Морок

      
               
                Морок – у древних славян бог 
                неведенья, тумана, очарования
                и обмана. Испытывает сильных
                духом и губит слабых. Защищает
                пути Прави  от  невежественных 
                и злых людей.
 
   

                Часть 1
 
    Ох, и тяжко жилось Тимошке у башмачника в городе. Ведь до двенадцати годов  жил он в деревне, и случилось так, что с малолетства подружился  с сыном местной барыньки – Петром Аркадьевичем. Тот был хил, слаб и круглый год жил с матерью Анной Петровной в деревне. Учителей ему выписывали из столицы, а что бы барчонку  одному скучно не было,  взяла барыня в деревне Тимошу у родителей за пять рублей в год, для Пети в друзья.  Стали они всегда вместе. Вместе по лугам и садам гуляли, вместе на рыбалку, вместе картинки в книжках смотрели, вместе буквы и цифры учили, даже за фортепьяну барынька Анна Петровна их вместе посадила. Пять лет жил Тимошка, как у Христа за пазухой. Вроде и в родной деревни жил, а грамоте обучился и через книги весь мир увидел. У отца Петиного книг много, да всё по морскому делу. Вот сядут, бывало, друзья  после чаю в библиотеке, откроют книгу с кораблями, достанут сферу земную, а там уже по книге читают, а по сфере смотрят – что, где да как. Сговорились, что когда в совершеннолетие войдут, то поплывут вокруг света под белым парусом.
   Смеялись над Тимкой деревенские парни, задирали: «Не радуйся дурак, что в барском доме живешь! Тебе твоё место ещё укажут» – и как в воду глядели. Приехал раз в конце лета Петин отец, и, несмотря на женины слёзы, увёз сына в столицу учиться в гимназии. Проводил Тимошка друга до станции  и вернулся в избу. А там без него восемь ртов, да и  рожь в тот год  не густо уродилась, самим бы до весны дотянуть. Вот и решили родители отдать сына в люди, столковались с вербовщиком  Макаркой,  и покатился Тимка с другими такими же горемыками на простой телеге в Петербург. Так, разными путями прибыли друзья в столицу, один учиться, а другой в ученье...
  В городе пристроил Макарка парней к мастеровым. Кого к сапожнику, кого в пекарню, кого  в цирюльню, а Тимошку взял башмачник. Вот где горькое житьё, а парню вдвое горше, не привычный он ни к грязи, ни к побоям, хоть и прилежен и всем угодить пытается, а кругом виноват. Промаялся так с полгода, да на Пасху сбежал  домой. А дома после зимы от восьмерых братьев и сестёр только трое осталось, кого сыпняк, кого голод прибрал. Мать с отцом еле ноги волочат, скотину какую успели – съели, а какую не успели, та пала. И то счастье, что раньше жили крепко, хоть кто-то на дворе живой остался. Вот где страх Тимка! Вот где горе!
  Помог парень мужикам  с посевной, да на летнего Николу возвратился в город, упал к хозяину в ноги. Тот его, как положено, выпорол, но простил, и жить оставил – добрая душа. Потянулись дни,  один за другим. Счастье, когда в лавку  пошлют или заказ отнести, хоть по улице пройдешь, а так целыми днями сиди в мастерской, стучи молоточком – тук-тук да тук-тук. Как в тумане, как в дыму промелькнул год, опять наступила Пасха, справился у земляков Тимошка, что все его живы, да и смирился со своей судьбой. Хозяин, тем временем, сам пошёл в гору, и, прознав, что мальчик знает грамоту, поставил  повыше, отделив  от  мастеровых и подмастерьев. Теперь Тимка не стучал молотком от зари до зари, а сидел  в лавке, проверял счета и носил в приличные места заказы. Казалось, вошла жизнь в положенное русло, но нет, притихла она, как река  перед крутым поворотом.
  Случилось раз Тимошке отнести туфли в гостиницу. Для таких выходов хозяин выдавал ему специально сапоги и платье.
  Зашёл Тимка в гостиницу с черного хода, но и там светло, и вымыто чисто. Мальчишка половой, хоть одних с ним лет и, пожалуй, что тоже из крестьян будет, а смотрит свысока, да и одет в  форму с фуражечкой. Сопроводил до нумера, постучал, доложил по правилу, пустили Тимофея в комнаты. И вот вышел к нему из-за ширмы молодой барин. Да не просто барин, а чудо какое-то! Только в журналах у Анны  Петровны видал  Тимка таковых, а в жизни не видал! Талия тонкая, только что не переломиться, волосы каштановые  волнами на плечах лежат, усы с пиками - волосок к волоску, а глаза … что на иконах пишут! Ноги стройные, длинные, ступни в турецких туфлях с мысами, руки белые-белые, на пальце перстень с камнем. Как вошёл так сразу цветами запахло. Залюбовался, заробел парень, даже руку для крёстного знамения поднял,  но вовремя спохватился. Не в церкви он здесь, а по делу, надо за башмаки деньги получить. Отсчитал барин оговорённую плату, да сверх пятиалтынный  Тимошке кинул.
– Мерси, месье! – само собой вырвалось у парня.
– Вот тебе раз! – удивился барин – как зовут тебя, ослица Валаамова?
– Тимофеем-с.
– А по-французски  много ли знаешь?
– Порядком, Ваша милость!
– Ну, раз так, расскажи мне, что ты такое есть!
 Рассказал мальчик о себе всё как духу, а барин хитро разговор ведет –  то по-французски, то по-русски вывернет, но Тимошка не оплошал, ответил  честь по чести. 
 Рассмотрел его барин хорошенько, прикинул себе в уме что-то и говорит:
– Ох и чумаз же ты, братец, да и кудри все свалялись. Отмыть бы тебя… Вот что, ступай к хозяину, отнеси деньги за туфли и передай записку, которую сейчас напишу.
– Слушаюсь – ответил мальчик.

                ***
 
  Вернулся Тимофей к башмачнику, передал все, что было велено. Хозяин прочитал с грехом пополам записку, почесал затылок и велел жене истопить баню. После того как мальчик вымылся, хозяйка сама села ему волос чесать. Ругалась при том, как солдатка, и драла так, что у Тимки аж слёзы из глаз брызнули. Злилась баба. Видать не по нутру было ей – мещанке! крестьянскому сыну кудри чесать. Выдали парню чистую рубаху, и велели ложиться в сенях, что бы дух из людской не пристал. Лег мальчик на чистое  и сам чистый, тут-то совсем ему страшно сделалось. Смекнул он, всё это от того что в записке писано было. Много паскудных историй о барах  слышал Тимофей.  Промеж приказчиков, и в церкви об этом шептались. Про себя решил – если, что совсем худое, сбегу! Уж лучше в деревне со своими, горький хлеб добывать, чем срамное житьё – на том и уснул. Наутро послал его хозяин снова по тому же адресу. Вошёл парень в нумер, поклонился робко.
– А, вот и ты Тимоти! – воскликнул  барин, и, вставая из-за бюро, окинул его взглядом, равно как щенка или жеребенка. Улыбнулся и сказал – От души тебя, голубчик, жиром намазали! Не скупились! Точно гуся на праздник! – и кликнул горничную.
 Молоденькая девушка отворила перед Тимкой дверь в ванную, где сама собой из крана побежала вода. Когда ванна наполнилась, горничная помогла ему раздеться, достала штук пять разных пузырьков, и перво-наперво начала  мыть жирную Тимкину голову. Вокруг сразу запахло розами. Пока парня купали, швейцар принёс другую одежду, более подходящую для какого-нибудь княжонка, а новую рубаху и порты, пожалованные башмачником, унёс вниз. Точно так же появились туфли и исчезли портянки и сапоги. После ванны, когда девушка проводила  Тимошку обратно в комнаты, там их уже ждал парикмахер со щипцами. Барин тоже был здесь и давал указания. Подстригли мальчика по его указке, завили, надушили; глянул Тимофей в зеркало и не смог сам себя узнать. После бани хозяйской молодец молодцом был, а после барской ванны и вовсе, словно барышня сделался. Белый, худенький, реснички как у коняки длинные пушистые.
 Барин меж тем парикмахера отпустил и говорит:
– Ну что, друг мой, нравится тебе у меня? Вижу, что нравится! Вот и послужи мне хорошо, а за мной не пропадёт. На перинах спать будешь, с фарфоровых блюд есть. Вот тебе первое дело – сходи на Невский да найми крытый экипаж. Вели кучеру встать  на Садовой  против банка. И запомни, крепко запомни, кто бы ни сел в карету, не удивляйся, а распорядись ехать на Мойку  к доходному дому купчихи Нащёкиной. Там сделай все, что тебе велят. Вот тебе на расходы – и отсыпал горсть серебра.
  Сделал Тимофей всё как велено. Нанял карету, встал напротив банка. Прождал два часа, вдруг в карету садится барыня. Сама вся в чёрном и в вуалетке, лица не разберёшь.
–Меня ли ждёшь, милый? –  ласково спросила барыня.
–Верно, что Вас – поклонился Тимка – извольте, сейчас на Мойку к доходному дому купчихи Нащёкиной едем-с?
 Барыня кивнула, дал мальчик знак кучеру, и покатились они.
Барыня Тимке и говорит:
– Зайдём в дом, смотри ни кому не кланяйся и ничего не говори! Я за нас всё сама скажу.
А Тимка и рад помалкивать, хотя  уже смекнул, что надо вести  себя, как у помещицы  учили, да по-французски  побольше вставлять.
   Вот приехали они, огляделся парень, а дом-то  знатный! Аж, два швейцара в парадном! Но раз велено «не робей», значит – не робей! Вышел из кареты первым, барыне дверцу открыл и ручку подал. Чувствует, что довольна, повел к крыльцу. Швейцары кланяются, двери отворяют.
– Доложи – говорит барынька – хозяйке, что вдова коллежского асессора  Лидия Александровна Туманова с сыном пожаловали, да вели проводить на квартиру.
– Точно так-с! – ответствовал здоровенный швейцар – Квартира Вам приготовлена, а самовар матушка Ефросинья Федоровна сами Вам-с поставили.
  Проводила горничная  барыньку и мальчика на второй этаж. Отдала ключи, всё показала.  Квартира как есть барская – окна в сад, зала, столовая, а там  все для дорогих гостей: закуски, сласти, самовар горячий. Дальше спальни, и для барыньки и для её сына, для Тимки, то есть. Чудно парню, а вида не подаёт, голову высоко держит.
– Ступай милая – говорит Лидия Александровна – нам с сыном отдохнуть надо с дороги, да хозяйке передай мою благодарность, и приглашение  ко мне в пятом часу чай пить.
 Вышла девушка. А барыня к Тимке:
– Молодец брат, не оплошал. Пойди, поешь да ступай сейчас к себе, да не смей из своей комнаты носа казать, пока я с хозяйкой говорить буду. А это тебе за ловкость, бери, вперёд ещё будет! – и даёт рубль ассигнацией.
 Ох и великая деньга – Рубль! Два года от зари до зари гнул Тимка спину, а в таких капиталах не был! Так ведь ещё от барина со вчерашнего дня пятиалтынный остался, да и серебро, что утром на дела дали, не всё ушло, вдруг не спросит, запамятует? Закружилась голова у мальчонки, понеслись в ней мысли  – это ж можно телка будет взять, и матери на обнову останется, да отцу на  сапоги. А если так – взять поросят, птицу, справить новые сани  и телогрейку матери. Поклонился мальчик Лидии Александровне, ручку в благоговении, как архиерею, поцеловал и вышел. А потом весь вечер прикидывал, что он купит,  да как получше ему извернуться, и где скотину брать – в деревне или на ярмарку ехать, привезти подарки из городу или уже в деревне вместе с отцом всё порешить. Совсем  он не слышал, как пришла  купчиха Нащёкина  и его названная мать села с ней пить чай. Из гостиной доносился женский разговор, потом всё стихло. Часы пробили девять, сад за окном погрузился в сумерки, и темнота медленно-медленно заползла в новую Тимкину спальню.  Барынька всё не появлялась, а мальчик, подсчитывая, что он купит в хозяйство, стал клевать носом и вскоре заснул. И  привиделось ему, что летит он высоко в небе и видать всё далеко-далеко. Вот так чудно одним днём жизнь его переменилась.
 
                ***

  Наутро Лидия Александровна пригласила Тимку к завтраку, подождала, пока парень поест и говорит:
– Вот что Тимоти, вижу я, ты не дурак – и смолчать,  и сказать, что надо сумеешь. Расклад такой, меня  теперь называй маменькой, мы с тобой из дворян, отец у тебя умер, и ты его не помнишь. С людьми дружбу не води, держи себя высоко, никому не благодарствуй, с гостями моими не робей, но и не болтай. Что и когда сделать я сама тебе скажу, всё ли уяснил?
– Всё маменька! Дозвольте только спросить Ваша милость, – набрался храбрости Тимка –  а барину я, что более непотребен?
– Какому барину? – удивилась Лидия Александровна, а потом, засмеявшись, ответила – Ах барину! Забудь! Не до него сейчас! Я про него забыла, да и ты не вспоминай.  У нас в пятом часу гости, а сейчас собирайся дружок, прокатимся по Невскому, завтра к тебе учителя придут не до прогулок будет.
  Потянулись у Тимки странные дни. С утра он названную маменьку по Невскому выгуливает, после обеда учителя к нему приходят – музыке и языкам учат. Через день ему мыться велено  и в пятом часу в свою комнату идти и  до утра сидеть тихо.  А за такую нехитрую службу, Тимка и ест на скатерти, и спит на шёлке, и сорочек ему батистовых куплено, и туфель лаковых три пары. С Тимкой  Лидия Александровна странные разговоры  ведёт:
 – Тебя Тимоти, к деньгам постепенно приучать надо, – говорит –  от большой деньги большая беда, может быть с непривычки. А если привычка есть, ты на ней, как на коне, далеко поскачешь.
 Однако верно приметила барынька – не дурак Тимка, понимает, что  не просто так  потчуют. Напрямую спросить  боязно, вдруг прогонят, а разузнать надо.  Решил  парень заслонку  в печке в своей комнате оттянуть и сквозь стакан слушать, о чём в гостиной говорят. Слушал, слушал да ничего не выслушал. Ладно, думает, будь, что будет – у Лидии Александровны жизнь равно лучше, чем в избе или у башмачника.  Каждый вечер у неё  гости, всё господа солидные, купцы и дамы, она их привечает, но что бы какое паскудство ни-ни, и рядом нет.  Всегда весела, лишь изредка вздохнёт вот, дескать, я вдовица с сыном на руках, от мужа имение осталось, а мне хозяйство в тягость, мне бы его продать, а сына в корпус определить. Да и что говорить, красивая она баба, манкая, кавалеры вокруг точно мухи вьются и всё высший сорт: барон немецкий, купцы первой гильдии братья–близнецы Петр и Павел Муромские, помещик Закряжский,  фабрикантов штук пять.  А  чуть кто с поцелуями, она ни-ни, –  стыдит, дескать, вдовица, но и от себя  далеко не отпускает. С осени и до лета жил Тимка у барыньки в сыновьях, ума набирался, пообтесался малость, да и своим в деревню десять рублей скопленных послал. Матушка названная к нему добра, слова худого не скажет, на подарки и деньги не скупится. Увидал как-то мальчик в витрине на Невском атлас корабельный, такой как в деревне у господ был. Лидия Александровна его интерес приметила и в тот же вечер презентовала. Ну как такую душеньку не любить, как ей верой правдой не служить! А потом и вовсе стало Тимке казаться, что и не был он никогда крестьянином, не ходил за сохой, не стучал молотком у башмачника, не хоронил сестер и братьев; только вот Петя барский сын и дело морское из ума никак не идут, а всё другое названная матушка собой заслонила. Словно какое с ним чудо сделалось – знает, что врёт людям, а сам в свою ложь верит.
 И вот вначале июля велела  барынька  справить Тимошке кадетскую форму, обрядила да вечером к гостям вывела:
– Вот – говорит – единственный сын, вся надежда моя и опора, завтра отдаю в корпус на полный пансион. Остаюсь одна-одинёшенька, на Ваше господа попечение!– и… всплакнула.
Тут господа её утешать принялись, отправляй, мол, сына с глаз долой, а мы уж тебя своим вниманием не оставим.  По полгода здесь без толку крутимся, пора бы уж и тебе честь знать.
– Ну, раз так – говорит Лидия Александровна  – пожалуйте откушать.
Прошли все в столовую и Тимка с ними. За столом подсел к нему солидный господин во фраке, только видать, что из купцов, а не из благородных. Стали гости есть и пить за Тимкино будущее, а купец рядом знай парню вино подливает и выспрашивает:
– А что у вас с матушкой имение-то большое?
– Большое! – отвечает Тимка и буженины себе в тарелку берёт.
– А лесу много?
– Много! – подливает соусу мальчик.
– Может река или озеро, или какой другой водоём имеется?
– И река, и озеро, – разбавляет брюссельской  капустой Тимофей – а в озере карпы! Во! С локоть! Нам с матушкой их прям к столу ещё живыми подавали!
  Обомлел купчина, заслушался и точно наяву сие великолепие увидел. Проговорили они до бланманже, а после  десерта, видя что рыбка на крючке, Тимка осмелел, да и вломил соседу, как его названная матушка научила:
– Не понимаю я Вас, милостивый государь, к чему Ваши расспросы?
Тут Лидия Александровна подскочила стрелой. Стал ей Тимка спьяну на купца жаловаться, да при гостях:
– Вот, маменька, интересуется, хороша ли у нас в имении земля, а я говорю, как не хороша, если на этой земле три каменные церкви выросли.
Тут гости зашумели на купца:
– Вот какой у вас Данила Васильевич интерес.  В чужом кармане барыши подсчитываете. Или может планы, какие строите, так тут и побогаче вас есть!
Купчина конфузится:
– Что вы господа! Что вы! Так… разговорился с юношей за столом.
Извинилась барынька перед гостями и отвела захмелевшего Тимку в комнату. Сама в кровать уложила, сама туфли сняла и говорит:
– Ох и молодец ты брат!  Ловко Данилку поддел, теперь спи! Завтра у нас с тобой много дел будет.
  Провалился мальчик в хмельной сон. А поутру смотрит, чемоданы стоят собранные, матушка квартирной хозяйке плачется – повезу сегодня сына в корпус.  Хозяйка ей капель накапала, горничную за доктором послала. Хоть и привык к чудесам Тимка, а тут  испугался – родная мать, и та так не убивалась, когда в люди отдавала.  Принес Тимка воды, на колени встал и по благородному говорит:
– Одно Ваше слово, маменька, и никуда я от вас не поеду!
– Ах, что ты, друг мой! – отвечает Лидия Александровна  – не смею я твоё будущее губить. Памятью покойного отца твоего клянусь, что не смею!
  Так по благородному они говорили, что хозяйка заслушалась. А потом барынька велела снести багаж вниз  и подать экипаж. Размечтался Тимка о кадетском корпусе: «Вдруг» –  думает – «друга Петрушу там встречу, то-то он удивится».
  Покатились они по Невскому проспекту, да только не в корпус, а к Московскому вокзалу. Сняли комнатёнку у смотрителя, на неделю, и барынька Тимке говорит:
– Вот что брат, исполни теперь всё в точности. Сиди тут на вещах тихо. Вот тебе деньги. Покупай каждый день в разных кассах  билеты на Москву, сразу четыре номера в купе выкупай. Да смотри не скупись, не придерживай деньги! Я могу и в ночь, и утром появится.
 Дала наказ и укатила. Остался мальчик в грязной комнатёнке у смотрителя. Даром, что сам из крестьян, а за год опять к чистоте привык. Супом с тараканом и постелью с клопом брезгует. К счастью, маменька на четвертый день приехала, в мыле словно борзая. У Тимки меж тем всё справно, да и поезда ждать не пришлось. Сели они без разговоров в первый класс и покатились на Москву. Часов пять спали  оба мёртвым сном, а после  маменька и говорит:
– Просыпайся, дружок. Нам в  Твери  сойти непременно надо! Переодеться пора!
  С этими словами сняла Лидия Александровна,  совсем не стыдясь Тимошки, и платье и корсет и даже сорочку нижнюю и панталоны сняла! Поглядел на неё голую Тимка – вот так маменька! Сверху хоть и не богато, а всё как бабе положено, а снизу, между ног, то есть… не разберёшь! Вроде как из женского уда мужской выглядывает.
 Лидия Александровна меж тем стала одеваться в мужской дорожный костюм, только под него другой корсет нацепила, чтоб  грудь припрятать. Усики себе приклеила, плечики подложила. Менее чем за час из барыньки в барина превратилась, того самого, которого мальчик год назад в гостинице встретил. Вот так чудо! Так и сидел Тимка с открытым ртом всё оторваться не мог. А барину-барыньке смешно:
– Что – говорит – зенки лупишь, переодевайся, давай! Вон твоё платье в коробке.
Открыл парень коробку, а там, на барышню платье муслиновое в цветочек. Крутит его Тимка в руках, с какого бока подступиться не знает.
– Да раздевайся ужо – говорит барынька-барин – а с этим я тебе помогу.
Одел он Тимку,  как положено и чулочки и туфли с розами, и шляпка с полями. Только нижняя юбка у платья хитрая – оборок много, а с внутренней стороны карманов десять нашито, задрал хозяйн юбку и давай в карманы пачки ассигнаций распихивать. Закружилась голова у Тимки,  колени подогнулись.
– Что, брат? – посмеивается барынька-барин  – Великие деньги?! А тут ведь и половины  нет от того что взял!
 Открывает саквояж, а там! И купюры, и монеты, и кольца золотые с камнями.  Смотреть страшно.
Вдруг слышат – машинист дал гудок.
– К мосту через Волгу подъезжаем. Вовремя мы с тобой управились.
Проехали мост, значит – через полчаса Тверь. Выглянула барынька-барин в окно купе. Кругом то поля, то лесок, то рощица молодых берёзок к самой железнодорожной насыпи выбежала. Взял хозяин  саквояж с деньгами, да и из окошка прямо в рощу  швырнул!
– Ах! матушка Лидия Александровна, что же вы натворили! – чуть не зарыдал  мальчик.
– Какая я тебе матушка?! – осерчал барынька-барин и отвесил Тимошке подзатыльник – Слово это забудь! Да не реви ты! Деньги мы подберём. Нам с тобой в Твери из вагона налегке  надо выйти, будто пройтись. С багажом никак нельзя! Проводники они, знаешь, какие глазастые, всё подмечают. Вещи, тряпки  всё здесь бросим.  А теперь давай-ка лучше на дорожку чаю выпьем и закусим. Может статься, нам до завтра поголодать придётся.
 Только закусили сообщники, как уже Тверь.
– Ну, с богом! Ты выходи первый и встань под часами, а я за тобой! – командует барынька-барин
 Так и сделали, вышли по очереди, растворились  в толпе, а когда поезд уехал, опять сотворились и пошли обратно – сначала через город, а потом вдоль насыпи к берёзовой роще, саквояж с добычей искать. Часа три топали. Тимка по сторонам глядит, родной дом вспоминает. На поля глядит, как-то в этом году хлеб уродился?  А травы? Хорошо бы клеверу побольше! Дома, небось, корову завели с его барышей. Ах, как хорошо на воле! Птицы вокруг поют, Бога славят. По траве ветерок гуляет, а сами травы крепкие, высокие, дух от них до того сильный, что голова кругом. Добрались до рощи, а там подберёзовиков тьма, совсем забыл мальчик и про саквояж и про деньги и про хозяина своего, кинулся грибы в подол собирать.
– Уймись дурень! – ругается барынька-барин  – только платье мараешь! Не сегодня, так завтра в гостинице наешься этого добра.
  Эх, а ведь верно! К чему собирать – и положить некуда, да и барышне это не к лицу. Повздыхал мальчик,  выбросил всё что нарвал. Нашёл меж тем хозяин саквояж и пошли они дальше, до самой Волги. Наняли там лодочку, доплыли до пристани, а через два дня  сели на пароход и покатились по Волге-матушке в Нижний Новгород. Пока плыли Тимофей о барыньке-барине всё и узнал.

                ***
   
  Родилась она в Москве, в мещанском сословии, прозывалась Фёклой Тереньтевой и до тринадцати лет жила девицей, знала грамоту и женские работы. Жили, не бедствовали, в собственном дому. Только вот случилась с ней  эта напасть, стали у неё сначала волосы на ногах расти, а после вроде как уд мужской. Углядели это в бане соседские бабы да ославили на всю улицу. В доме ещё три сестры на выданье, а тут такой срам! Смеются, пальцем показывают, нельзя со двора показаться. Просидела дома больше года. Сестры на неё злятся – за её уродство и они не в чести. Мать плачет, отец хмурной, а что делать ума не приложат. Однако судьба Феклушу сама нашла. Приехала к ним как-то раз богатая немка:
– Слыхала, – говорит – у вас диковина есть, уступить не желаете?
– А вам для чего?
– Да в прислуги.
 Посовещались родители, хоть и жалко дочь, так ведь ещё трое на шее сидят. Отсчитала им за неё денег немка, да и благословили отец с матерью Феклушу со двора. Вот только барыня эта, фрау Шульц, её не в прислуги, а в дом терпимости как диковинку купила. Стала Феклуша там жить, ума-разума набираться. Что говорить, заведение у фрау было первостатейное. Девиц дешевле десяти рублей не держала. Всё хотела своих клиентов удивить и порадовать. Захотят гости, над каким подгулявшим купчиком подшутить, или нечестного на руку человека проучить. Зовут его в заведение, вот, говорят, новенькая поступила, отведать не желаете? И отправят к нему Фёклу, а сами ждут, пока гость её мужское естество обнаружит. Всякое бывало…доставалось Феклуше крепко, то прибьют, то последними словами обругают. Так-то её в нумера не звали, она больше девушкам прислуживала. Иногда  давала фрау для гостей  срамные концерты, так Фёкла  за кавалера выступала. Доктор её осматривал, сказал хозяйке, что двойное естество у неё, но может быть и на такой товар  купец сыщется. Хотя шутка ли, три года в публичном доме, нетронутой прожила. Никто на неё не польстился, все только насмехались и шпыняли. Девицы тоже забавы ради её мужское естество пробудить пробовали, за что не раз бывали от хозяйки биты. Много чему она от них нахваталась, и манерам, и по-французски. Но время бежит, и у неё случилась любовь. Да какая! За такую любовь и жизнь, и душу отдать не жалко! Заглянула к ним как-то компания, всё знакомцы – князья да графы, а с ними чернявый восточный принц вроде. Девицы  перед ним так и стелются, а он по-русски только что «Милости прошу» знает. Гости весёлые, в хмельном подпитии, посмеяться и подурачиться хотят. Уговорили они хозяйку урода заморскому гостю сосватать. Ну и отправили Феклу к нему в комнаты, а сами под дверь ждать сели. Ждали, ждали, но только время зря потеряли.  Зашли принц с Феклушей  в комнаты,  да так до утра и не вышли. Зацеловал он её всю, залюбил, и как понял, что она ему непорченой досталась, так руки вверх поднял и молитву какую-то на своём языке сотворил, кольцо с пальца снял и Фекле пожаловал. А мужской уд её вроде, как и не заметил, а если и заметил, то не побрезговал.
  Стал принц  к  фрау захаживать. Велел хозяйке зазнобу свою от прислуживания устранить, и другим гостям не предлагать. Сам по два-три раза в неделю приезжал, за каждую ночь подарок. Но только Феклуша его не за подарки полюбила, а за то, что любовью своей он её на небывалую высоту поднял. Не смеялся над ней, не бил, «Фёкли»  называл. А у самого не имя, а  точно песня какая - Аламом назывался. Так она его полюбила, что уйдет он, бывало утром, а она простынки, на которых он лежал, целует, гладит и поёт:
– Алам, Аламушка дружок сердечный!
  Злятся девки-желтобилетницы  на Феклушу – такой кусок уроду, свалился! До поры их фрау крепко держала. Чуть что, как фельдфебель – кулаком в рожу, но девки-змеи всё равно вывернулись. Подпоили своих кавалеров крепко, да науськали, мол, в их публичном  доме, куда православные захаживают –Содомский грех. Скоро вместо девок парней предлагать будут. А в те времена только-только главного на Москве содомита, царёва дядьку, подорвали бомбой,  и благородные, которые  на эту нечисть зуб имели,  решили гнать содомитов из Москвы. Подкараулили офицеры Алама, когда он туманным утром от Фёклы выходил, и избили. Пробили голову, да и бросили на мостовой. Нашли принца дворники, глядят, а он  уже преставился.
  Вот с того самого страшного  дня всё в душе у Феклуши окаменело, стала точно булыжная мостовая, на которой её любимый свою смерть нашёл. Все чувства выплакала, а как  слёзы кончились то внутри, словно степь после пожара: и страх, и стыд,  и совесть – всё в ней сгорело. Потянулись дни  по-старому. Подарки от Алама фрау у неё забрала на хранение, а саму опять на кухню, да в шутихи к гостям определила. Да только Фёкла уже не та, что раньше. Прежняя закончилась – новая началась. Выждала время, смолола конопляного зерна, вместо кофе и гостей и девиц и саму фрау Шульц опоила и обчистила. Одела фрак да шубу, и на перекладных укатила из Москвы. Разжилась в Сергиевом посаде  среди  паломников паспортами, пересидела в глухомани весну, а ближе к лету засобиралась в столицу плутовским ремеслом промышлять.

– А зачем я вам понадобился? – спросил Тимофей.
Усмехается барынька-барин:
– Сама Судьба  тебя мне послала. Сидел я тогда всё лето в одном богатом семействе, в женихах у старшей дочери, и от неё выведал, когда, где и по каким бумагам её отец получит деньги, да сам вперёд него  кусок ухватить решил. А как уйти? Враз сыщут, выпорют, и в Сибирь. Тут-то я и смекнул, что искать  будут молодого человека, а не вдову с сыном. Благородной вдовице с ребёнком доверия и почтения, куда как больше, чем одинокой барышне. Но найти подходящего не просто. С улицы не возьмёшь – косорылые, благородные не отдадут, да и светиться по такому делу нельзя.  Тут-то ты с башмаками ко мне заглянул. Эх, ты – потрепал барынька-барин  Тимку по голове  – я-то про тебя всё сразу понял, а вот ты со мной год прожил, и ни ухом, ни рылом! Запомни Тимоти, в нашем деле спешка первый грех.  Ко всякому человеку приглядеться надо.
–  А как сейчас с купцами прошло? –  спросил Тимка.
–  Сейчас просто, завел я в бабском обличии с Нащёкиной знакомство, рассказала, что замуж хочу, только вот сына, тебя то есть, пристроить надо.  Про имение своё рассказала как мне с ним трудно, жили-то мы с тобой широко, веры нам много. Хотя не скрою и на нас силки ставили, только я своего брата издалека вижу. Стали купцы и благородные присматриваться да прицениваться. Кто побогаче к имению, что бы купить, а кто победнее тот ко мне, что бы жениться и без денег хозяином стать. Почти год мы с тобой их  в котле томили. Они уже как рысаки на старте дрожали, друг на друга поглядывали, как бы не обошли. Да ещё ты, хоть и нетрезв был, но в масть лёг! Только я тебя на вокзал свезла, как Данилка прикатил, взяла я с него задаток за имение  под расписку.  В тот же день с Петрушей-Павлушей по очереди в ресторации встретилась, и с каждого состригла. Павлуша на десять тысяч больше  положил, очень уж хотел  брата  обойти. Звенигородский замуж позвал,  я отказывать не стала, взяла кольцо, с паршивой овцы, знаешь, хоть шерсти клок.  Племянник Нащёкиной тоже звал, но этот уж совсем прохвост и проходимец. Немец фон Вальц уж на что, осторожен, всё в документы пялился, да посмотреть съездить  грозил. И тот не утерпел, клюнул, с ним по всей форме у нотариуса договор заключила.
– А где вы документы раздобыли?
– О! Этим добром в столице разжиться не хитро, покрутись в кабаках возле Академии художеств, не за день так за два умельца сыщешь. А если припрёт где в глухомани – иди к богомольцам-странникам, промеж них всякий люд снуёт.  Я ещё с зимы и тебе и себе документ выправил – говорит барынька-барин и показывает парню паспорт на имя Дымова Сергея Александровича дворянина из Калуги, а в нем вписанное свидетельство на имя дочери его Анны Сергеевны – девицы пятнадцати лет.
– Боязно, матушка Фекла Терентьевна – говорит Тимка – сумею ли, того… за девку?
– Никакая я тебе не матушка, запамятовал что ли? – рявкнул мужиком хозяин – говори мне теперь папенька. А не сумеешь - в Сибирь прогуляешься и там умом разживёшься. Да ещё и выпорют, так что встать не сможешь! Запомни Тимоти: свою глупость, чужим не прощают. Да ты не робей, – смягчился барынька-барин  – за девку оно проще, чем за парня,  уж поверь! Помалкивай да вздыхай, да глазки вниз. Сейчас пока ярмарка в разгаре, мы будем сидеть тихо и за это время пообвыкнешь немного. Я знакомства по клубам заведу, а там поглядим, какие нам судьба карты сдаст.


                ***
 
   Так, за разговорами плыли они по Волге на большую ярмарку в Нижний Новгород. Укатили из столицы мать с сыном, а в Нижний приплыли отец с дочерью. Сняли  себе дворянский особняк и деньги за год вперед отдали. Хозяева рады-радёшеньки, в благородных собраниях их представляют, друзьям да знакомым рекомендуют. Город кипит, как река в нерест,  народ со всей России на ярмарку прибыл. Что бы Тимка в девках не робел, водил его барынька-барин  в городские театры, где даже столичные труппы представления давали. На великих актёров  смотрел парень, но в уме рассудил, что скоморохи они все супротив его хозяина, как есть скоморохи ряженные. У хозяина само нутро  меняется. Стоит  фрак надеть – под приклеенными усами свои расти начинают, голос басит. Да и себя прежнего напрочь забывает. Вот где чудо! А главное и бабой, и мужиком хорош! Кружит людям головы, путает, словно Морок, про которого покойница бабка сказывала. Тимофею самому с ним подчас неловко, как обратиться не знает. Долго думал, а потом рассудил – что ему мужик, что ему баба – он человек подневольный, от хозяйской милости хлеб ест – стало быть «Ваша милость».
   За пару месяцев  перезнакомились они со всем городом, а после уже у себя приём устроили. Достойнейших  людей с семействами пригласили. Сергей Александрович во фраке кланяется, ручки барынькам да девицам целуют, а Тимка в углу губы кусает, чтоб не прыснуть от смеха. Бабы и девки даром, что из благородных да купчих первостатейных, а равно как курицы, всему верят, да на красоту хозяина облизываются.  Стал господин Дымов к богатым дамам подбираться, и ведь ловко как рассчитал:
– Я же – говорит – мужчина, в дамском гардеробе ничего не смыслю, что дочери купить  не знаю, спросить неловко, а в общество вывозить пора, скоро в возраст войдёт. Так вы уж Елизавета Васильевна, да вы Александра Петровна не оставьте мою девочку своим советом и вниманием. Будьте за место матери. Вы! Да, с Вашим вкусом! С Вашим чувством прекрасного поможете расцвести её красоте! О деньгах не думайте, для любимой дочери ничего не пожалею!
  Дамы аж, задыхаются от радости, есть повод в доме бывать и хозяина видеть. Чудная жизнь была у парня в Петербурге, а в Нижнем Новгороде ещё чуднее стала. В понедельник Тимке чулки Елизавета Васильева купчиха первой гильдии выбирает, во вторник Александра Петровна жена откупщика шляпки привозит, в среду мальчик за шелками с помещицей Усоновой по лавкам катается,  в четверг жена предводителя местного дворянства приезжает, ленты да кружева привозит, а в пятницу сама городничиха ревизию делает. И каждая своих портних  и горничных засылает с расспросами. Разжился Тимофей и платьем-матроской и курточкой и шляпкой с лентой. Наряд хоть и девичий, а всё же на морской фасон. Радуется про себя мальчик, а на людях плачется – я, мол, сиротка, мать от чахотки померла, отец бобылём живет, а хозяйство большое, в столице два дома, на Юге Франции дача от матери осталась, мы, дескать, сейчас прям оттуда. Туману напустил, куда там! Не только дамы, даже кавалеры от его россказней слезу пускают.
   Но вот как-то раз вернулся Сергей Александрович из английского клуба и говорит:
– Интересный разговор я сегодня слыхал. Слушай братец, вызнать мне одно дело нужно. Сделаем у тебя вечер, пригласим девиц, а больше молодых баб, у которых языки без костей. Подпои их как следует, ликёров сладеньких, там, конфеток с коньяком, да и заведи разговор – про замужество поспрашивай – что, да как это. И обязательно спроси – за какого идти? За молодого или за того что в летах?
– А что за новость?
– Да говорят,  завелась в сибирских реках  большая рыба, какой в Волге  отродясь не плавало. Вот мне и знать охота, так ли она велика, да так ли глупа, да много ли до неё охотников.
  Сказано – сделано. В воскресенье после обеда устроили посиделки. Аннушка всех безделицами одаривает, кому веер, кому ленты, кому пудреницу. Барышни и барыньки  журналы заграничные поглядывают, наряды обсуждают, а тут сласти, фрукты да наливки принесли; тихо-тихо захмелели гостьи. Стала юная хозяйка промеж замужних крутиться и разговоры заводить. Те для виду пожурили, мол, нечего  девице о таких вещах спрашивать. А потом разболтались и советы стали давать, да бабьим хитростям учить. Слушает мальчик, на ус мотает. А когда совсем уж до скабрезности  дошли, Тимка и спрашивает:
– Так кто в замужнем деле лучше? За кого пойти? За старика или за молодого?
– Ой, глупенькая ты – отвечают бабы – конечно, слаще за молодого. А старого, если только от великой нужды или из под палки сосватают. С молодым мужем пожить, ох  как весело! И на гулянья, и в столицу, и ночью заснуть не даст! А старик запрёт тебя в четырёх стенах, что бы людей ни видела и из всех развлечений только церковь.
– Верно, верно – вторит другая – вот у Петра Ефимовича, что пароходства  держит, троюродный дядя в Иркутске, овдовел да год назад снова женился. Да так заморочился, что взял за себя дворяночку пятнадцати годов, а самому-то на полвека больше! Думал пожить послаще, а силы видать уже нет, так он на её молодость и красоту злился. Думаешь, ей весело с ним жилось? Запер в каменном дому, на улицу не пускал, в церковь и то только с ним!
– На золотых жилах сидел, а молодую жену в черном теле держал, она жене Петра Ефимовича писала, ситчик клянчила! Я эти письма видела!
– Почти год в браке с ним промучилась. А на прошлой неделе по телеграфу сообщили, что преставился.
– Так вот теперь поживёт хоть своей волей.
– Как же! Антонина Власовна, жена Петра Ефимовича, говорит, что старик её за год так уходил, что она теперь собственной тени боится, везде ей бесы да грех мерещится. Ни отца, ни матери, ни родни, ни мужа, из близких людей только духовник да управляющий.
– А много ли покойник ей оставил?
– Смерть сколько! Золотые прииски, пароходство на Ангарке, пушную торговлю с, прости Господи, китайским мандарином, а чистыми деньгами миллионов десять.
– Мать честная! – охают гостьи – сама ведь в затрапезе ходила, родитель милостынькой не брезговал!
– Ох, хоть бы половину этакого богатства!
– Да хоть бы четверть, хоть осьмушку! – скулят девы
За такими сладкими разговорами и мечтами просидели гостьи до вечера, а после, довольные захмелевшие и с подарками разъехались. Вышел хозяин  из чулана и спрашивает Тимку:
– Понял брат, за какой рыбкой поедем?
– Рыбка-то выходит чисто золото! –  отвечает Тимка,  потом задумался и добавил – Чудно складывается, по своей воле в Сибирь прогуляемся.
– Верно брат. Только крепко запомни, что заехать туда легко, а вот выехать не просто, – говорит барынька-барин.
 
                ***
 
  Стали они собираться в путь. Стали совет держать, с какой стороны к золотой рыбке подбираться. Красивого мужчину к ней ни управляющий, ни поп не подпустят, им, и друг друга за глаза хватает, третий  непотребен. А вот  двух сестер богомолок ни в чем не заподозрят.
– Через попа, что ли думаете в эту реку заходить? – спрашивает барыньку-барина Тимофей.
– Нет, не через попа, а через игуменью. Поп, по всему видать, в Знаменский монастырь вдовицу сватает, так настоятельница свой интерес имеет. Да и нам через неё сподручней будет.
  Собрали свои пожитки, подсчитали капиталы, да и покатились. Сначала, до Москвы, а потом первым классом по Транссибу до Иркутска. За два дня обернулся Сергей Александрович опять в Фёклу Терентьеву, да так что и не узнать.
– Мне сейчас из мужчины проще выйти, чем из бабы, – объясняет Тимофею Фекла – я люблю мужиком быть, когда смерть рядом на косе скачет, у меня и кровь тогда по жилам веселее бежит. А за бабу хорошо, когда ждёшь или лжёшь долго. Всему своё время, братец ты мой, и всякому времени своя личина!

  В дороге Фекла не дремала: привечала богомольцев, купчихам кланялась, через них письмо к игуменье матушке Леонидии взяла,  в коем рекомендуются ей две сестры-сироты дворянского роду-племени Олимпиада и Александра Бескудниковы. Вроде всё хорошо, да беда пришла, откуда не ждали – стал Тимка мужиком становится, только не как хозяйка, а взаправду. Говорит вроде звонко, чисто барышня, и вдруг  рявкнет басом. Но Фёкла хитра как чёрт, любую беду себе на пользу обернёт:
– Вот что брат молчи, иначе всё дело загубишь и нас на каторгу приведёшь. Молчи если мне и себе жизни хочешь. А что, как и когда сказать я тебя после научу.
  Тимофей такому приказу только рад. В молчании и думается лучше. Катится мальчик по железной дороге, в окно глядит. Как велика Россия, ни конца, ни краю! Ещё вчера ехали через степь, где землю от края и до края видно, а сегодня – лес дремучий, а на завтра лес отступит и вот уже горы. А за ними что? Океан! Слово-то, какое необыкновенное, его разве что певчим в церкви произносить! И где-то на этом океане, должно быть, постигает морское дело Петруша. Ещё больше задумается мальчик, откроет атлас, поглядит карты, друга своего вспомнит, где он теперь? Как развела их жизнь, как раскидала! Встретятся ли они вновь?


                ***
 
 
   Как-то в самом конце зимы прикатили в Иркутск, столичные барышни и прямо с вокзала в Знаменский монастырь отправились к матери Леонидии на поклон. Старшая сестра Олимпиада Бескудникова рассказала игуменье, что отец их был из здешних мест и на смертном одре повелел им из Петербурга возвращаться в родные края, поскольку только здесь истинная чистота нравов и вера православная. Оставил им батюшка капиталу двадцать тысяч и благословил в путь дорогу. Сестра её Александра нема от рождения, мычит только, а языком не ворочает. Смиренно просят они позволения пожить при монастыре, потрудиться во славу Божию, а через год, если ко двору придутся, и постриг принять. Выслушала их мать игуменья и благословила остаться. Поселили девиц в деревянном флигельке для мирских. Монахини на них сначала свысока посматривали – как же Петербург известный котёл греха, но сёстры с первых дней проявили такое усердие в трудах, службах, молитве и посте, что вскорости снискали себе всеобщую любовь и уважение. Старшая золотой нитью воздухи вышивает, младшая, даром что немая, а тоже в трудах - ноты для хора переписывает и правит. А о щедрости и внимательности и говорить нечего. Одной рукавички тёплые, другой отрез шерстяной, кому иконку, а кому икорку. 
– Вы для меня и для моей  бедной Сашеньки все теперь сёстры! – говорит старшая Липочка – с вами всё разделим! Всё, что Бог пошлёт!
Подошло время великого поста. Истово молятся сестры, похудели, осунулись от ночных бдений, а Пасха всё не идёт. Ходит старшая барышня промеж насельниц, укрепления ищет.
– Потерпи милая – говорят ей монашки – вот-вот Страстная седмица придёт, как только братец нашей матушки Леонидии, отец Вонифатий служить приедет, так знай – конец поста близок. 
– Разве у матушки есть родственники?
– А как же! Она  ведь поповна, у неё сестёр  и братьев не перечесть, кто в семинарии, кто каторжан окормляет, а старший, которого ждем, недалеко за городом. В духовниках у вдовы живёт.
– Что же он, только в праздники великие служит?
– Да, только в праздники, ему от вдовицы отлучатся не велено, мало ли, какой с собой грех сотворит.
 Тянуться постные дни. Нудно в монастыре, темно, страшно. У монашек с голода и бдений, как в тумане головы, бормочут, бормочут, а что бормочут, сами уже не понимают.  Но всему конец есть, подошла страстная неделя, и в субботу под вечер прикатил отец Вонифатий, да не один, а с подопечной. Вот так удача! Вот кем  разговляться, Бог послал. Пялится барынька-барин на вдовицу, слюнки сглатывает. Всё как есть, о чём бабы новгородские говорили: худенькая, беленькая, глазища в пол-лица сине-серые, точно лёд на Ангарке, такими только слёзы лить.  Саму в купеческой шубе едва разглядишь, да и крестится пугливо, точно виновата.
 Наступило всенощное  бдение. Игуменья благословила открыть монастырские ворота и впустить паству.  Отстояли православные заутреннюю, торжественным крёстным ходом обошли главный храм, похристосовались, взошли на литургию, исповедались  и встали к чаше. Первой причастилась игуменья с сёстрами, а за ними пошли миряне, по старшинству.  Дошла очередь и до сестёр Бескудниковых. Вопросил  по правилу отец Вонифатий имя у младшей немой сестры, а она возьми да и промычи:
– Аауле-к-санда!
Поп чуть чашу не уронил. А старшая сестра как закричит на весь храм:
– Чудо! Чудо! Бог чудо сотворил!
Народ колыхнулся, точно медведь от спячки, зашумел, к амвону напирать стал.
– Ишь ты! Ишь ты! Немая заговорила!
– Немая, немая от рождения заговорила!
Поп  спохватился, причастил Александру, призвал людей к порядку:
– Сподобил нас Господь лицезреть великое чудо, явите же умиление сердец ваших и примите воскресшего Христа!
  Куда там! Младшая Бескудникова мычит и крестится:
– Ау-ау-ллелу-у-у-ия! Ау-ау-ллелу-у-у-ия!
Старшая, голосит что есть мочи:
– Чудо! Чудо то какое!
 Люди в неистовство пришли, каждый норовит вперёд пролезть. С улицы на шум стали возвращаться. Давка такая, что  уже на стенах иконы трещат.  К счастью, мать Леонидия опомнилась, увела сестер к себе в келью, заперла.  А потом  и народ чуть в приличие пришёл, из церкви схлынул. Но из монастыря люди только под вечер расходиться стали. Каждому хотелось своими глазами поглядеть  и чудо своими руками пощупать.
Побежала, поскакала, полетела весть о чуде по городу, да так быстро, что уже на Красную горку сам митрополит  Иркутский с расследованием в монастырь пожаловал. Показала ему игуменья сестёр, промычала ему младшая:
– Блау-гоу-слови-и-и-те вла-а-ады-ы-ы-ко!
А старшая документы показала, в числе прочего медицинское освидетельствование пятилетней давности, подписанное неким N-ским профессором Санкт-Петербургского  университета, в коем говорилось, что Александра Антоновна Бескудникова имеет врождённый дефект гортани и голосовых связок, что делает невозможным воспроизводство человеческой речи.
  Поглядел митрополит в документы, посмотрел на сестёр, отметил их набожность смиренную, и дал на чудо добро. А уж после трапезы, за картишками  настоятельнице сказал:
– Крупно свезло тебе Ниловна, и братцу твоему пропойце.  Так-то не бедно жили, а сейчас народ к вам со всей Сибири пойдёт. Ты уж до чуда только нужных людей допущай, да две трети мне посылать не забывай, а уж за твоё усердие тебе Бог воздаст, да и я святыми своими молитвами тебя не обделю.               
 Как в воду глядел Владыко, вскрылись реки сибирские и со всей земли народ потянулся в монастырь. И каждый с деньгой, кто с копеечкой медной, а кто и с золотым рубликом. За первый месяц озолотилась обитель: и скотиной, и холстом, и трудниками разжилась сверх меры. Но сёстры Бескудниковы не возгордились, что через них такое богатство пришло, всё так же всем кланяются, молятся да мать настоятельницу прославляют. Тысчонки свои сиротские и те монастырю отписали. Очень они полюбились игуменье, перевела она их из флигелька в свои палаты, еду со своей кухни присылает, богатым купчихам их показывает, да барыши гребёт.
 Ближе к лету вызвала мать Леонидия старшую Липочку на секретный разговор.
– Вижу я, – говорит - что вы с сестрой обхождения кроткого и Бога чтите, раз Он привёл вас в мою святую обитель. Так ты уж служи мне за это на совесть!
– Матушка моя, – кланяется Липа  –  я вам всё, что имею отдам, всякую работу с радостью сделаю, велите на скотный двор – пойду, велите дрова рубить – пойду! Всё! Всё исполню!
– Да куда тебе, дуре, дрова рубить! – смеётся игуменья – Всяк человек на своём месте хорош. На себе уже испытали, что место сие святое, намоленное, только тут возможно спасение души!
– Верно матушка! Верно! – кивает Липа
– Не перебивай, дура! Пойдёте с сестрой в услужение к моему брату, отцу Вонифатию, он человек великой святости, о нём по всей России слух идёт, видишь и сестре твоей убогой по молитве его перепало. И в башку себе вбей, быть ему помощницей во всём, особливо в приведении душ ко спасению!
– Поняла матушка!
– На Петров пост покатишься с сестрой под его начало в имение вдовы Клыковой. О святом месте моём ей говори, говори, что с сестрой от греха мирского бежали и здесь благодать обрели.  А если она на брак со старовером решиться проклянёт её Господь. Брак со старовером хуже, чем брак с язычником, распявшем Христа. Так ей и втолковывай каждый день. Пусть сильнее Бога боится. Ну, иди покуда, я сегодня притомилась, после ещё тебе скажу.
 Вышла барышня Бескудникова от игуменьи вся сияет, сёстры монастырские к ней шасть:
– Что тебе, милая, матушка Леонидия сказала?
– Сподобила меня матушка великой благости! –  только то и ответила им Липочка.
Много раз ещё приглашала сестёр к себе игуменья, и наставляла  как себя вести. Внимали ей сиротки с большим усердием, старшая кланялась, младшая  мычала благодарственно. И после праздника со спокойной душой отпустила их Леонидия с монастырского подворья  в имение вдовицы Клыковой в помощь братцу.
 
                ***
   
   Имение Клыковых  походило на  казацкий городок, схожий с теми, что ставили во времена Алексея Михайловича Тишайшего. Дом каменный, вытянутый, на высоченном подклете, излишеств в себе не имел. Даже окна в нём были редки и походили более на бойницы. Внизу полагались различные службы, кухня и людская, а ещё ниже во всю длину дома тянулся  огромный подвал, имевшей сообщение только с хозяйскими покоями. Сюда-то бывший хозяин Фрол Емельянович Клыков стаскивал всякое добро и вот теперь, когда он сам тлел в своём гробу, его богатство также медленно тлело  вслед за ним. Здесь  были и бесчисленные отрезы ткани, и роскошные собольи шубы, приличествующие Сибирскому купцу первой гильдии, целый арсенал старинного оружия, множество замысловатых китайских ваз и прочего фарфора, тюки с чаем и каменные куски соли. Юная  вдовица, запуганная, растерянная и, казалось бы, так и не понявшая, что  с нею стряслось за последние два года, с ужасом взирала на содержимое этого гроба, хозяйкой коего она теперь являлась.
  Имела молодка  в услужении своём сто сорок душ, кои её совсем не боялись и если бы не управляющий, давно бы растащили по бревнышку всю усадьбу. Артамон Ерофеич, как и его хозяин, был старовер, водки и других крепких напитков не потреблял, работал на совесть, с работниками держался сурово, но честно. Плату не задерживал никогда, а за дурную работу мог и поколотить. Крепко держался  Старой веры, в церковь не ходил, попов не жаловал и помимо дел вдовицы вел так же общинные дела. Капиталом покойного распоряжался как собственным, но не брал из него ни гроша, а супротив того приумножал и накапливал. Артамон Ерофеич, крепко помнил, что покойник поднялся на общинные деньги, скопленные их отцами и дедами; при жизни  его первой жены,  жил по правде, а после нашёл на него морок. Пристрастился сначала к водке, и вскорости,  как ни увещевали его люди, поискать жену в общине или доживать  век бобылём,  польстился на юность и красоту  пятнадцатилетней Грушеньки дочки титулярного советника.  Так его бес одолел, так он заморочился, что  венчался с ней в православной церкви, по Никонианскому канону и попа-пропойцу в приданое взял, что бы в четыре глаза за молодой женой присматривать. Не по совести поступил старик – людей страшно обидел, за то и покарала его судьба, не дала молодой женой натешиться, в одночасье  прибрала. К счастью, для общины управляющий правду помнил, каждую копейку в пользу людям оборачивал, учил общинных детей, сиротам выделял долю, смышлёных сажал на самые доходные места. Посидит паренёк в приказчиках на таком месте лет пять, вот  и  жениться можно, если честный человек. Честность староверы  превыше всего держат, всё на слово делают, не приведи Господь солгать, считай что помер.
 Так бы и жили себе вдовица и управляющий в мире, да поп Вонифатий, которого в довесок взяли, помешал. Стал Грушеньке  про иноческую жизнь петь. Всякий разговор в это русло ввернёт. Поняли староверы, что уйдут их денежки, с концами уйдут. Пали к Артамону в ноги:
 – Как хочешь, а уговори вдовицу за себя, иначе всем нам беда!
 Согласился управляющий, да опять решил по совести поступить, подождать, что бы покойному хозяину год вышел, к тому же сам он не ловок был с женским полом, как подступиться не знает. А поп тем временем тоже не дремлет, тянет в свою сторону. Грушенька хоть по разуму совсем дитя, воли не имеет, но ни туда, ни сюда не склоняется. Как тут угодить? Как дело сладить? Прознал поп, что Грушеньке ох, как хотелось на чудо посмотреть, однако на Пасху её из храма вытолкали,  в сугроб  спихнули. Обидели подлые люди! Вот и рассудил Вонифатий  – чудо в имение выписать. Бескудниковы дворянки, кроткого обхождения, дурного не сболтнут, да и денег у них нет, копытами бить не станут. Пусть в имении к постригу готовятся, да вдовицу за компанию соблазняют.
 Приехали гостьи в усадьбу, велела им хозяйка комнаты выделить поближе к своим.  Представила управляющему, тот только кивнул, некогда ему барышень разглядывать, пора самая рабочая – день год кормит. За обедом Олимпиада разговоры благостные повела. Да и хозяйка о чуде, о монастыре расспрашивает. Так приглянулись ей сёстры, что в покои свои вечером пригласила. Отец Вонифатий благословил:
– Ты – говорит вдовице – Грушенька, а гостья твоя Липочка вам в одном саду цвести!
– Во истину, во истину! – подлизывает Бескудникова.
 Разговорилась хозяйка с Олимпиадой, глядь, а у той в руках ридикюль, да какой! С вышивкой, с гербом, с серебряными кисточками. А в ридикюле блокнотик из тисненой кожи с золотой каёмкой, этакое чудо в руки взять, задохнёшься от радости!  Пудреница, визитница с карточками, а ещё брелоки, хоть и копеечные, но вдовица и таких не видывала. Всё ей хочется подержать, пощупать на себя примерить. Одарила Липочка хозяйку, да так и просидела с ней до полуночи. С того дня стали сестры всякий час при вдовице, старшая, как проснётся, сразу к ней в постельку бежит. Заберётся под пуховое одеяльце, и давай про Петербург и про Париж трещать, журналы да карточки с модами показывать. Откуда только берёт, чёрт её знает.  Девушки сенные им только лакомства и чай  подают, а одевает и причёсывает хозяйку гостья. Отцу Вонифатию велено докладывать, что барышни молитвенное правило читают до обеда и беспокоить их не след. Поп сему рад-радёшенек, каждый день теперь во хмелю, просыхать перестал.
 
                ***
 

   Прожили сестрицы в имении без малого месяц, и вот  как-то раз, зашла хозяйка к управляющему в кабинет и говорит:
– Извольте-ка, голубчик, пуд бразильского кофею для моих гостей заказать!
Артамон Ерофеич перо из рук выронил и от растерянности спрашивает:
– Так прям сразу и пуд?!
– Да! Пуд! И глядите, не скупитесь, голубчик, чтоб первый сорт был! Срамиться из-за вас перед гостями не желаю!
 Вышла Аграфена Петровна, а управляющий задумался. Никогда такого не бывало. При покойнике из комнат не показывалась, да и после, только и слышал от неё что: «Как вам угодно Артамон Ерофееич». Неспроста она тон сменяла, надоумил её кто-то. Рано он радовался, что поп не в почёте, в чулане водку пьёт. Допросил сенных девок, что за молитвы заезжие гостьи с хозяйкой читают, а те в слёзы: «Ах, Артамон Ерофеевич совсем замордовали нас проклятые, панталоны всем выдали, в корсеты тянуться велят!» «Ох, не к добру это, не к добру» – думает управляющий – «Сам я целыми днями то на реке, то в конторе, то в городе  – за всем доглядеть надо, да как бы главное не проворонить. Однако  в монастырь ведь не склоняют – уже покой. Видать и сами туда не шибко хотят, а мне столичных девок нечего бояться!» Упокоил себя  такими мыслями, да и поехал опять по конторам на неделю. Эх Артамон!
 Тем временем Олимпиада вдову ещё больше обхаживает:
– Вам, – говорит – душенька, Аграфена Петровна надобно и самой в дела вникать, вдруг управляющий в свой карман торгует, пустит вас по миру.
 Вдовица на неё глазами луп-луп:
– Да как же вникать? Я в бумагах ничего не смыслю, что подносят то и подписываю.
– А у нас братец есть – говорит старшая Бескудникова – Эженом кличут.
И карточку  вдовице подсовывает.
– Возьмите его к себе в секретари, осчастливите сироту!
Задрожало нутро у Грушеньки  от любопытства, неужели такая красота на свете бывает. Из мужеского полу она только отца чахоточного видела, да злого старика мужа, да попов салом намазанных, да староверов бородатых. А тут красота! Как на иконах, аж перекреститься рука тянется! Облизнулась Аграфена Петровна и спрашивает:
– Да где ж он сейчас, братец-то ваш?
– В Харбине при железной дороге трудится – отвечает Липочка. –  Ах, как было бы весело, нам всем троим его навестить! Прокатиться всем вместе, первым классом по железной дороге, с ветерком!
  Хочется вдовице  и на белый свет посмотреть, и на красоту мужскую полюбоваться, но управляющего боязно, вдруг раскричится, на горох поставит или того хуже – выпорет. Посмеялась  старшая Бескудникова её страхам и научила, как лучше к нему подлизаться. Вернулся  Артамон Ерофеич из конторы домой, а Грунечка ему самолично чай подаёт, за обедом пирогом с гусиной печёнкой угощает.
– Вот – говорит – я вам, голубчик, шарф теплый связала, а то вы всякий день в разъездах, как бы не продуло.
– Благодарствую, матушка Аграфена Петровна – чин по чину отвечает управляющий – за беспокойство и за труды ваши.
– Ах, Артамон Ерофеич – стелет вдовица дальше  – что мои труды супротив ваших, вы же, как есть в этом доме хозяин. Куда мне без вас с такой торговлей управиться.
 Начала Грушенька день за днём к управляющему ласкаться, то чаю ему в кабинет принесёт и два часа за бумагами с ним просидит, то вместо кибитки велит ему английское ландо запрячь, в котором  только муж покойник ездил. Управляющему такое внимание приято:
– Это хорошо Аграфена Петровна, что вы за дела взялись. Хозяйка в доме – всей дворне пример!
 Тем временем Поп Вонифатий доброе обхождение видит и трясётся от страха. Липочка тоже поповские страхи пестует, масла в огонь подливает. «Слыхала я,»–говорит – «Артамон Ерофеич себе костюм новый заказать изволили, уж не к свадьбе ли?»  Не выдержал старик, подхватил старшую Бескудникову и к сестре в монастырь – на доклад. Самому про успех Артамона  рассказывать страшно, пусть лучше девка игуменье докладывает, а он в уголке посидит.
– Плохо дело, матушка игуменья, ой плохо! – говорит Липа – Провороним вдовицу! Управляющий в свою сторону повернуть хочет, на чужбине с ней повенчаться да полноправным хозяином  сюда вернуться. Чем прельстил только, хам криворотый! Знамо без ворожеи  не обошлось!
– Ах ты, дура! Куда смотрела!? – орёт игуменья – тебе, что велено было – на постриг эту дрянь склонять, а ты рот раззявила! Вы всё монастырю отписали паскуды! По миру тебя с сестрицей твоей гунявой пущу, в канаве издохните! Обе! – И давай девку за волосы по полу таскать да по лицу лупасить.
– Помилуй матушка, помилуй! – скулит Бескудникова – Одно средство есть только с проклятыми староверами и с их ворожбой совладать – звать на помощь лихих людей!
– Ах, ты, что говоришь такое дурковатая! – воет Леонидия иерихонской трубой
 Громко кричала игуменья, много волосьев повыдергивала, да вот только поймала её Липочка чёрной мыслью на крючок. Засела мысль в голове и крутится. Червём весь мозг выела. Такие-то деньги староверам уступить, и самой жалко, и Владыка по голове не погладит.  Созвала игуменья всех своих братьев  в обитель на совет. Братья  хоть сами люди не маленькие, не плюгавенькие, а сестру крепко боятся, потому как старшая. И вот в один день восемь попов с семействами к монастырю подкатили. Горожане смеются этакой процессии, а Христа ради юродивый  Микитка скалится, клюкой грозит и распевает:   

                Словно жирные клопы,
                Лезут жирные попы.
                Насосётся крови поп,
                Тут и треснет  попий лоб.

  Поповские дети осерчали, из колясок повыскакивали, и давай Микитку бить. Тузят-мутузят что есть сил, так бы и до смерти забили, но мастеровые с соседних лавок набежали, заступились за  калеку. Хотели  поповичам добавить! Куда там! Те в свои коляски, как кузнецы запрыгнули, да со свистом в  монастырь въехали, и ворота изнутри заперли. Только одно мастеровым и осталось, что с монашками через стену переругиваться.
   Встретила мать Леонидия родственников, накормила, напоила, а после рассказала  о своей беде. Порешили попы для начала по всем приходам, богадельням и гимназиям  проклинать раскол и раскольников, старообрядцев, а пуще всех староверов-беспоповцев, которые держались древней славянской веры.  С братом, который в остроге каторжан причащал, игуменья особый разговор в потайной комнате завела и Олимпиаду Бескудникову пригласила. Велела ей всё-всё докладывать: куда и когда Артамон Ерофеич ездит, да сколько человек охраны при нём. Решилась мать Леонидия на страшное дело!
 И вот, с того самого дня, как попы держали в монастыре совет, поскакал по Иркутску точно морок какой. Настропалили батюшки православных против людей старой веры, да на всякий случай против евреев и против китайцев, что бывали по торговым делам в городе. А один дурковатый батюшка от усердия даже  англичан припечатал, за что Владыкой был бит сурово. Черное дело попы сотворили,  паства чуть погром евреям не учинила, с китайцами ходили драться, да и друг на друга волками глядят. Смотрят – а не складывает ли кто вместо крёстного знамения фигу. Помутилось, затуманилось в головах у людей. И того чего нет замечают, а то что  под самым носом творится не видят.


Прошла с поповского совета в монастыре неделя  и у вдовицы Клыковой в имении бесовский совет состоялся.
  Говорит барынька-барин Тимке:
 – Ну, брат, время подходит ужами на сковороде вертеться! Первым делом услать Артамона надо подальше.  Боюсь я его, он меня разглядеть может.  Неделю вырвать надо, за неделю я дело сделаю!
 – Раз надо так надо – согласился парень. – Выкрутимся!
 Затем ведь и ехали, да только никак мальчик  в толк не возьмёт, что за дело его хозяйка замыслила. Казалось, вот они деньги рядом, тысяч сто за раз хапнуть можно,  а там и поминайте, как звали. Но Олимпиада ни на серебро, ни на ассигнации не глядит. Посылала Грунечку к управляющему с наставлениями, а потом всё  выспрашивала. Артамон Ерофеич человек аккуратный, у него ни то, что на рубль, на каждую копейку документ есть. По датам, по конторам да по приказчикам подшито. Купчие в одном месте, обязательства в другом, дела по пароходству в третьем, банковские документы в шкатулке под замком – словом что ни спроси, всё под рукой.  Выведала барынька-барин что нужно и говорит Тимке:
 – Ну вот Тимати,  пора кобелей наших стравливать. Сначала Артамона, а затем и попов за ним по следу натравить. Теперь всё на тебе, брат. Я уже в девичьем обличии сюда не вернусь, а вот тебе обождать придётся.
  Вздохнул Тимка:
– Слушаюсь ваша милость!
 Человек он подневольный, что велят, то и делает. Но недаром, люди говорят: «С кем поведёшься от того и наберёшься». Без малого год парень в кринолинах ходил, в корсеты шнуровался, сам себя забывать стал, затянуло его в этот страшный омут, закрутило. Ночью проснётся в холодном поту, в портках пошарит, себя вроде вспомнит, а днём нет-нет, да и состроит приказчикам глазки. Сначала просто так для смеха делал, а потом понравилось, что и ему внимание амурное. Пройдёт мимо зеркала – глянется,  причёску поправит, губки покусает, щёчки пощиплет. Принесёт кто из молодых людей яблок или пастилы, или других-каких сластей, тому реверанс, а кого и в щечку поцелует. Хозяйка его за это хвалила, правильно, мол,– губы не треснут, а кавалер  пригодиться может. Что же до Грушеньки красавицы, белой лебёдушки, то Тимка в её сторону и не глядит даже. Хотя, по здравому рассуждению её куда как любопытнее под одеяльцем пощупать, но охоты у парня нет.

                ***
 

  Пролетело после этого разговора три дня. Аграфена Петровна и говорит управляющему: «Желаю в Харбин прокатиться, склады свои и торговлю посмотреть! Так вы, голубчик, поезжайте вперёд и всё для меня и компаньонок моих устройте!». Что ж, приказ дельный и ко времени, собрался скоренько Артамон  и уехал. А на следующий день тотчас  отец Вонифатий со старшей Бескудниковой в обитель на доклад отправились.
–Ну – говорят – Матушка-сестрица игуменья, укатил супостат  месяца на два.  Бог даст, на Покров обрядим вдовицу в  рясофор.
 –Дай то Бог, дай то Бог! – жадно крестится мать Леонидия  – Мы на праздник Владыку в монастырь ждём. Так тебе, братец, сейчас почаще у него на виду надо быть. Он нами доволен! Уж прислужи ему в алтаре. После водочки вместе откушаете. В картишки ему сто рублей проиграй, он это любит. Не зря же ты постриг принял! Ты братец высоко подняться можешь. А тебе, дуре, – говорит Бескудниковой – нечего здесь торчать, да с сестрами сплетничать. Возвращайся в имение, и следи за всем в оба. Случится что – с тебя спрошу.
  С этими словами, отправила игуменья Липочку обратно,  вдовицу охранять  – как бы староверы ей кого другого не подсунули.  Вонифатий на праздник Преображения  остался в монастыре, а после, под началом  Владыки Иркутского кутил и безобразничал с неделю. Восславят вместе Бахуса,  и  давай веселиться. То  прохожих с монастырских стен помоями обольют, то под вечер в гульбище спрячутся и, чуть пройдёт кто в сумерках, волками завоют, то в монастырскую баню крысу через окошко пустят. Крыса носится как чумная, укусить норовит, вот сёстры в одном белье и без оного, на двор  выскакивают, а во дворе их уже поп с Владыкой и розгами поджидают, бегают по двору секут монашек розгами и кричат:
– Охальницы! Охальницы!
    Игуменья всем строго-настрого приказала визжать громко и обмирать усердно. Давно Владыка так не веселился. Под конец, когда его служки в коляску погрузили, чтобы домой везти, он с Вонифатием в губы расцеловался и всяческую протекцию ему обещал.  Словно на ангельских крылах  и в архиерейской мантии вернулся поп в усадьбу, но  там уже своё преображение  свершилось.
   Сразу по их отъезду в город получила младшая Сашенька письмо от братца Эжена - три листа с вензелями исписанных. Прочитали со вдовушкой, что братец уже сюда выехал, на днях ждите.
«Вот счастье, вот радость» – думается Грушеньке – «и ехать никуда не надо!»
  На следующее утро прикатил в усадьбу молодой барин, красоты неземной. Подбежала к нему младшая Бескудникова, обняла, промычала вроде: «Здравствуй бра-а-тец». Тот: «Ах! Ох! Чудо-то какое! Сестрица моя немая заговорила, что за природа, что за климат! Ну, представь меня хозяйке, раз говорить выучилась!» А хозяйка тут как тут вертится.  Подошёл к ней барин, поклонился, ручку благородным манером поцеловал, сестрица его представляет: «Бра-а-атец мой, Эжен Аа-антонович».  Аграфена вся пунцовая от смущения, слова сказать не может, словно немота с Александры на неё перескочила. Глядит барин, что дело совсем худо, сам её за ручки взял да в дом, как хозяин, повёл обедать. Приказчики-староверы на гостя заезжего недобро покосились. Но промеж себя решили – без управляющего ничего не предпринимать. «Погоди» – думают – «Чёрт столичный, вернётся батюшка Артамон Ерофеич, он тебе живо покажет, кто в этом доме хозяин!».
  Потекла в усадьбе совсем другая жизнь. Расцвела молодка, и про ад и про вечные муки позабыла. Эжен Антонович целыми днями с Грушенькой, по парку, по саду гуляют, по озеру на лодочке катаются. Бескудников со вдовицей, точно кот ласковый, слова нежные на ушко мурлычет: «Нимфа вы Аграфена Петровна, как есть нимфа лесная». Млеет вдовушка от таких слов, а кавалер всё ближе наседает. У молодухи  внутри будто пламя вспыхивает. С покойником мужем совсем по-другому было! На него и смотреть-то не хотела, глаза зажмуривала, свечи не зажигала, лишь бы его не видеть, во тьме жила! А от Эжена  взгляд отвести не может, с утра и до ночи с ним, тут и до греха недалеко. Но Бескудников –кавалер честный. Только время за полночь  ручку madame Клыковой поцелует, спокойной ночи пожелает, и к себе, а Грушеньке не спится, стучит сердце, заснуть не даёт. Лето в Иркутске коротенькое, но жаркое, воздух точно пламя, даже вечером плывёт, колышется. Земля и лес то там, то здесь загорается. Каждая букашка себе пару ищет, торопится, зимы боится. Зима никого ждать не будет.
 Вот уже и духовнику Вонифатию вдовица не рада. Надоел он ей!  От рожи его испитой воротит! Повелела приказчикам-староверам поднести ему французских ликёров с сивухой пополам  да в чулан запереть, пусть там тараканам проповедует. А сама пошла с господином Бескудниковым по парку гулять. Так незаметно неделя и пролетела.
 Говорит Эжен Антонович Тимке:
 – На крючке наша рыбка подсекать надо. Завтра замуж её позову.
Тимка так и сел! Знатно барынька-барин людям головы морочил, но что бы так! К алтарю идти, крест целовать!
 – Как же так, ваша милость, на такое дело идти! Ни царя, ни Бога не бояться? – говорит Тимка.
 – И царь, и бог, у людей промеж ног! – усмехается хозяин – я это в девках у фрау Шульц крепко выучил, да и тебе запомнить пора!
 – А ночью как с ней сладите? – спрашивает Тимка –  она хоть и дура, но того… всё-таки замужем побыла. Неужели не сообразит?
 Смеётся Эжен Антонович:
 – Поле любви, оно широко!  Я такие штуки знаю, что всю себя позабудет! Верно, ты брат подметил, что Груня-дура, да  уж больно горяча, сдаётся мне чахотка у неё. Видал, как щёки пылают? А раз так, это ей спасибо нам сказать надо, что в тёплые края повезём. Прежние-то ухажёры её быстрее нашего на тот свет спровадили бы, а с нами глядишь, и проживёт подольше. Хотя не об том нам сейчас думать надо, а об том, как самим отсюда живыми уйти. Самое главное попа поите крепко, чтобы не просыхал, и раньше времени всё дело не спалил.
  На следующий день вызвал  Эжен Антонович  Аграфену Петровну в сад, где, по благородному предложение руки и сердца ей сделал и колечко, которое два года назад от господина Звенигородского получил, ей презентовал. Вдовица от счастья, вздохнуть не может, головой только, как китайский болванчик, машет – согласна, мол, согласна. Сговорился Эжен с Грушенькой, но попросил  сговор в тайне  держать.
 – Я хоть и сирота, Аграфена Петровна, но у дяди двоюродного испросить благословение на наш брак должен.
 – Неужели сейчас вы уедете, да далеко ли ваш дядюшка живёт? – чуть не плачет вдовица.
 – Ох, далеко, душа моя, Аграфена Петровна, в Ялтинском уезде в Крыму. Прошу Вас теперь со мной поехать, потому как, боюсь не суметь всех Ваших достоинств дяде описать. Да и видеть его желал бы на нашей свадьбе.
 – Да как же я поеду, одна  –  растерялась Груша – что люди скажут?
 – А что такого? – говорит Бескудников – вы  вдова, дама почтенная, а что бы людям глаза отвести, наймите меня в секретари. Да сестрицу мою младшую в компаньонки.
– А как же другая ваша сестрица Олимпиада Антоновна? – интересуется Грушенька.
– Решила она постриг принять и за наше с Вами счастье всю жизнь бога молить – не моргнув ответствовал кавалер – Ах, Аграфена Петровна, да что мы всё о сестрах, да о сестрах! Вы мне  обо мне самом скажите! Неужели ошибся я в Ваших чувствах, неужели не любите меня, как клялись в этом?!
– Нет! Нет! – рвётся молодка – Не ошиблись, Эжен Антонович! Что мне до людей! Я за вами в одной рубашке через весь город побегу! Я пожить, полюбить хочу! Я до вас словно во тьме жила,  неужели сейчас обратно поверну?!
Расчувствовался от такого признания кавалер, так что слёзы из глаз брызнули. Облобызал свою невесту, к сердцу прижал:
– Верю душа моя! Верю!

                ***
   

  Только-только уговорили Бескудниковы Грушеньку, а тем временем телеграмма от управляющего пришла, что всё  приготовлено, сам за вами прибуду. Прочитал  весточку Эжен Антонович, велел попа из чулана выпустить и ему прочесть дать. Да ведь как хитро подгадал змей, не с горничной телеграмму отнести велел,  а с приказчиком из староверов отправил. Прочитал поп, и так без опохмела к игуменье  в город укатил. Бескудниковы со вдовицей тоже тянуть время не стали, и за ним следом, вроде как Артамона Ерофеича встречать. Поп в монастырь, а они на вокзал. Все, какие ни есть бумаги из кабинета управляющего выгребли, карманы секретные доверху ассигнациями набили - вот такой багаж. Сели на поезд, поклонились матушке-Сибири  и покатили в тёплые края.
    А после  их отъезда пошли в Иркутске несчастья одно за другим. Сначала лихие люди прибили управляющего имением  Артамона Ерофеича Пестова, думали насмерть, ан нет, очухался. Только успел разбойничков назвать, как в голову кровь вступила, вся левая часть отнялась, слова сказать не может, мычит. Через месяц словили тех лихих людей, выдрали нещадно батогами, да всё зря. Расспросили приказчиков вдовы Клыковой, те показали на отца Вонифатия, что он о приезде управляющего знал и сестрице-игуменье о том докладывал. Хотели, было, попа допросить, куда там! Напился от страху до зелёных чертей, а на утро язык отнялся, рожу всю на правую сторону перекосило, и тоже мычит. Игуменья от всего открестилась, а после по благословению Владыки на год обет молчания приняла. Бьются следователи над делом, а жертва и свидетель мычат, как Навуходоносоры,  ничего не разобрать. Один только околоточный, великого ума человек, глядел-глядел на них и вспомнил: «Вот так же» –говорит – «младшая сирота Бескудникова мычала, пока с ней чуда не свершилось. Видать бес из неё вышел, в ад слетал да ещё беса привёл, и уже вместе они  попом и старовером овладели». Покумекал следователь – бесы они, конечно, многое объясняют, но и сестёр допросить резонно будет. Кинулись искать, а нету! Как сквозь землю провалилось семейство  Бескудниковых: и девицы, и братец. Обчистили, в грех ввели, безумие напустили и растаяли, как снег по весне.








                Часть 2

Ох, как хорош и благолепен наш Ялтинский уезд. Во всякое время  хорош, а уж в праздник так и вовсе   краше места на земле нет! Прикатили туда господин Бескудников с сестрой и невестою,  а там народу … со всей России тьма! Ещё бы Юбилей Августейшей фамилии, сам государь император с семейством  в Ливадийском дворце поздравления принимает. Все города и губернии на триста лет  царствования дома Романовых своих представителей прислали. Вдоль побережья Черноморская эскадра при полном параде курсирует. А на берегу весь высший свет и благородная публика, все какие ни на есть генералы и адмиралы, князья и графы, купечество, фабриканты, лакейская братия, мастеровые, кружевницы, белошвейки, актриски и желтобилетницы, шулера и мошенники всех мастей. Все радуются, верноподданнические чувства выражают, друг с другом раскланиваются. В Ялте квартиру нанять никак не возможно! Да что в городе! Мазанки крестьянские в окрестных деревнях и те чуть ли не до зимы ангажированы. Рассудил господин Бескудников в Феодосии остановиться, наказал Тимке невесту свою по городу выгуливать, а сам за документы, за дела засел. Нанял сразу новых приказчиков из немцев, написал управляющему банка в Москву. Грушенька  документы, не глядя подмахнула, а в Иркутск  отписала, что так, мол, и так, работайте, Бога не забывайте, а мне своею волею, угодно в Париж выехать, так что скоро не ждите.
  Счастлива Грушенька и Крым перед ней точно сад Эдемский. В Иркутске, поди, уже сугробы по колено, а здесь хоть и осень по календарю, а ни снега, ни льда нет. Плоды на ветках диковинные созрели. Откусишь, и словно цветы во рту распускаются. И деревья, и звери, и птицы – всё другое! А море такое большое и пахнет, и шумит, так что дух перехватывает. А люди кругом какие! Вчера девицы мимо на праздник спешили, так подбежали, одарили Груню цветами, поцеловали и дальше побежали. Купец во фруктовой лавке, наговорил им с Сашенькой всяческих приятностей и сверх покупок гроздь винограда положил.  Горожане и заезжая публика молодым красавицам внимание оказывают. Да и жених скучать не дает:
– Может, Аграфена Петровна, желаете на государя императора и государыню императрицу поглядеть? – спрашивает Эжен Антонович.
– Не смею, друг мой! – прячет Грушенька от смущения глазки.
– Ах, душа моя, крымчаки дикие и те смеют! Заплатят фонарщику, залезут на столб и пялятся целый день.
– Что ж это нам в Ялту надо будет ехать? – волнуется невеста.
– Подождем, может так статься, что не мы к ним, а они к нам в Феодосию заглянут. Уж мы тогда с вами по благородному столик в ресторации закажем, и когда государь будет к пристани спускаться,  ему ручкой помашем. Только платье вам, душа моя, всенепременно надо новое сшить, дабы не оскорбить его величество простотой своего наряда.
  Грушенька ни жива, ни мертва стоит:
– Сошью, сошью Эжен Антонович!
– Перед самим государем опростоволоситься никак нельзя! – научает её дальше жених – Тут надо все,  какие есть в городе лавки посетить и по самой модной картинке себе туалет справить.
 Рада Грунечка такому приказу. Ожила она, зацвела  цветочком. Захотелось  ей самой себя людям показать, женихом  похвастать, да и в обществе побывать. Так что отправились они с компаньонкой на следующий день в лавки. Накупили на радостях лент муаровых, кружев бумазейных и шёлковых, стеклярусных бомбошек, плюмажа, ластику, два корсета американских на китовом усе выбрали. А уж после со всем этим богатством поехали к модисткам мерки снимать. Улыбаются портнихи: «Вам бы сначала моды выбрать, материю подобрать,  а уж под это всё остальное». Смущается madam Клыкова. Верно, что телегу впереди лошади поставила. А Сашенька на шпильки нос к верху и ответствует:
–Не беда, надо будет - ещё раз прокатимся!
 Модистки губы поджали, пригласили Груню в примерочную. Стали с неё мерки снимать. Тут про  Сашеньку  и поинтересовались: «Какого, мол, роду племени ваша компаньонка, какой ей материал на платье нужен шёлк или ситчик сгодится?»
– Сашенька сирота дворянского роду, ей шелк сгодится! – важно отвечает вдовица – А из всей родни у нее только брат и сестрица Олимпиада, монахиня Знаменского монастыря в Иркутске.
– А много ли за барышней приданого положено?
– Сашенька – святая душа! – нахваливает вдовица подружку – всё-всё, что отец ей оставил – всё монастырю отписала!
«Э-э» – переглядываются меж собой  портнихи, – «Какой ситчик, здесь и  лён  в край, хоть гонору через край!». После этого разговору, внимания от молодых людей к девице Бескудниковой поубавилось. Но Тимофею-Сашеньке от этого печали мало. Он тоже счастлив. Море, мечта его перед ним. Накупил опять книг по морской науке, всякий вечер в комнате, читает.
  Только успели наряды справить, как по всему городу новость: «Пожелали царские дочери картинную галерею господина Айвазовского в Феодосии посетить!»  Эжен Антонович заранее подсуетился, всё как невесте обещал, исполнил.  Глядела Грушенька, глядела, который в толпе царь? Смотрит, а  царь то махонький! Ростом не вышел, его за жениной шляпкой едва видать. Зря она перед образом его всю жизнь дрожала, поп Вонифатий уж на что пьянчуга, а и то солиднее был. Огляделась молодка вокруг, не  подслушал ли кто этакой крамолы, но нет – господа  августейшему семейству руками машут, а Эжен Антонович, вовсе  про этикет забыл – фрейлинам и цесаревнам поцелуи воздушные посылает. Тут Грушенька, сама приободрилась, ручку с платочком вверх подняла, Его величеству помахала, и он, вроде как, ей в ответ кивнул. Довольна вдовица и о себе теперь по-другому думает – выше берёт.
 
                ***
   
   Летят деньки Крымские, точно бусины на нитку запрыгивают, один на другой. Вышли раз madam Клыкова с компаньонкой прогуляться. Остановились у фонтана, а там младшие офицеры в себя приходят. Государь император неделю назад их всех мичманским званием одарил. Так чтобы они в Ливадии не безобразничали, их адмиралы в Феодосию как в чулан спрятали. В провинции нравы проще. Выпили дамы по стаканчику,  а офицеры тут как тут:
– Позвольте рекомендоваться, капитан второго ранга Воронов Семён Андреевич – начинает старший.
– Очень приятно, Клыкова Аграфена Петровна – хоть и смущается, но отвечает вдовица – а это, позвольте представить, mademoiselle Бескудникова, Александра Антоновна, родная сестра моего управляющего Евгения Антоновича.
– Впервые в Феодосии?
– Да-с, впервые. На торжества приехать изволили, а теперь город осматриваем.
– В галерее уже бывали? А старую крепость видели?
– Не сподобились ещё, – краснеет вдовица, а про себя думает: «Хорош офицер, а Эжен Антонович всё краше!».
 Тут и младшие офицеры подтянулись, капитан их дамам рекомендует:
– Александр Петрович Щитков, Вильям Александрович Кильпе и Пётр Аркадьевич Гагаринский.
   Глянул Тимка и точно снова языка лишился. Вот те раз это же Петька-барчук! Друг детства! Во, вымахал за пять лет, не узнать! Задрожало нутро у Тимки – вдруг признает, а он в кисее с рюшами. Срам-то какой! Покраснел парень, точно рак! Глаза опустил, лицо прикрыл веером. А Петька ни ухом, ни рылом, скачет перед ними на цырлах, за мороженным к лотку сбегал. Стал Тимка  исподтишка  товарища своего разглядывать. Хорош! Погоны золотые с серебряными звёздами, как есть мичманские. Не по возрасту, конечно, да видать родитель-адмирал поспособствовал. Всё как мечтали: и по морям ходить, и мир увидеть! Как должно быть  Петька счастлив!
 Поболтали офицеры с дамами и разошлись. С этой встречи, переменился Тимофей, словно и не служил он барину-барыньке, не морочил людям головы. Отошёл он душой от  урода-Фёклы. Раньше в одну сторону глядели, одни думы думали, одно дело вершили, ради дел хозяйских парень себя забывал, а теперь… живут вместе, а сердцами врозь стали.
  Днем барынька-барин через немцев-приказчиков Клыковским добром ворочает, письма пишет, документы проверяет, на сестрицу названную минутки свободной нет. Аграфена Петровна точно чумная от любви сделалась, сама бледная как полотно стала, а глаза  углями горят. Принарядилась в шелка, да и жених на подарки не скупится. Знакомства завела, по старой памяти на храм пожертвовала, на сирот, на училище. Исповедал её местный батюшка и элегантно так поинтересовался, скоро ли блудная дочь в своё сословие воротиться изволит.
– С женихом сговорились после Рождества свадьбу сыграть – краснеет в ответ невеста.
– Неужели, в самые Святки? Ай-яй-яй –  качает головой поп – Неужели пословицы не слыхали, что на Святки только волки женятся.
Пригорюнилась молодка, призадумалась. Долго ждать мочи нет, да как бы беды не накликать, что люди скажут, что подумают! С Эженом Антоновичем посоветоваться стыдно.  Такой изящный кавалер, может и посмеяться над ней. Упросила жениха отсрочить на две недели.
  – Что за нужда такая? – интересуется Эжен Антонович 
А Грушенька в ответ возьми да ляпни:
–Я давеча на картах гадала, так у сестрицы-то вашей, Эжен Антонович, тоже бубновый король на сердце лежит. Может, бог даст, после Крещения две свадьбы в один день сыграем.
 Недоволен барынька-барин таким раскладом. Потребовал  у сообщника отчёта, что за  король бубновый и за что ему  такое внимание. Однако Тимофей не решился правду сказать:
–Да так, – говорит – Петр Гагаринский из мичманов. Держу при себе. Сами же говорили, что кавалер и пригодиться может.   
– Почему выбор такой дурацкий? С такого кавалера, как с козла молока! Тебе  при твоей красоте можно  капитана первого ранга в услужение взять! А ты.… Посмотри, – продолжает хозяин – как на него сослуживцы глядят. Они за мичманский мундир честно в море год отслужили, а ему мундир за отцовы заслуги пожалован. Да и были бы заслуги! Только то, что их брата-младшего офицера, да матросиков без счёту в Японском море потопил, а сам живым выплыл вот и весь подвиг. – Опрокинул Эжен Антонович рюмку с водкой, подумал себе что-то, и присоветовал – Держи с ним ухо востро Тимоти, как бы он за твой счёт не задумал у них выслужиться. Господам офицерам дела  нет до твоих познаний, уж поверь мне.
 Покивал для приличия головой Тимка, а про себя думает: «Нет! Это он по злобе, по уродству своему, мне в уши льёт! Не таков Петр Аркадьевич!». Стал  каждый в доме за своё держаться. Хозяин в Тимофее усомнился,  потихоньку письма от Гагаринского читать начал, нет ли в них чего? Но нет, вроде только хвастовство пустое.
  А у Тимофея меж тем своя жизнь. Где теперь товарища  встретит, в ресторации, в собрании иль так у фонтана – подойдет, улыбнётся, постоит рядом, поглядит, помолчит, ну а если в разговор вступит, то не только мичманам, но и старшим офицерам чудно на этакую барышню. Всё она знает: и как какая мачта  называется, и где стеньги, и где брамшкоты, и узлы морские вяжет – чуть ли не экзамен  навигационной школы держит. Непонятие от этого промеж офицеров  сделалось и неудовольствие  – вроде, как и умница, и красавица, и смелая, и душа золото, а только на прыщавого  Гагаринского смотрит. Старшие офицеры над Петром Аркадьевичем подшучивают, а про себя думают, что такая красавица в юнце-огурце  углядела.  Тимофей про Петрушу думает, письма товарищу пишет, про его житьё-бытьё расспрашивает, но о себе  признаться, духу  ни достаёт. Мичману такое обхождение от барышни приятно – в письмах героем себя расписывает, а Тимофей верит. Аграфене Петровне тоже от счастья своего со всем миром поделиться хочется. Сама, как овца дурковатая волку в пасть лезет, так ещё и компаньонке подрядилась от Гагаринского записки передавать.
 Так незаметно за сердечными волнениями  подступила зима. Укатила царская фамилия обратно в столицу, за ней и благородная публика отчалила. Торжества окончились и стали крымские города, точно пьяницы после кутежа: в карманах пусто, голова гудит и рожа битая. Похмелье! Все мало-мальски приличные вещи у ростовщиков в закладе. Кто совсем разорился, кто пулю в лоб пустил. Во истину выходит что сначала наливали, а после отпевали. Целый год почти праздновали, а теперь разговоры всякие поползли: «Царь-то наш дурак оказывается» – говорят – «меры ни в чём не видит!». Новоявленное офицерство по городу шляется, куда себя деть не знает. Пост Рождественский по нужде держат. Новый 1914 год, словно тать в ночи, незаметно подкрался.
   
                ***
 
 Только семейству  Бескудниковых со вдовицей Клыковой горя мало. Народ разъехался, можно и приличнее квартиру нанять. Однако долго рассиживаться, тоже резону нет.
– Отчаливать Тимофей нам надо скорее! Сразу после свадьбы не мешкая – говорит барынька-барин – и лучше всего морем до Констанцы.
–Да кто ж в январе в Чёрно-море выйдет? Купцы и таможня ни за какую деньгу не рискнут. А контрабанда ненадежна, завезут в глухую бухту, и поминай, как звали.
– А если через военных попробовать?
– Военным так близко к проливам нельзя – скандал!
– Ты-то почём знаешь?
– Уговор такой после турецкой войны вышел – отвечает Тимка.
Тут бы и быть беде. Но вспомнил хозяин, что в одном из писем Гагаринский хвастанул, что Пасху на Родосе встречать собирается. Призадумался над этим барынька-барин  – как же оно так случится?
 
                ***

  Сразу после Нового года упросила Сашенька Бескудникова свою хозяйку картинную галерею посетить.  Вот где красота, вот где на моря и океаны, какие ни есть на земле, посмотреть можно! Полотна во всю стену, вода так искусно написана, что чуть ли не на паркет выплёскивается. Дивятся заезжие гости, головами крутят. Задержался Тимка возле одной из картин, а тут из-за угла Гагаринский выскочил, сунул в  руку записку и был таков. Развернул Тимофей записку и прочитал:
   «Умоляю Вас Александра Антоновна, если любите меня, то завтра вечером придите в дом мещанки Лычковой, где я квартирую. От Вашего решения зависит всё счастье моё и вся моя жизнь!»
 Ахнул Тимка, а потом вечерком умишком раскинул – с барином-барынькой  ему уже не по пути, денег он втихаря почти тысячу рублей скопил, пора и отчаливать, а там, Бог даст, Петр Аркадьевич подсобит и его во флот возьмут. Размечтался мальчик о кренделях небесных, собрал  свои вещи, книги, зашил по крестьянской привычке  капиталы в шапку, дождался вечера и покатился вниз по набережной. Одно только – в мужское платье решил опосля переодеться, чтобы барину-барыньке не навредить напоследок.
  Дом мещанки Лычковой,  дурной славой не пользовался. Сдавала сия мещанка комнаты, а также своих незамужних дочерей и замужних племянниц. Всё было тихо по-семейному и обиды никому не чинили.  Зашла этакая барышня, её приняли  и к дружку сердечному в комнату проводили. Увидел Тимка Петрушу так без слов на шею и кинулся, в объятьях сжимает, плачет:
– Здравствуй – говорит – друг ты мой единственный!
– Здравствуйте, душа моя,  Александра Антоновна!– целует ручки Петька – Спасительница моя разлюбезная.
Тут только парень сообразил, что неприлично оно получается как-то. Отпустил товарища и говорит:
– Э-эх, неужели не признаёшь Петька?
– Как же – отвечает друг детства – Вашу красоту, не забыть и  не спутать невозможно.
– Петя, да посмотри же ты на меня! Это же я – Тимофей! – снял с себя парень шапку, платком оттёрся – Ну! Неужели и теперь не узнаёшь?!
 Побледнел друг детства, на кушетку присел, ртом воздух глотает.
– Ой, что вы Александра Антоновна говорите такое… совсем не пойму.
– Ну, какая я тебе Александра Антоновна! – смеётся парень – я Тимофей Емельянов, Емельяна Прокопича старшой сынок! Аль запамятовали? Эх, Петя, я эти годы с таким чёртом рядом жил и себя сохранить смог, потому как о тебе, о мечтах наших по морям ходить, помнил! А ты мне ручки целовать лезешь!
Говорит Тимка, улыбается,  а Петя  трясётся.
– Да не боись, друг, я тебе в тягость не буду, деньги у меня свои есть!
– Да? Деньги? – вздрогнул Петя – А сколько?
– Девятьсот шестьдесят два рубля, пятьдесят три копейки – гордо отвечает Тимка.
– Дурак! – взвизгнул мичман – я восемь тысяч  капитану проиграл!
– Не горюй Петр Аркадьевич – не унимает свою дурь Тимка – раздобуду я тебе и эти деньги.
– Как?! Будь ты девкой, ты бы раздобыл, а так мне хоть в петлю из-за тебя!
– Да чем же я тебе девкой лучше? – чуть не зарыдал от такой обиды мальчик.
 Что ж это такое? Как помочь горю?! Вдруг в дверь позвонили, слышат – хозяйка пошла открывать. Глянул Тимофей на Петрушу, а тот побелел как мел, глаза вытаращил,  и … лужица жёлтая под ним образовалась. Вот те на! Вот тебе и мичман!
– Ты п-посиди здесь – пробормотал Петя, растворил окошко  и  выскочил во двор, перемахнул через забор и дёру. Измазался, изорвался весь, кустами рожу всю исцарапал.
 Обдало Тимофея ледяным январским ветром. Вот так друг, вот так встреча, разве так он её себе представлял. Что делать, куда идти? Не успел с мыслями собраться, глядь, а в комнату входит капитан второго ранга Стахневич, видал его Тимка пару раз в ресторации.  Входит и говорит:
– Здравствуйте Александра Антоновна, стало быть, решились помочь другу сердечному.
– О чём вы? – не поймёт Тимофей
– Неужели  бросите Петра Аркадьевича? Ему теперь долговая тюрьма светит, такой позор, за всю жизнь не отмоешься. Ну что же вы, а такие письма ему писали, мы, когда в кают-компании читали, едва ли не плакали – и пачку из-за пазухи достает. – Вы Александра Антоновна ай-яй-яй! Сильно, однако ж вы себя скомпрометировали!
–Что вам-то до того? – рявкнул в сердцах Тимка, юбки подобрал, шапку нацепил  и к выходу двинул, вот только капитана не обойти. Ручищи растопырил, ухватил Тимку и давай мять.
– Ох, ты какая смелая, а раньше, поди, всё молчала. Ну, куда? Куда ты пойдёшь глупая? Брата своего позорить? Про тебя уже и слух по городу идёт! Останься по-хорошему, в обиде не будешь.
Обалдел Тимка, растерялся, обмяк, даже крикнуть не может, а капитан-то ловкач уже за пазуху, под корсет лезет, а под корсетом у Тимки и нет ничего. Щупает капитан, щупает, а что к чему не разберёт:
– Ишь ты какая! – журит Тимку – ещё титьки не выросли, а уже к полюбовнику бегаешь. Да, не рвись ты! Ну что тебе Петька? Без приданого ты ему не нужна! А я тебе квартиру на набережной сниму, своим домом заживёшь, чертовка!
  Парень вырывается, а капитан распалился, под юбки лезет. Ухватил своей лапищей промеж ног, да не сообразил что в руке, думал завязки и как дернул вниз. Заорал от боли Тимка и в разумение пришёл – двинул капитану промеж глаз, тот хватку на миг ослабил, тут-то  парень и рванул, что было сил. Платье пополам треснуло, чуть ли не в исподнем  из комнаты выскочил, а навстречу ему хозяйка-квашня. Загородила собой выход и кудахчет:
– Куда ж ты? Куда ж ты?
Что тут делать? Двинул и ей, она с ног! Так бы и сбежал, да только вот беда, в юбках запутался, споткнулся, а капитан уже тут как тут, подхватил под закрылки, а когда разобрался, что к чему, допрос Тимке учинил:
– Ты зачем, сучье вымя, в бабское тряпьё вырядился?!
Молчит Тимофей.
– Давай говори, а то свезу тебя к матросам, им после моря всё равно парень али девка! – стращает капитан.
Молчит Тимофей. Запер его Стахневич в чулан. Посиди, мол, брат подумай, когда в брюхе пусто оно и думается легче. Это тебе, Тимофей не Аграфену Петровну развлекать – по ресторанам и галереям выгуливать, не  на рояле пьески поигрывать, не книжонки по морской науке читать. Стыдно парню и страшно. И деньги потерял и друга, и хозяина подвел под монастырь.
 Через два часа приволок Стахневич Гагаринского, тоже битого.
– Ты кого мне подсунул, шкура?
– Я же не знал… я же не признал – скулит Петруша –я  же думал это она, а это …это друг детства!
– Деньги возвращай! – кричит капитан – Или думаешь, я тебе за этакое паскудство долг прощу?
– Потерпите Федор Андреевич, голубчик, мне  к Пасхе из дома пришлют.
– Ишь ты, к Пасхе! Думаешь, я не знаю, что тебя родитель в рейс подрядил! Так не выйдет у тебя соскочить!  Карточный долг – долг чести, я тебе такой скандал от земли до неба учиню! Так что доставай деньги, хоть милостыню на паперти проси!
–  Вот он, – тычет Петя на друга – вот он достать обещался!
  Поглядел капитан на Тимку, да и смекнул, что тут шантажом  жирнее наживёшься. Люди солидные, живут богато, а рядом с собой парня ряженного девкой держат. Здесь состричь можно лучше, чем с паршивой овцы Гагаринского. Велел хозяйке чаю с коньяком принесть и сел подумать. Свой интерес и свой мундир в таком деле показывать не следует, значит надо Петрушку одного к этому франту Эжену Антоновичу послать. Пусть пригрозит ему, что наружу всё выплывет, авось раскошелится.
   Примчался Гагаринский к господину Бескудникову среди ночи на секретный разговор, рассказал, что всё знает,  и потребовал  за молчание десять тысяч. Улыбнулся ласково барынька-барин, деньги достал, стал отсчитывать и говорит:
– Как же вы, милостивый государь,  о слуге моём прознали? 
– Так ведь он из наших бывших крестьян – сболтнул Петруша – вот и признал!
«Как же» – мыслит Эжен Антонович – «Ты петуха от курицы не отличишь! Погоди же, я твою дурь против тебя же и оберну!». Отсчитал пять тысяч, и остановился:
– А почём мне знать, что вы с Тимофеем не сговорились или, что он, не ровен час, уже на том свете? Так за что же я тогда платить буду?
– О чем это вы?
–Вот вам половина, а остальное отдам только в обмен на него. Вези меня сейчас же туда,  где его держишь!
Жмётся Гагаринский, но ведь деньги до конца получить надо. Без денег никак не можно вернуться.
– Ладно, едемте.
Велел  Эжен Антонович закладывать дрожки, сам вместо кучера на козлы сел и помчался через весь город. Увидал Стахневич в окно, что мичман не один, за занавеской у хозяйки спрятался, мало ли какого гостя дурак притащил.
  Зашли господа в дом. Провёл Петруша гостя к чулану, открыл, а там Тимофей, в одном исподнем, лицо от побоев заплыло. Глянул барынька-барин, так и не сразу узнал.
– Пять тысяч пожалуйте, – напоминает барчук.
– Э, что ж так дешево друга своего цените? – спрашивает барынька-барин – я его втрое выше против вашего ставлю!
Сказал и выложил перед ним пятнадцать тысяч. Петрушу пот холодный прошиб, руки трясутся, распихивает по карманам деньги, а денег-то страх как много! И говорит:
– Ваша правда, Тимофей Емельянович золотая душа! Стоит! Стоит он таких денег! Прадед-то мой, в свое время на такие деньги четыре села с мужиками, бабами и церковью купил, а я за него одного столько выручил!  Премного благодарен и не смею более задерживать!
Смотреть на этакого таракана мерзко!
– Пойдем – говорит хозяин  Тимофею – а где шуба твоя?
Глянул на хозяйку, а она-квашня, в ответ:
– Почём я знаю? Я никакой одёжи  в глаза не видывала!
Барынька-барин, хоть одно слово, что чёрт, но видать и у чёрта сердце есть. Три года с Тимофеем бок о бок прожили, и за сына, и за дочь, и за сестру  был; и когда  плетьми по ребрам ударили, про него ни словом не обмолвился. Снял Эжен Антонович с себя  шубу, укутал Тимку, вывел из дома и усадил в дрожки. А парню тем временем совсем худо, к побоям ещё лихорадка добавилась, и самое главное душа у Тимоши болит. Точно пелена с глаз упала, какой змеёй  дружок его обернулся! Счастье ещё, что только одному капитану, а не в публичный дом его запродал.
– Много вы ему, собаке, дали! – вздыхает в коляске Тимофей.
– Ах, братец ты мой – смеётся хозяин – вспомни, что я тебе про большую деньгу говорил? Что от неё с непривычки большая беда может сделаться! Ну, сам посуди, что Гагаринскому с такими деньгами здесь делать? Ума у него немного, на карты и на кабак с трудом наскребёт. Перед господами офицерами сейчас гоголем ходить будет, а нам только этого и надо.
– Зачем?
– Увидишь – отвечает Эжен Антонович – вот только свадебку отыграем и с господами-офицерами  рассчитаемся. Помнишь, Гагаринский в письме хвастал, что Пасху со старшими чинами на Родосе встречать будет. Так вот, они на частной шхуне  в море выйдут, что бы туркам глаза отвести.
– Для чего?
– Да, для чего не знаю, а если честно и знать не хочу! Но неспроста они мундиры на сюртуки поменять собираются, и в тайне всё удержать хотят. Только выправку, ведь не спрячешь, да и мы карты им и спутаем.
  Вернулись домой, зашли через черный ход, чтоб соседям повод к сплетне не давать. Привел его хозяин в порядок и велел из комнаты не показываться, пока синяки не сойдут. Лёг Тимофей, но только не спится ему, задумался он над хозяйскими делами. Непрост хозяин, ох непрост! Не деньги ему нужны, это верно. Он за всяким человеком любую мелочь подмечает, а после через неё в страшные грехи людей вводит. Припомнил парень, что в Петербурге братья купцы  друг друга на огромные деньги обманули, что отец проклял дочь, что трусливые попы решились на смертоубийство, а вот теперь и Петька Гагаринский к яме подошёл. Морок как есть Морок-многоликий. И ведь как теперь  развязаться с хозяином? Обязан ему! А в бабское тряпьё вновь рядиться, ох, как не хочется! Аж, с души воротит! И самое главное, зачем он его при себе держит, ведь может же и прогнать, а не гонит.
 
                ***

   Были у барыньки-барина свои планы, да поездка за Тимофеем и возвращение без шубы все спутала. В Крыму  зимние ветра хитрые, злые. Продуло Эжена Антоновича, занемог назавтра под вечер.
– Поберечься Вам надо, – говорит Тимофей – может свадьбу до весны отложить?
– Ах, Тимоти, ничего ты про меня не понимаешь, живешь бок о бок, и не видишь.  Я над дураками посмеяться хочу! Мне от их трепета душевного сытно!  Для меня это лучшее лекарство! А так, прикажи взять для меня в аптеке геройских капель и довольно.
 Вышло так, что пришлось  Аграфене Петровне и за женихом и за будущей снохой ухаживать. Хоть и тревожно на душе, а бабье любопытство вверх берёт:
– Откуда у тебя, милая, такие синяки? – спросила хозяйка
– Петр Аркадьевич приласкали! – буркнула в ответ компаньонка.
– Как неловок он в любовном деле! – улыбается вдовица – Точно муж мой покойный! Ему как раз вчера год вышел. Ну, да, царствие ему небесное!
Посмотрел тут на Грушеньку Тимофей, точно в первый раз увидел. Хороша Аграфена Петровна, невозможно сказать, как хороша. А она глядит на него глазами-омутами…да как расцелует. Оторопел Тимофей, а Аграфена Петровна улыбается, встаёт и говорит:
– Поправляйся милая, нам с Эженом Антоновичем без тебя  скучно!
«Вот тебе раз!» –  подумалось Тимке – «Так она со своим женихом барином-барынькой  нутром схожа! Один чёрт!»

                ***

  Полегчало вроде господину Бескудникову, с кровати встал, свадебный фрак примерил и сразу после Рождества  обвенчался  с madam Клыковой, и икону, и крест и жену свою молодую на людях облобызал. Народу в церкви набилось с полгорода,  все глаза на молодожёнов проглядели. Такую красивую пару, когда ещё увидишь! Да и на угощение новобрачные не поскупились. Накормили и напоили и знакомых и незнакомых. Чуть ли не вся Феодосия на их свадьбе похмелялась. Актёришка, который  в образе дяди двоюродного молодых благословлял, так нажрался и напился, что на следующее утро Богу душу отдал…
Зажили господа Бескудниковы в законом браке. Целыми днями друг другом только и дышат, а Тимофей у себя сидит. На глаза редко кому показывается; раньше смешно было, а теперь совестно и страшно в дамском-то платье.  Пусть что хотят, то и творят, он в их сторону и не поглядит. Заперся в комнате  и думает, как он жил и что дальше делать.
   Между тем Эжену Антоновичу с каждым днём всё хуже, а он как будто и не замечает. Побелел точно полотно, похудел,  под конец января  и вовсе кровью стал харкать. Заразила его супружница чахоткой. Вот тебе и рыбка  хоть и золотая, а с душком, с мертвечинкой!
 Подтягивается  зима к завершению. Заглянул Эжен Антонович к Тимофею, похолодел мальчик. За месяц так исхудал барин, что и не узнать; от былой красоты и крошки не осталось. Череп кожей обтянулся, глаза как у Аграфены Петровны углями горят.
– Что, брат – говорит – изменился я?
– Да! – выдохнул парень.
– Обвела меня Аграфена Петровна, вокруг пальца обвела! – скалится хозяин.
– О чём вы, Ваша милость?
– Да о том, что ей уже с месяц как в гробу лежать положено, а она, стервь, меня вперёд себя посылает!
– Немудрено, вы её считай из могилы взяли – говорит Тимофей – В её-то доме  трупный дух стоял, неужели не чуяли? Хотя, всяк, кто ни есть, за себя ровню берёт. Бык-корову, гусак-гусыню, петух-курицу, а Морок-Мороку.
– Это ты к чему брат?
– А к тому, что она  равно как Вы! Посудите сами, где это видано, чтобы старовер в православной церкви  венчался! А ведь её первый муж уже седой был, и то она  его оморочила и в страшный грех ввела. Как  поп и управляющий за неё грызлись. Да и Вы, Ваша милость, – староверов боялись, попов стереглись, а её то в не разглядели.
– О Тимоти! Я гляжу, как мичман у тебя  с души упал, так и ты стал многое видеть.
– Невелика премудрость – вздыхает Тимофей – а плачено за неё много!
Улыбнулся барин:
– Да, братец! И выходит, что я глупее тебя.
– Уж не взыщите барин. Что же вы теперь делать собираетесь?
– Ну, перво-наперво, с барчука твоего должок получить надо!
 Тут он газеты слуге  протягивает, а там в каждой объявления, да не простые копеечные, а рублёвые на первой странице, рамкой с вензелями выделенные: «Мичман черноморского флота Петр Аркадьевич Гагаринский извещает свою матушку, что восьмого числа следующего месяца он и другие офицеры, на шхуне Кроссворд совершат увеселительную прогулку через Босфор, Дарданеллы  и далее по Средиземному морю на Родос. Подарок для тётушки передам лично в руки».
– А что если газетчиков начнут трясти, кто за такие объявления заплатил? – спрашивает Тимофей.
– Я не лично по конторам разъезжал – отвечает Эжен Антонович – часть почтой отправил, просто в конверт текст заказной и ассигнацию вложил, а другую с мальчишками посыльными. Сыскать, конечно, можно, да дорога уж больно петляет, и потом сам видишь, что меня теперь  узнать не возможно.
  Вздохнул хозяин, потрепал слугу по голове:
– Ах Тимофей, мне с тобой вдвоём веселей и покойней жилось! Я в тебе как в себе уверен был! А эта стервь за полгода глупостью своей опостылела. Сейчас барчонка твоего опрокинем, и я за неё возьмусь.
Постоял Эжен Антонович ещё подумал и вдруг так ласково бабьим голосом говорит:
– Мне уже третью ночь одно и то же снится. Будто выскакиваю я из дома фрау Шульц. На улице утро, туман, сыро, а я босиком. Мостовая сырая, холод аж до коленей пробирается, а я бегу по улице «Алам» – кричу – «Алам». Сегодня под утро слышу – отзывается: «Фёкли! Фёкли!» – вздохнула барынька-барин – Ах, братец ты мой! Я ведь только после его смерти поняла, что я такое, а теперь боюсь недолго мне осталось!

                ***

 Вышел Эжен Антонович, а в комнате после него дух нехороший остался. Задумался Тимофей, о себе задумался. Думал он через Петрушу с барином-барынькой развязаться, а тот его продал и перепродал. По всему видать, что самому за себя решать надо, если жить хочешь. И бежать, бежать от таких хозяев, как от моровой язвы, без копейки и нагишом. Вскочил мальчик с постели, окна распахнул. Мрачно за окном, снега нет, земля серая, промёрзшая. Вдалеке Чёрное море шумит, небо свинцовыми тучами обложено, как крышка гроба давит. Взгляду не на чем удержаться. Вдруг пробился через пелену солнечный луч, побежал, поцеловал землю и исчез.  Оглянулся Тимофей на свою комнату – «Нет! государь мой Фёкла Тереньтьевна! У меня не только на Петьку, но и на ваши замыслы глаза открылись! Не утащите меня с собой на тот свет! Не будет этого!». Той же ночью вылез парень в окно и дал дёру из городу.  Два дня точно в беспамятстве шёл, а на третий вышел к какой-то деревне не деревне, к городу не к городу. Смотрит  лавка и тут же винный погребок. Зашёл: « Не нужен ли хозяину приказчик?» – спрашивает. «Не всякий потребен.» – отвечает хозяин – «А что делать умеешь?»
– Грамотен! – отвечает Тимофей – за счетовода могу, ежели гостей развлечь - на инструменте могу. Ежели,  что морем – корабельную науку знаю, пособлю. Если  господа иностранцы – то с немецкого, французского, английского переведу, а если ни того ни другого нет за лозой могу ходить, крестьянского труда не боюсь!
– Ишь, как разбежался! –  смеётся хозяин.
Засмеялся и Тимофей с ним. А ведь верно, что ему жизни бояться да Мороку служить, когда и руками и головой пропитание себе добыть может.
– А документ, у тебя хоть какой есть?
– Никак нет!
– А как звать то тебя?
– Тимофей Емельянов
– Ладно, –  говорит хозяин – сейчас на виноградниках руки понадобятся, кладу тебе десять рублей в месяц, постель и стол. Больше братец, без документа ты не стоишь. Ближе к лету погляжу, куда тебя определить.
– А что это за место такое?
– Коктебель, виноградники  Юнге.

                ***

  Переменил Тимофей Емельянов своё житьё, разом переменил. Остался он на Коктебельских виноградниках. Иного работника по полгода учить надо, а Тимофей за лозой как за матерью родной ходит. После зимы расчистил, поднял лозу, проветрил, просушил. На заморозки не поленился, опять укрыл. Если сушняк обрезать возьмётся, да так в аккурат всё сделает, что от живой лозы малой доли не отхватит. Если с криворуким в пару работать встанет,  то и за ним грехи выправит. Истосковался по земле человек ,от души работает.
Земля, меж тем, от зимнего сна просыпается,  поёживается. Солнце её пригревает и всякая жизнь из земли на теплую ласку вылазит. Да и Тимофей,  словно от странного и страшного сна очнулся. Как в платье ходить перестал, так сразу усы и борода пробиваться стали. За три месяца оброс,  от труда в плечах разошёлся, голос ниже стал.
   По весне работы на виноградниках много, окунулся в неё Тимофей как в море с головой. А как горячая пора на убыль пошла, стал за младшего приказчика. Этикетки для бутылок заказывает, в давильне за английским прессом, чтоб везде смазан был и ржой не пошёл, доглядывает. Не великие дела, но много их. Управляющий, которого он за хозяина принял, хоть и мало платит, но в остальном не скупится, на Пасху гуся зарезал, вином, оставшемся с прошлого года работников угощает.
В конце весны стали подъезжать на Коктебельские дачи столичные господа. Хозяин Александр Эдуардович Юнге приехал, посмотрел на работников, увидел, что в Тимофее образование и интерес имеется, перевел повыше в контору и к жалованию ещё три рубля добавил.
   Жизнь в Коктебеле интересная. Люди разные приезжают новости со всего света пересказывают. Хозяин хлебосольный, так что в погребке разношёрстные  компании собираются – дачники литераторы, мелкие чиновники, пожилые офицеры в отставке. Болтают, винцо попивают. Был как-то раз на дворе вечер. Тимофей работу закончил  в уголке присел закусить на сон грядущий. В погребке, меж тем, гулко даже тихий разговор хорошо слышно. Вот заходят двое в модных сюртуках и свободного места у честной компании спрашивают.
– С кем, простите, имеем честь? – поинтересовались  господа вновь прибывшими.
– Литератор Лепяхин  Павел Григорьевич, а это мой шурин  – внештатный корреспондент московских «Ведомостей»
– За какой такой надобностью, если не секрет, наш уезд посетить изволили?
– Материал  для романа собираю и вдохновение ищу!
– Вдохновение в наших краях сыскать не хитро! – вступил  в разговор молодой чиновник  за соседним столиком. – Вот взять, к примеру, арест мичмана Гагаринского в Феодосии. Много шума этот арест наделал!
Услышал Тимофей знакомую фамилию, уши навострил.
– Позвольте угостить Вас мускатом с курвуазье  – приглашают москвичи чиновника.
Мелкому чину внимание господ-литераторов лестно, в винном погребе и он вроде важная фигура.
– С величайшей благодарностью, не откажусь.
Налили молодому человеку рюмку сладкого вина, подвинули тарелку  печеньем закусить.
– Сделайте милость, расскажите, что за арест такой необыкновенный.
– Извольте. Господина Гагаринского по высочайшему повелению, было велено Петербург для дознания доставить, неделю назад и отправили. Моему дядюшке довелось его бумаги и вещи разбирать.
– Первый, говорят, в Феодосии кутила! – встрял на дармовое вино, отставной служака  –  Безусый совсем, а такие безобразия творил, прости Господи!
Литераторы и ему бокал наливают и спрашивают:
– А на какие деньги он кутил? Вам известно?
– Так на отцовские надо думать, на жалование разве много накутишь.
– То-то и оно, что не на отцовские! – говорит чин.
– Не спокойно в мире милостивые государи, ох не спокойно. Этот Гагаринский туркам запродался!
– Ну?! Неужто с турком война?! – удивляется господин Лепяхин.
– Эка важность с турком! – усмехается  бывший военный – У меня и папаша и дед с турком воевали, такова уж наша доля.
– Нет! Говорят, этот мичман с немецким посольством в переписке состоял.
– Да! Чуть прямо не с самим канцлером!
Охают господа, табачным дымком попыхивают, кто из трубочки самосадом, кто сигарой заморской. А над их головами под потолком  Петрушка Гагаринский раздувается от важности.  Только Тимофей жуёт мамалыгу, слушает и про себя лужицу желтую вспоминает, что приятель  при  встрече сотворил.
– Так что он сам про себя говорил? Что конкретно? – расспрашивают дальше москвичи.
– Такую ахинею на допросе нёс, государи мои! – с важностью отвечает молодой чиновник, – Что решено было, его сначала освидетельствовать в Обуховской больнице, на предмет помутнения рассудка. Все отнекивался. Говорят, девицу Бескудникову приплёл, которая и не девица вовсе, а мужик ряженный.
– Да  кто ж в такое поверит?!
– Я слыхал, что капитана второго ранга господина Стахневича приплёл,  который оную девицу без одежды  видал и подтвердить всё может. – Вставляет своё слово военный.
– Ух ты! Без одежды видал! Повезло капитану! Девица, то говорят красавица!
– Куда там! – смеётся чин – Стахневич показал, что никакого голого мужика  он в глаза не видел. А то, что девицы к Гагаринскому ходили и без счёта  –  правда! И, что дочери своей квартирной хозяйки  –  девице Лычковой  он золотой браслет презентовал и восточную шаль, тоже правда!
– Говорят, он хотел  Бескудникову  похитить и обвенчаться с ней тайно!
– Умён он этот Гагаринский точно лис!
– Да, что вы говорите? – удивляется со своего места Тимофей.
– Истинный крест! – божится военный.
– Сейчас об оной девице все холостяки вздыхают. – говорит чиновник.
– Что же в ней такого особенного? – интересуется корреспондент.
– Так ведь наследница, миллионерша! Может, имели счастье знать? – с подковыкой обратился  отставной офицер к жующему Тимофею.
– Нет – спокойно отвечает Тимофей – Что вы, совсем не знал! А давно ли она так разбогатела?
– С тех пор как, её старший брат с супругой скончались. А случилось это как раз 22 марта.
– Так прям и оба в один день?
– Да он утром, а она…ну, неужели не слыхали? –удивляется чиновник.
– Нет! – отвечает Тимофей
–Тело в ту ночь ночевало дома – начал чиновник и для пущего страху понизил голос – Вот, когда все  улеглись спать, пришла жена в гостиную, открыла  крышку и залезла к мужу в гроб. Утром пришли люди, смотрят, из гроба кровь сочиться, заглянули, а там уже двое – вдова на себе руки наложила, вены вскрыла и с покойником мужем улеглась.  Кухарка и горничные в тот же день бежали без расчёта. А поп наотрез отказался в одном гробу супругов хоронить. Разделить их тоже смельчака не нашлось.
– Как же самоубивицу на православном кладбище похоронили?
– Да нет! Заколотили  как есть гроб гвоздями и на скале в пещере положили подальше от города, а вход камнями завалили. И вот теперь все разыскивают наследницу Александру Антоновну Бескудникову. По духовной  от брата всё ей переходит. Супруга его тоже перед смертью написала, что волю мужа подтверждает и оставляет без изменения. Как только оная девица себя объявит, деньги ей будут тотчас положены.
 «Что же это он?» –  подумал Тимофей – «Аграфену Петровну за собой на тот свет утащил, и мною владеть из могилы хочет?»
 – Господа послушайте, да это же, роман! Натурально роман! –  прервал Тимкины мысли литератор –  Сюжет такой – молодой офицер влюблён в молодую барышню, но их счастью препятствует брат девушки, его стараниями составлен навет на молодого влюблённого, но Божье провиденье настигает интригана и он умирает. Его жена прелестная и добродетельная дама, не в силах  расстаться с любимым мужем, кончает жизнь самоубийством. В предсмертной записке она рассказывает обо всём своей золовке и оставляет ей всё своё состояние.
–Так-так, и что девица?
–Она отправляется в Петербург, что бы спасти своего возлюбленного!
–Да-а! – зачарованно протянул мелкий чин – Такое, пожалуй, будут читать!
–Тут материала и на статью и на роман хватит!
–Бульварный  роман у вас выходит, милостивый государь! – говорит из своего угла Тимофей – Таких романчиков дюжину на пятачок приобресть можно!
– Вы молодой человек помолчите! Не в вашем возрасте и положении образованным людям указывать!
– Из пустого в порожнее переливаете, головы людям пошлостями морочите, а жизнь-то она и покруче заворачивать умеет, её понимать надо! – Допил Тимофей своё вино встал и вышел.
   На улице уже ночь тёмная.  Тимофею на душе тяжело, тоскливо. Сам не ожидал, что так будет. Привязан был ведь к господину своему, хотя под конец всё про него понял. Всё равно совестно, не простился с ним по-человечески, не поблагодарил за науку. «Надо бы хоть могиле его поклониться» – подумал парень, но решил не возвращаться в погребок и не расспрашивать где это место.  Отпросился на следующий день у хозяина и потопал пешком назад в Феодосию. Дошел до предместья, стал мальчишек расспрашивать. Ребята ему  указали,  где скала на, которой пещера  находится и какой тропинкой нужно идти. Отдохнул Тимофей Емельянович с дороги. Зашёл в церковь, купил на последние деньги самую дорогую свечу и под вечер засобирался в путь. Долго искал тропинку, а потом шёл в гору, два раза с пути сбивался, приходилось возвращаться. Уже темнеть начало, с моря туман  поднимается. Наконец смотрит, на скале  камни свежие без мха навалены. Значит  верно, сел рядом на пригорке, достал  свечу, фляжку с вином.  Только хотел хозяина помянуть, как вдруг его за плечо кто-то хвать.
Чуть в обморок не бухнулся Тимофей со страху. Обернулся это же Стахневич, рожа-похотливая.
– А я как чувствовал, сучье вымя, что ты сюда заявишься! – усмехается капитан – по десяти копеек каждому пацану голопузому дал, чтоб чуть что, сразу меня в курс.
Ухватил Тимофея за бороду 
– Эк, как ты зарос! А мамзелькой-то сволочь, поди, всё брился. Все вокруг по девке сохнут, а я-то знал, что мужика ловить надо!
– Зачем я вам?! – попытался вырваться Тимофей.
– Как зачем?! За деньгами бесово отродье, за деньгами! Война впереди маячит. Вот и подумал я, в отставку  подать, так  миллионы весьма кстати будут. Приодену тебя, обрею, да и поженихаюсь с тобой. Ха-ха-ха! А выкинешь мне коленце, так я и тебя и твою родню, что в деревне, с потрохами сдам. Что смотришь? Я у Гагаринского про тебя всё-всё разведал. Каторгой не отделаешься! Мичман  твой за измену пошёл, но он-то благородный, а ты подлого звания, тебя и расстрелять не грех.
Опустил Тимофей голову. Понял, что в клещах, перестал вырываться.
– Дайте хоть, хозяев старых помянуть – говорит.
– Помяни, помяни – чиркнул Стахневич спичкой, закурил и к Тимкиной свече огонёк поднёс. Загорелась свечка, укрепил  её парень на камне, сел напротив, крышку у фляги с вином открутил.
–Помяни Господи рабов Твоих Фёклу и Аграфену.
А Стахневич стоит в сторонке, дымит папироской и усмехается:
– Вот те на! Неужели две бабы! Вот курвы! И ведь не подумаешь! Я, признаться, струхнул, когда Эжена твоего у Лычковых увидел, а это баба оказывается!  Содом с Гоморрой!
 Выпил Тимофей поминальное, сел на камень. «Неужели так и не развяжусь» –думает. Туман меж тем всё выше поднимется уже и сапог не видно. Луну тучами заволокло. Только свечка на камне горит, да папироска у Стахневича огоньком вспыхивает. Докурил капитан, подхватил Тимофея за ворот:
– Ну, нечего рассиживать. Помянул и будя. Пошли.
Встал Тимофей и поплёлся  с капитаном  вниз. Спускаются, а кругом не видно ни зги. Ни луны, ни звёзд, светляки и те попрятались. Да такой туман плотный сделался, что руку вперед выставишь и пальцев не увидишь. Полез капитан снова за спичками, а в коробке и нет ни одной.
– Чёрт! Вернуться надо, поминальную свечу забрать. А то не ровен час, шею здесь свернёшь!
Развернулись, пошли обратно на огонёк. Только наклонился Стахневич за свечой, а пламя колыхнулось от его руки, точно живое и потухло.
Тимофей меж тем он него, на два шага отступил. И вдруг внутри себя точно голос хозяйский  услыхал: «Не ходи в тумане, Тимоти!». Встал парень на колени, голову к земле опустил, руки к себе прижал.
– Зараза! – ругается Стахневич – Где ты, мать твою?
Притаился Тимофей. Совсем рядом  прошёл капитан, чуть нос сапогом не задел.
– Всё равно  поймаю, сучье вымя!
Не шелохнётся парень, вздохнуть и то боится. А капитан вокруг ходит.
– Ох и всыплю тебе, суке, ох всыплю! Кровью своей умоешься - а-а-а…!– не договорил Стахневич, сорвался со скалы.
А Тимофей охнул,  потерял сознание и повалился боком на землю, да так и пролежал до самого рассвета.  К утру туман рассеялся,  небо над морем стало розовым.  Кругом разом застрекотали кузнечики, зачирикали птицы. Очнулся Тимофей Емельянович точно от тяжелого сна, потянулся и встал на ноги. Небо и море перед ним, и на душе и в голове светло, чисто. Огляделся, отвесил могиле хозяина земной поклон,  и пошагал вниз навстречу новой жизни.