ноги, или перегнуть спину, лёжа животом вверх. Лафа! Справа и слева слышны разговоры, обрывки фраз. По коридору туда-сюда сновал персонал в белых халатах. Сестрички пробегали то с капельницами, то с лотками, в которых весело позвякивали шпатели, пинцеты и еще что-то  железное. То есть вокруг меня текла нормальная больничная жизнь, не было повода для паники. Простыни, отгородившие моё  "купе", шевелились, а за ними невидимо шевелились стонущие баритоном, либо гаркающие люди, и я подумал: жить надо. Иначе говоря, надо жить. За простыней слева хриплый - прокуренный, либо испитой - баритон громко требовал: ыыы... Как вдруг простыня резко треснула, упала на пол, и с кровати на пол шагнул мужик...  Не могу сказать: мужчина - и хочу, да не могу, слишком посконно выглядел появленец, заросший щетиной бороды, плюющийся слюнями, выпучивший зенки. Он бойко перенес ногу с кровати на пол, сел на край железных пружин и победно встал. Победа была пиррова, ибо одной ноги человеку мало. Мужик грохнулся с высоты своего роста носом в пол. Даже колени не успел подогнуть - ужас! На увиденное мой нос ответил фантомной болью - такой сильной, что я зажмурился. К ревущему на полу пациенту никто особенно не спешил...

     Отчаянных идиотов много в больничных койках, я нагляделся. Положенный в койку бедолага ничего никому не должен, особенно в реанимации. Врачи его ощупывают, медсёстры втыкают в него шприцы, младший медперсонал вставляет в его рот ложки с супом, возит его на процедуры, надевает ему памперс, а он сам обязан только дышать - и то, если захочет. А не захочет, так и не надо: на нет суда нет. Если бедолага чего-то там изрыгает - это хороший признак, а содержание не имеет значения. Кто способен орать, тем более способен подождать, пока медперсонал допьет чай, вынесет "утки", поболтает о том о сём. А вот встал, ухарь, на единственную живую ногу, рухнул на пол с высоты своего роста да еще и выругался... Силён! Поухай чуток, подожди, пока подойдем, поднимем тебя, уложим обратно в койку и привяжем, бестолковый, твои  руки-ноги к больничной койке, дабы ты уяснил свою немощь. Не знаю, как в забугорье, а в российских стационарах отношение к рядовому пациенту именно таково: чем меньше у него гражданских прав, тем проще его лечить. Позывы к протестам только вредят его страданиям - отвлекают от проблем, что привезли бедолагу в стационар. Такой статус-кво складывался в России веками, начиная с Древней Руси или еще раньше. Чем меньше прав - тем больше пользы. В реанимации не нужна демократия: терпеливо подчиняйся всем командующим - от главврача до уборщицы, - и тебе проще будет выжить. 

     Не помню, сколько суток я пролежал в реанимации. Мой немалый больничный опыт приучил меня к упорству. Лежачий имярек на грани жизни и нежизни (не я придумал это существительное, и мне оно нравится - пограничное слово - правильное: не жизнь в полном смысле, но и не смерть в полном смысле, а что-то между, что-то поближе к жизни) лежачий имярек обязан выключить эмоции, отрешиться от всяческой суеты, отдав её, суету, броуновскому движению на улицах, идиотски уверенному в своем неистощимом здоровье - флаг им руки! Насекомая суета. Обитатель реанимации, напротив, - философская категория, чуждая бегу времени. Он поднялся над бытом, он размышляет о главном. О главном и вечном: что есть бытие и как бытие в нежизни определяет сознание. Глядя в потолок, обитатель безмятежно грызёт мозгами этот мыслительный орех, и в перспективе у него только два исхода: осилил орех - санитары перевезут с ветерком и гоготом в палату интенсивной терапии. Не осилил - мир праху его. Кто не смертен?  ...Два молодых жизнерадостных санитара мчали меня в каталке по широкому больничному коридору с таким поросячьим визгом, что я чудом не вывалился из каталки. Доннерветтер! Положительная эмоция, однако, хотя и более чем. Россия ни в чём не знает удержу. 

     Палата интенсивной терапии оказалась бухтой, тесно заставленной спасательными шлюпками коек.  Одним словом, приплыл...  Не помню, сколько времени я там пролежал. Не знаю, зачем, - ничего интенсивного там не происходило Зато узнал выражение: "поставить укол". Прямо в палате находился стол дежурной сестры - главной по палате, и эта главная постоянно перекликалась с другим персоналом в белых халатах разной степени мятости. " -Галя, Ляпкину (фамилия условная) сменила белье? Не успела? Я те дам "не успела"! Смени щас же!"  " -Соня, поставь Тяпкину (фамилия условная) укол тырпырадрина (название условное). Уже поставила? А в журнале не отмечено."  Так я узнал выражение "поставить укол". За мою долгую пациентскую биографию медики потрудились на мне изрядно. Мне ставили банки, ставили градусник, ставили клизму. Но чтобы укол...  Фантазия подсказала мне, что такой укол должен стоять строго вертикально к поверхности. Известное дело, чаще всего колют в поверхность между большой ягодичной мышцей и подвздошной костью. Промежуток достаточный, чтобы не попадать иглой в мышцу - иначе больно. Так ведь всё равно попадают, чтоб их... мальчики любили! Сестрички!  Бывает, втыкают иглу в кость...  Там же неподалёку проходит седалищный нерв - это вообще атас! Грамотно поставить укол, доложу вам, надобен немалый талант. У меня, например, такие узкие вены, что для внутривенных уколов приходила специальная сестра из реанимации - только она могла попасть, куда надо и не проткнуть мою ниточку насквозь. Талантливых постановщиц мало во всяком деле, а грамотно поставить укол - это порой не поставить на себе крест.

     В палате интенсивной терапии я впервые поскандалил. Меня возмутило, что дежурная сестра не зовёт мне врача. Я прошу - хочу побеседовать с врачом на жизненно важную для меня тему, а дежурная сестра -  громоздкая тётка с мощным прямым носом между серых, потёртых щёк и вечно сердитым взглядом - никак не реагирует на мою просьбу, повторенную много раз - так много, что просьба превратилась в мольбу...  Затем в окрик...  А впрочем, какой из меня окрик...  Разве что нечто чахлое выползало из-под языка, больше похожее на икоту. Я хотел быть, если не понятым, то хотя бы услышанным и что-то резкое йокал, а громоздкая тётка даже не смотрела в мою сторону. И весь приходящий медперсонал не обращал на меня  внимания. Скорее всего, я был далеко не первый в истории интенсивной терапии, кто пытался  "качать права". Был нелеп и смешон. В самом деле, этот старинный дом с ангелом милосердия на фасаде, занимающий целый квартал между Литейным проспектом и улицей Маяковского, чего только не повидал на своём долгом веку, какими только человеческими шумами не напитан... Здесь, чтобы быть услышанным, надо выдать из себя что-то незаурядное. А что мог я, совсем недавно увезенный из реанимации...  У дальней стены лежал бородатый крепыш, надежно привязанный к железным пружинам - он только вчера титанически вышагивал из этих пружин и с размаху бился лбом об пол. Сегодня он спокойно дремлет, предъявив зрителям пролежень на спине размером с пунцовое озеро. А мне и предъявить-то нечего, даже катетер убран - вместо него банальный памперс. ...Я задремал и сквозь дрёму услышал, как в палату пришел врач, и как дежурная медсестра сообщила ему: "-Этого можно перевозить - палата переполнена, я не справляюсь."

     Уважаю врачей. Сам никогда не хотел да и не мог бы стать медиком. И вовсе не из-за анатомички. Сделать вскрытие и потрогать чужой желудок в известном смысле даже приятно. Ещё бы! Разве не приятно сознавать, что это вы щупаете его желудок, а не он - ваш...  Да, но попробуйте выучить названия сотен тысяч человеческих косточек - каждую зазубрить наизусть. Сможете? Уверены? Проверим: для начала попробуйте выучить один термин, всего один из тысячи тысяч: метоксихлордиэтиламинометилбутиламиноакридин. Это порошочек такой простенький от малярии. Сокращенное название: акрихин. Таких терминов в фармакологии - с ума сойти! Эскулапы как-то запоминают. А сколько ответственности?! Чуть ошибся - и еще один скелет в твоём шкафу, лекарь... Пациентом быть куда безопасней - особенно, если едешь в каталке из палаты интенсивной терапии в палату терапии обыкновенной, нормальной. Нежизнь остаётся позади, её постепенно сменяет жизнь со своими простыми атрибутами. Например, перестаешь размышлять о вечном, о бытии, о пространстве...  и начинаешь думать о мозоли на левой пятке, что болит, мерзавка, - сил нет! Доннэрвэттэр! В реанимации не болела и в интенсивной терапии, словно и не было, а теперь нате! вернулась! пульсирующая острая боль, будто зуб, только в пятке - ой! ой! Жизнь вернулась.   

     Перевезли меня, как водится, с ветерком, и я доволен, ведь если имярек после инсульта не способен выдержать гонку по больничному коридору, то ему и жить не надо: обыкновенная наша взбалмошная жизнь ежедневно устраивает еще и не такие гонки...  Меня другое смутило: почему перевезли меня не в терапию, а в неврологию? Мне по-пациентски казалось: либо хирургия, либо терапия - третьего не дано. Оказывается, дано. Пусть врачи говорят, что угодно, но для себя я решил: терапия в моём случае самоустранилась. Она, терапия, лечит наши внутренности, изученные от языка до копчика. А наши черепные коробки суть великое таинство. Бернард Шоу выговаривал Фритьофу Нансену: вы исследовали Северный полюс, до которого никому дела нет, и вы не можете вылечить головную боль, хотя от неё стонет половина человечества. - Разумно...  Вот медики и отделили проблемы черепов от всех других телесных проблем, чтобы не рисковать врачебным авторитетом. Что-то остро нарушилось в головном мозгу, а врачи даже не пытаются залезть в головной мозг, чтобы найти это "что-то"  и наладить. Лечат следствия, не зная причин. Хотя...  истины ради обязан сказать, что в Мариинской больнице я всем телом соприкоснулся с современной наукой:  меня засунули -  завезли лежащего на спине - в умную трубу и сфотографировали послойно мой мозг. КаТэ называется - компьютерная томография. Помню, какая-то авангардная музыка играла то ли в трубе, то ли в моей башке - громко и резко. Замер - даже пошевелиться не разрешили. Еле дождался, пока меня вывезли из трубы. Самое обидное, что мне даже не показали фотки моих извилин. А вдруг они и не мои вовсе? У медиков везде такая путаница...

     За всё время моего нахождения в стационаре никто ни разу не спросил у меня: болезный вы наш, расскажите, как вас кормят? Хватает ли белков, жиров, углеводов? Не добавить ли калорий? Больничная еда - неаппетитная тема. Уверен, что медперсонал в Мариинке на такую еду не посягает...  как правило, но есть исключения. Как-то в ужин выдали на каждую койку по два яйца, сваренных вкрутую...  Настолько вкрутую, что мало кто таким ужином соблазнился. И вот появилась в палате "нянечка Матвевна", выносящая  "утки". Рассудительно говоря, младший медперсонал - ближайший помощник пациента. Врач редко когда придет, у врача совещания, конференции и прочие мозговые занятия. Медсестра, опять таки, прибежит, шприц воткнёт, лекарство даст, - убежит. А кто "утку" вынесет?! Кто подушку поправит, форточку откроет, что-нибудь успокоительное расскажет... Редко когда пациент знает своего зав отделением по имени отчеству. А "нянечку Матвевну" знают все недужные - особенно лежачие, да. И вот она зашла в палату. Вечер, темно, грустно.  И стала ходить от койки до койки, и как бы уговаривать болезного по очереди: "поешь, миленький, съешь яички, а хочешь, я почищу... не хочешь? правда не хочешь? а может... ну смотри... так я возьму..."  Оба больших накладных кармана на халате нянечки были полны яиц, и находчивая старушка должна была поддерживать руками свою тяжелую ношу. Что ж, с миру по нитке - голому рубашка. Пациенты, по-моему, только выиграли, отказавшись на ночь загружать свои желудки,-  бесплатная больничная кормёжка иногда дорого обходится пациенту.

     Я приехал в Мариинскую с диагнозом  "инсульт", и про диеты никто ничего у меня не спросил, по умолчанию назначив  "первый" - общий стол, а это, например, холодное и жёсткое куриное крыло на тарелке недоваренных макарон или так называемый рассольник, в котором чего только ни плавает...  Мы с моей язвой желудка терпим друг друга полвека, где-то я её пожалею, где-то она меня простит. Но  "первый" больничный стол язва терпеть не стала - проглоченное вернула на пол в виде сблёва. (Картина, конечно, не из приятных, да ведь больница, а не картинная галерея.)    Медперсонал испуганно забегал - он всегда пугается, когда происходит что-то нештатное - пугается и принимает радикальные меры: как бы чего не вышло! И я был командирован на хирургический стол...  Не знаю, рассказывал бы я эту свою историю (хирургический стол - дело такое...) На моё счастье, нашелся в хирургическом отделении очень пожилой и очень толковый врач-рентгенолог, которому язва моя подсказала: не надо резать, обойдется и так. Это был уже третий случай в моей жизни, когда занесенный надо мной скальпель в последнюю минуту откладывался в сторону. Мда... Многие пациенты поют здравицу хирургии - слышал сам. Многим скальпель возвращал жизнь. Выходит, я из другого числа - подданный консервативного лечения - старомодного, рутинного... Хотя и в томограф тоже заехал.

     Чем упорней в меня возвращалась жизнь, тем интереснее мне было рассматривать моих больничных сожителей. Здесь, в стране кроватей и тумбочек, самые близкие наши сожители - блателла германика. Прусаки. Днем их не видно, а ночью - вот они, усатые, и от них не избавиться - даже не пытайтесь, потому что они синантропные: жить не могут без человека. Да и самые опасные тараканы не те, что бегают по стенам, а те, что копошатся в наших мозгах... Инсульт, подобно землетрясению, случается внезапно. Секунду назад всё было, как всегда, и вдруг - доннэрвэттэр! - летишь в бездну. А может, и не вдруг, ведь если бездна вперилась в тебя, не значит ли это, что ты слишком долго глядел в неё? ...Рушишься стремглав, а - если повезёт, - выбираешься из бездны медленно, тяжко, обязательно что-нибудь потеряв. Например, я утратил левые руку и ногу: вроде бы они при мне, кровь бежит по синим трубочкам, но руку не поднять, кулак не сжать, пальцы не сложить в детскую фигуру типа "фига", а нога, как бездельник, отказывается ступать и даже пошевелить пальцами. Ну и что - хандрить? Впадать в уныние? Ни за что! Да я был здоровяк по сравнению с англичанином Стивеном Хокингом, который не мог, парализованный, двинуть ни единой конечностью и выговаривал одно слово в одну минуту...  А он занимался физикой  "чёрных дыр", писал детские книжки, дважды женился, делал детей... Хандрить, зная такой пример, просто позорно. И пусть я не дождусь английского отношения к инвалидом, но мне служат правые рука, нога, и башка варит. Какое-то время ушло, чтобы смириться с потерями, а затем, пережив реанимацию и интенсивную терапию, я вернул прежнюю бодрость. Назвал свой диагноз сказочно: Инсульт Горыныч. Вернулся в себя и, лёжа около двери, стал разглядывать соседей по несчастью справа и слева.

     Всех коек стояло - семь. Средний возраст по палате - вокруг пятидесяти. Степени онемелости и отзывы на событие, как говорится, на все вкусы. Трое, кому явно за шестьдесят, пассивно, глядя в потолок, помалкивали о чём-то своём. Впрочем, один из них периодически звонил какой-то женщине и жёстким баритоном гэбиста требовал: "Валя, узнай, когда меня забирать. Ты приедешь и заберешь меня, ведь я с тобой жил, тебя любил. Если не заберешь я позвоню твоему мужу и всё ему расскажу."  У противоположной стены, возле окна, лежал сорокалетний крепыш, фактически Шварцнеггер...  Лежал номинально, а по сути, больше бегал, чем лежал, и со всеми ругался. Язык и ноги у него двигались - другим на зависть, - и было непонятно: что он делает в стационаре? Когда в палату заходила нянечка или сестра, он командовал: "фортку не открывать! Простуживаете всех!.." Смотрелся он командиром, и лучше было его не задевать - по народной мудрости: не трогай "гэ"...  У другой стены лежал юноша лет пятнадцати, его днём и ночью не оставляла мама: разговаривала с ним, приносила еду и вкусняшки, приводила медсестер со шприцами - то есть живостью своей не позволяла ему уныть. Юноша всё время молчал, я так и не понял: он горюет, или инсульт отнял у него речь... А рядом со мной мужчина лет сорока, когда не ел и не ходил в  "утку", беспрерывно что-то искал пальцем в своих ноздрях. Его койка стояла слева от меня, и его нескончаемое ковыряние в носу так надоело мне, что я вынужден был отворачиваться на правый бок. Но всё время лежать на одном боку надоедает. Я молча чертыхался, видя и слыша, как он жалуется врачам, сёстрам и даже нянечкам на неподвижность своей левой руки. Как-то я улучил нужную минутку и попросил его сжать левую руку в кулак. Он запросто сжал. Я возненавидел его.

     С разницей в один день мы с соседом-ковыряльщиком переехали в отделение реабилитации. Это был четвертый этап на пути из ада: реанимация, интенсивная терапия, неврология...  И в ней-то я едва не застрял. Чтобы получить допуск в отделение реабилитации, надо было сдать биохимический анализ слюны. Примитивно говоря, плюнуть в баночку. Примитивно... Я едва не погорел на этом анализе: не было у меня слюны - нечем было плюнуть. Я мучительно соскребал эту чёртову слюну с языка и со щёк, и мне являлись картинки из моей добольничной жизни: вот я иду по улице, и встречный мэн смачно харкает мне под ноги. Ничего плохого он, мне, конечно, не желал - куда ему харкнулось, туда и...  Я ему даже немного завидовал: у меня никогда так не получалось. Умение плюнуть, оказывается, тоже талант, и в этом смысле я бездарь. Безнадежная бездарь - таким в реабилитацию путь заказан. Сейчас смешно вспомнить, но тогда я отчаялся! Мой рот от ужаса пересох - я тихо запаниковал. Стал просить приходящих сиделок плюнуть вместо меня...  Те разнесли мой позор по всему отделению, и ходячие пациенты из других палат заглядывали, чтобы на меня посмотреть. Зашла умненькая медсестра в очках и сообщила, что у меня ксеростомия. Но не сообщила, как быть. Пришла заботливая нянька и предложила: "потужься. Ты потужься, дедушка, оно и сплюнется." Узнала бы завотделением, которая всего боялась, - отправила бы меня на хирургический стол. ...Я старался изо всех чахлых сил и к ночи нацедил слюны на дно баночки. Лежал потный, тяжело дыша. "Возможно, этого хватит",- сказала дежурная медсестра и баночку унесла. Этого хватило.

     Переехали мы с ковыряющим под новый две тысячи девятнадцатый год. Сначала он, назавтра я. И снова оказались соседями. Лежачая больничная жизнь - особое состояние: за её стенами человек жив впечатлениями и деятельностью. Впечатлений в больнице минимум миниморум: каждый день одни и те же лица, одни и те же таблетки. Собственного лица я не видел с первого больничного дня - зеркал нигде не было. В обычной жизни о собственной физиономии задумывается только нарцисс, а нормальные мужчины как-то обходятся. Помню, в Кисловодской лавочке я покупал себе кепку и попросил зеркало. Хозяин лавочки, старый грузин, даже рассердился: "слушай, дорогой, зачем тебе зеркало?! Ты разве женщина?" - И он по-своему был прав. Но в тусклой больничной жизни, хотя и сам себе противен, а хочется взглянуть на себя. Когда я, наконец, взглянул - увидел фейс то ли старика Некрасова, то ли Салтыкова-Щедрина. Фейс так зарос расхристанной бородой, словно доказывал мне: ты мужик!  ты не баба... Другим приближением к жизни была вода. Обычная струя воды из крана над фаянсовой раковиной. В реанимации никакой раковины не было, а в последующих палатах раковина была, и я издали наблюдал, как персонал и пациенты моются, моют посуду и даже чистят зубы. Как же я им завидовал, ибо всего этого счастья был лишен. На унитаз меня сажали в каморке перед палатой... Других лежачих сажали в палате, возле койки, а я взбунтовался: никогда! ни за что! Медперсонал пошел мне навстречу: вывозили меня с койкой из палаты в каморку и уже там... а затем влажные салфетки для протирания. Воду пил из бутылочки с крышкой флип-топ - очень удобно. А так хотелось подставить свою единственную здоровую руку под льющуюся из крана струю воды.

     В больнице я много думал  о понятии: деятельность. Вам безразлична эта тема? Да вы просто здоровы, деятельны и не тоскуете о том, что есть. Тоскуют всегда о том, чего нет.  "Нет деятельности, значит нет жизни", - утверждал Вольтер. "Мы перестаём деять - мы перестаём жить", - вторил ему Бернард Шоу. А в стационаре с инсультными рукой и ногой какая же деятельность? Вообще никакой...  Но я придумал.  Я придумал себе деятельность -  стал вставать по нескольку раз в день, держась за спинку кровати. Вставал и стоял на единственной ноге, сколько мог, вцепившись единственной рукой в железный каркас. Моему ковыряющему соседу быстро надоело моё усердие, и, только я начинал вылезать из-под одеяла, он отворачивался, словно говоря: чего тебе, старый, не лежится? А зато врач по лечебной физкультуре, маленькая, подвижная женщина с правильным овалом лица, сказала обо мне: боец! - Я услышал, и мне было приятно. Я вставал бы, конечно, и без её слов, а только поддержка необходима человеку, когда ему трудно.

     Врач назначила мне занятия, сын купил матерчатое, чёрное инвалидное кресло, а сиделка стала вывозить  меня  "в свет", то есть в физкультурный зал, где лежали маты, стояли брусья, и к стене были прибиты несколько "шведских стенок" - все знают, что это за спортивный снаряд: надо было, держась здоровой рукой за перекладины, стоять как можно дольше - пока здоровая нога терпит. Больше всего мне нравилось ходить вдоль длинной перекладины брусьев. Здоровому человеку всё это - чепуха. Ему не понять, как  здорово, перебирая рукой по длинной круглой перекладине, делать шаг...  еще шаг... Ведь это значит: ходить! Еще в отделении терапии, лёжа в кровати, я видел больничный коридор сквозь открытую дверь и ходивших по коридору бедолаг со специальными тростями в четыре опоры. Обыкновенная трость нам, инвалидам, не годится. Это пижонство - обыкновенная трость: заскользила по полу единственной лапкой и - летишь носом в пол. Нам необходима опора в четыре лапы - чтобы наверняка. ...И вот лежал я в кровати, вглядывался в коридор, видел товарищей по несчастью, что, опираясь на свои разлапые палки, ходили туда-сюда. Видел, и глаза мои натурально слезились горючей завистью: а я смогу так же, опираясь на палку, туда-сюда? Преодолею свою лежачую участь?  Сдюжу?

     Езда в больничном кресле на процедуры стала вдохновляющим признаком моих побед. Не то, чтобы я поверил в несбыточное, а всё же...  Инсульт у каждого свой, имеет много градаций. Один пианист преодолел свой инсульт и продолжил играть концерт Моцарта. Другой пианист превратился в овощ: лежит на спине и бормочет: "бы-ы." Jedem das Seine, - как утверждали хищные немцы. Я остался фактически без руки, волочу ногу, у меня слезятся глаза и... так далее. Зачем вам всё про меня знать? Природа не случайно продублировала наши полушария мозга, наши лёгкие, руки, ноги... Сердце и печёнку, правда, не стала дублировать - не сочла нужным. Наверное, чтобы мы не заживались на белом свете. Ладно, врачи уже почти умеют изготавливать дубликаты - умеют всё лучше. Овечка Долли дожила до преклонных шести лет и родила шестерых ягнят. В жизни надо быть разумным оптимистом, использовать во благо всё, чем располагаешь, и отворачиваться от нытиков, поставивших на себе крест. Пусть они ковыряют в своих ноздрях, а я уже ездил в кресле на процедуры, где мне разрабатывали руку и ногу - массировали и крутили их по-всякому. Я стоял у шведской стенки, ходил вдоль брусьев. Со мной была больничная сиделка Таня, полнотелая, заботливая женщина. Она была со мной во всех смыслах: приносила мне еду, возила меня на процедуры, поддерживала морально. Когда однажды утром я сумел на одной ноге бодро выпрыгнуть из кровати прямо в кресло, она победно  оглядела палату: а! видели?! 

     Жизнь устроена для победителей: если я за себя, то и другие за меня. а если я не за себя, то кто же за меня? И в один из больничных реабилитационных дней тренер по лечебной физкультуре, молодой бодряк-здоровяк, неожиданно принес мне четырехпалую трость. Нешуточно напугал... До того дня я мог только стоять, за что-то держась. А еще прежде я только лежал - с первого больничного дня два месяца только лежал. Теперь мне - вдруг - предстояло делать шаги, держась за неверную, шатучую палку, с огромным риском грохнуться на пол. Моё тогдашнее волнение нельзя передать словами - не буду даже пытаться. Сзади за мной ступал тренер, но что он мог? поднять то, что останется после падения? В победе за нас многие, а в поражении мы одиноки. Нельзя было падать. Я стиснул зубы и, вцепившись в клюку, подвинул левую - немощную - ногу вперед. Меня качнуло, но я удержал равновесие. Успокоился. Передвинул правую ногу к левой. Осмелел и сделал ещё шажок. Меня опять качнуло - вцепился в палку, глядя перед собой и боясь передвинуть взгляд. Мгновенно и сильно вспотел. Смешно? Мужик за семьдесят учился ходить, как годовалый малыш. Что ж, из песни про Инсульта Горыныча слов не выбросишь, так и было. Мне очень понравилась лечебная физкультура, занятия проходили ежедневно, я с нетерпением ждал "спортивного часа", переживал, если занятия срывались - тогда просил Таню отвезти меня в "спортивный зал", и там стоял у шведской стенки или передвигал ногами, держась за брусья. Левой. Правой. Левой. Правой. Движение - великий наш спаситель. Наш персональный Мессия.

     Человек плохо знает себя, он субъективен и либо перехваливает себя, либо уничижает. Больница показала, что я всю жизнь себя недооценивал - преувеличивал свои минусы и не верил своим плюсам. Больница показала, что я, оказывается, упорный старик. Не ною. Не зацикливаюсь на горьком и даже умею в горьком находить сладенькое. Инсульт Горыныч по-всякому издевается над своей жертвой: запросто давит речь, губы делает деревянными, язык превращает в лопату, и надо собирать всю свою чахлую силу, чтобы покрутить языком в пещере рта. Болезнь была ко мне не слишком жестока - она оставила мне умение мыслить и умение говорить. Я тренировал оба эти умения, декламируя... - впрочем, не слишком ли я расхвастался?  ...проговаривая стихи. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Евтушенко...  Никогда специально стихи не заучивал - те, что понравились, сами запоминались. В больнице строки стали всплывать со дна памяти. "Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит. Надо мной торжественно и чудно..." Хореи Лермонтова совпали с моим настроением. "...Но не тем холодным сном могилы, - вышевеливали мои губы ночью, когда не спалось. - Я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы..."  И тут же вдруг звучала поэтическая музыка Велимира Хлебникова: "У колодца расколоться так хотела бы вода, чтоб в болотце с позолотцей отразились повода." - Мой мозг работал! И артикуляция работала! Спасибо богатырям эскулапам, что победили  коварного и беспощадного Горыныча - оставили меня человеком, а не пареной репой. И когда к нам в палату пришел врач-логопед, я был готов к этой встрече. Логопеды затем и ходили по палатам, чтобы сортировать нас, бедолаг, на уже овощей и еще сапиенсов...  Женщина средних лет, вся в белом, подошла к моей койке и, улыбчиво выговаривая каждый звук, попросила: "Скажите: сыр." На что я без единой паузы выпалил: На всю скороговорку ушло не больше пяти секунд. Женщина изобразила лицом то ли удивление, то ли испуг и молча отошла от моей койки. 

     В моём возрасте пора подводить итоги. Не люблю якать, однако придётся. Итак: Инсульт Горыныч напал на меня в декабре две тысячи восемнадцатого года.  Въехал я в Мариинскую на каталке, лёжа навзничь. Спустя четыре месяца выехал в инвалидном кресле и смогу даже  пошлёндать хоть по паркету, хоть по асфальту, но недолго. Так кто кого победил? За пять послебольничных - летучих лет я съел более шестнадцати тысяч таблеток - они держат моего Змея в узде, не дают ему раззудиться. Все эти пять лет живу активной творческой жизнью: сочинил несколько десятков стихотворений, пишу прозу - в основном мемуарную. У меня появились симпатичные мне знакомцы во "вконтакте". Появились и недруги. Я рассказываю, комментирую, спорю, доказываю, ненавижу и восхищаюсь - этого мало? Мне семьдесят восемь, друзья моих прежних лет все умерли, увы, - мне их очень не хватает. Без друзей я одинок. Новых друзей уже не появится, потому что время изменилось. Дружба - это взаимная ответственность, а кто сегодня не бежит от ответственности? Мало кто... Время не подладится под меня, и приходится мне считаться со временем. Но есть убеждения, которым я давно верен и которым не изменю. Мне семьдесят восемь, статистика инсульта дарит бедолагам после случившегося  лет пять - их я прожил...  И оставшийся кусочек времени проживу в согласии с самим собой, благодарный врачам, что помогли и помогают мне быть.

     Спас мой, Мариинская больница. Всяк тебя и ценит, и боится. Был вчера амбал - сегодня сник: перл творенья - мыслящий тростник. Здравствуй, медицинская обитель, памятник российской старины. Кто свою планиду не обидел, смотрит на тебя со стороны. Изнутри взирают остальные, всякому воздастся по делам, и летают скальпели стальные по недужным, немощным телам. Медицина не боится крови. Плоть свою доверивший врачу, распластался хворый, будто кролик... Я ворчу? Наверное, ворчу. Должен я с безносой побраниться, белый, как больничная стена. Спас мой, Мариинская больница, жизнь моя еще не сочтена. Дни заветны, их дары несметны. Всё пройдет - банальная печаль. А пока мы живы - мы бессмертны. Путь-дорога убегает вдаль.   

15 марта 2024 года. Канун Масленицы.