Сергей о Блоке

Блок Александр и Любовь. Часть 1.
Эпиграф:
«… Ужасно смешной вихрастый господин путается все время около, осведомляясь от времени до времени: «А вы не импотент? А мне кажется, что вы импотент?»
— Тьфу ты, пропадай, пусть будет по-твоему, только отстань. …»
Александр Блок. 1910 г. Сентябрь. Книжка записная (31).

11 ноября 1907 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
… А Люба что? ... много планов, ничего не клеится, но она «начинает влюбляться в Ауслендера». Итак, она не победила Н. Н. (Волохова), и сама как будто опять готова мимолетно увлечься. Не велика она в любви. Так ли любят истинные женщины?..
Жажда жизни и успехов сильнее всего остального... Ее женственность внешняя, неглубокая... Нет, где уж ей тягаться с Н. Н. … Люба прелестна, но кокетство ее неприятно и резко, и это плохой признак.
А Н. Н. и кокетство не нужно. Она и не кокетничает, это ей бы не шло. Она ведет себя совершенно так, как ей нужно и с полным спокойствием и серьезностью, без суровости и без резкости. Ее глаза говорят, ее улыбка сверкает, ее тонкий стан завлекает, несмотря на худобу. Вот уж подлинно: «La megrure meme etaif une grace» (Сама ее худоба была прелестна (фр.). Поэт нашел свою «Незнакомку». Это она. Да, бывают же такие женщины!
31 декабря 1907 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Была Аля (мама А. Блока) и уехала. …Разобидела она Нат. Ник. совсем и при том незаслуженно. Ведь, в сущности, только за, то, что Саша любит ее, а не Любу. Прежде она говорила, что Люба, дурно влияет на Сашу; теперь Н. Н., а Люба хорошо. Где же правда? Люба с высоты своего величия говорит, о том, что Н. Н. очень развилась, считая, что уж сама-то она выше всяких сравнений. А ведь Н. Н. гораздо интеллигентнее ее и тоньше и литературнее, а говорит-то она свое, а не чужое, как Люба. Ведь Люба-то выучила все эти слова, совершенно ей несвойственные.
Люба молодец, ведет себя с достоинством и силой, ее и жалеть не надо. … - но ведь как она здорова и как самоуверенна и влюблена в себя. Мне Н. Н. гораздо ближе, хоть, м. б., Люба и крупнее.
12 апреля 1908 г. Перед Пасхой. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Приехала Люба. … Жизнь, здоровье. Но показалась мне грубая, некрасивая; тоже нехорошее впечатление. … - а он, по-моему, на новом пути к одиночеству. Мне кажется, и Н. Н. отходит. Или я ничего не понимаю?
Письмо к Л.Д. Блок. 18 июля 1908. Петербург
Сегодня пришло твое первое письмо от 11 июля. Какое мрачное для меня письмо. Все то, о чем я думаю, оно подтвердило. Мне жить становится все невыносимее. То, как я теперь живу, ненужно, холодно и пусто. Неужели же и ты такая же, как я? Ты пишешь уже так привычно о «волне своего сумасшествия» … (поздравляю вашу труппу с победой искусства), а потом — все остальное. Да, так, вероятно, и должно быть. А что же значит — «верю в себя и тебя»? Тоже — по привычке? Если тебе больно читать все это, то я пишу это не для твоей боли, а от своей. Знаешь ли, что я тебе скажу? Если я буду продолжать жить так, как теперь, — без особых событий, выпивая иногда, веря до глубины одному только человеку — Евг. Иванову, не имея подле себя живой души, — этого не надолго хватит: душа становится старой и седой. Из этого совсем не следует, что тебе нужно предпринимать что-нибудь.
Что же, действительно — плод всех прошлых горьких красивых и торжественных годов — «Марья Ивановна», Боржом, Гельсингфорс, захудалая провинция, «зеленая скука» с «покучиваньем», актерство, развязность, «свобода» от всего «рабского»... и от всего свободного? — Или это все — только временная кромешная тьма, и настанет другое?
Целый день я ехал по сияющим полям между Шахматовым, Рогачевым и Бобловом. Только недавно. В лесу между Покровским и Ивлевым были все те же тонкие папоротники, сияли стоячие воды, цвели луга. И бесконечная даль, и шоссейная дорога, и все те же несбыточные, щемящие душу повороты дороги, где я был всегда один и в союзе с Великим и тогда, когда ты не знала меня, и когда узнала, и теперь опять, когда забываешь. А то — все по-прежнему, и все ту же глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу в себе—- один. Никто в мире о ней не знает. Не хочешь знать и ты. Но без тебя я не узнал бы этой тайны. И, значит, к тебе относил я слова: «За все, за все тебя благодарю я...», как, может быть, все, что я писал, думал, чем жил, от чего так устала душа, — относилось к тебе.
Пойми же, с каким чувством я посылаю тебе это письмо. Чувствовать я еще не совсем разучился.

Письмо к матери. 18 июля 1908. (Петербург)
… Люба играет много, ее хвалят.
Я чувствую себя необыкновенно скверно, ты права.
Все опостылело, смертная тоска. ... Пью мало, с Чулковым вижусь реже. …Ужасное одиночество и безнадежность; вероятно, и эта полоса пройдет, как все. Пью все квас.
Целую. Саша.

Письмо к Л.Д. Блок. 23 июля 1908. Петербург
Пишу тебе совершенно больной и измученный пьянством. Все это время меня гложет какая-то внутренняя болезнь души, и я не вижу никаких причин для того, чтобы жить так, как живут люди, рассчитывающие на длинную жизнь. Положительно не за что ухватиться на свете; единственное, что представляется мне спасительным, — это твое присутствие, и то только при тех условиях, которые вряд ли возможны сейчас: мне надо, чтобы ты была около меня неравнодушной, чтобы ты приняла какое-то участие в моей жизни и даже в моей работе; чтобы ты нашла средство исцелять меня от безвыходной тоски, в которой я сейчас пребываю. … Только на такое опускание по наклонной плоскости я сейчас способен, потому, может быть, что не имею твердой веры в то, что ты придешь ко мне.
… От иронии, лирики, фантастики, ложных надежд и обещаний можно и с ума сойти. — Но неужели же и ты такова?
Посмотри, какое запустение и мрак кругом! Посмотри трезво на свой театр и на окружающих тебя сценических деятелей. Мне казалось всегда, что ты — женщина с высокой душой, не способная опуститься туда, куда я опустился. Помоги мне, если можешь. Я даже работать не могу, не вижу цели. …
… Если ты не решила совсем бросить меня, приезжай как только можешь скорее. Никогда в жизни я не испытывал таких чувств одиночества и брошенности. Верно, предположения мои правильны, ты перестала помнить обо мне.

Письмо к В. А. Пясту 24 июля 1908. Петербург
… Теперь наконец у меня лихорадка, чему я очень рад, потому что последнюю неделю уж очень отвратительно и безвыходно тоскливо чувствовал себя. Ну, до свиданья. Если обстоятельства сложатся лучше, чем я думаю, я уеду в деревню августа 10-го …
Любящий Вас Александр Блок.

19 ноября. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Он был один в июне в Шахматове. Все было хорошо. … Читал даже «Песню судьбы». … Уехал, только за тем, чтобы пьянствовать и кутить с Чулковым и просадить сотни рублей, которые пригодились бы после.. Тосковал по Любе. Н. Н. еще весной иссякла. Опять выплыла Люба. Комета исчезла, осталась Венера. ... Люба веселилась, как дитя, при общей нежности. Вдруг неприятный разговор, и потом Люба пришла к Але одна объясняться и призналась, что она беременна — не от Саши. Она была в отчаянии. Хотела вытравить ребенка, говорила, что это внешнее, ее не касается и пр. Все погибло, Аля ходила совершенно несчастная, осуждала Любу (да ведь и было за что все-таки; без любви, по-бальмонтовским заветам, сглупу, этакое отношение к ребенку), не могла с собой справиться и пр. Теперь Люба привыкла к ребенку и его принимает, он же ведет себя, как Ангел, бережет Любу как никогда, работает, идет вперед, и принимает ребеночка к себе в дом.

1908 г. 19—20 ноября. Книжка записная (23).
Ночной кошмар (патологический). - Неосуществлённый драматургический замысел (с автобиографическим «подтекстом»)
Писатель. Кабинет с тяжелыми занавесками на окнах. Книги, Цветы. Духи. Женщина. Он —все понимающий. Она живет обостренной духовной жизнью. Глаза полузакрыты, зубы блестят сквозь полуоткрытые губы. Тушит огонь, открывает занавеску. Чужая улица, чужая жизнь. Тонкие мысли.
Посетители.
Ждет жену, которая писала веселые письма и перестала. Возвращение жены. Ребенок. Он понимает. Она плачет.
Он заранее все понял и все простил. Об этом она и плачет. Она поклоняется ему, считает его лучшим человеком и умнейшим.
Но его видели не только на вечерах, в кабинете, среди толпы или книг, гордого и властного. Не только проносящимся, с тою женщиной. Его окружает не только таинственная слава женской любви.
Его видели ночью — на мокром снегу — беспомощно плетущимся под месяцем, бесприютного, сгорбленного, усталого, во всем отчаявшегося. Сам он знает болезнь тоски, его снедающую, и тайно любит ее и мучится ею. Он думает иногда о самоубийстве. Он, кого слушают и кому верят, — большую часть своей жизни не знает ничего. Только надеется на какую-то Россию, на какие-то вселенские ритмы страсти; и сам изменяет каждый день и России и страстям. И не понимает преследующей и мучительной для него формулы Ибсена и Гоголя (отречение художника «от себя»). Или лучше: понимая (как и всё), не принимает. Испорчен (интеллигент).
А ребенок растет.
31 декабря 1908 — 1 января 1909 г. Книжка записная (23).
Новый Год встретили вдвоем тихо, ясно и печально. За несколько часов — прекрасные и несчастные люди в пивной.
4 января 1909. Книжка записная (24).
Вчера — «маскарад». …

4 января 1909. «Из мира литераторов. Характеры и мнения, собранные Фидлером». Тетрадь 20.
Вчера — костюмированный вечер у Сологуба. <…> Чулков явился в красном домино. Блок был без костюма. Он боролся с разными людьми, в том числе с Дымовым (Перельман) (без костюма), который уложил его на обе лопатки; это была не симуляция, а подлинное единоборство, которому оба предавались местами прямо-таки со страстью. <…> Весь пол был усыпан пестрыми конфетти, а во время ужина цветной серпантин так и летал с одного конца стола к другому, особенно обвивая голову Блока.

22 января 1909. {Петербург} Письмо к А.Н. Чеботаревской И Ф.К. Сологубу.
Милые Анастасия Николаевна и Федор Кузмич.
… Я говорю совершенно прямо: если бы я умел быть легким и веселым, я бы непременно принял участие и затее постановки «Ночных плясок». …
Кроме всего этого, мне теперь очень трудно вообще Вы знаете, что мы с Любовью Дмитриевной со дня на День ждем ребенка.
Вы думаете, что у меня нет искушения опять поддаться Маскараду? Преодолеть его гораздо труднее. …
Любящий Вас Ал. Блок.

25 января 1909 г. Книжка записная (24).
ЯНВАРСКИЕ ВСТРЕЧИ
25 января. Третий час ночи. Второй раз.
Зовут ее Мартой. У нее две большие каштановые косы, зелено-черные глаза, лицо в оспе, остальное - уродливо, кроме божественного и страстного тела. Она — глупая немка. Глупо смеется и говорит. Но когда я говорю о Гёте и «Faust»’е,— думает и влюбляется. «Если бы ты даже был мазурик, если бы тебя арестовали, я бы тебя всюду искала». Я говорю с ней шутливо по-немецки, интригую её. Кто я — она не знает. Когда я говорил ей о страсти и смерти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если бы я захотел. Моя система — превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных — опять торжествует.
Все это так таинственно. Её совсем простая душа и мужицкая становится арфой, из которой можно извлекать все звуки. Сегодня она разнежилась так, что взяла в номере на разбитом рояле несколько очень глубоких нот.
Ее коньки, ее сила.
Впрочем, увы, я второй из тех, кем она увлеклась.
- - -
Может быть, я лечу уже вниз. Моя жена не всегда уже имеет силу и волю сдержать меня или рассердиться на меня (жутко это записывать). Или это оттого, что на днях будет Ребенок и она ушла в думу о Нём?
Не знаю.
— — —
Как редко дается большая страсть. Но когда приходит она — ничего после нее не остается, кроме всеобщей песни. Ноги, руки и все члены ноют и поют хвалебную песню. Когда страсти долго нет (месяцами), ее место заступает поганая похоть, тяжелая мысль; потом «тоска во всю ночь» знаменует приближение. И совершенно неожиданно приходит ветер страсти. «Буря». Не остается ничего — весь страсть, и «она»—вся страсть. Еще реже — страсть освободительная, ликование тела. Есть страсть - тоже буря, но в каком-то кольце тоски. Но есть страсть - освободительная буря, когда видишь весь мир с высокой горы. И мир тогда — мой. Радостно быть собственником в страсти — и невинно.
— — —
Завтрашняя «Праматерь», очевидно, обреченная на полный провал, не заботит меня. Мое чудовищное самолюбие с каждым днем учится прятаться все глубже, — скорей бы вовсе спрятать его от людей! (а от себя?).

Блок Александр и Любовь. Часть 2.
27—28 января 1909 г. Книжка записная (24).
Пьянство 27 января — надеюсь — последнее.
О нет: 28 января.

29 января 1909 г. Книжка записная (24).
После «Праматери» 29-го января. Тихая передняя родильного приюта. 3 часа ночи, неперестающий запах. Рядом тихо говорят с Любой, готовят ванну. Акушерка говорит по телефону с доктором. А вдали, наверху, за тишиной и полутьмой — [неистовый далекий вопль рождающей женщины.] Или это плачет ребенок? Потом уже — только в ушах звенит. Кафельные своды, чистота. Запах собрался в воротнике шубы.

3 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
У Любы родился мальчик… Родился вчера, 2-го февраля, утром. Роды были очень трудные и долгие. Очень страдала и не могла. Наконец, ей помогли. Он слабый, испорчен щипцами и главное долгими родами. Мать очень удручена. … Очень боюсь, что мальчик (Митя) умрет. Очень печально. …
У Саши много неудач, но работа и деньги есть... Не хорошая у нас полоса. И у Блоков с Алей, и у меня. Как-то у них разрешится?
6 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Были хорошие часы, теперь опять плохо. У Любы родильная горячка, молоко пропало, ребеночек слабый. За Любу страшно. Смотря сегодня на бледное ее личико с золотыми волосами, передумала многое. Саша ухаживает за ней и крошкой. …

6 февраля 1909 г. Книжка записная (24).
«Но теперь все пойдет по-новому. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить». (Левин,. «Анна Каренина», т. I, стр. 125—126)

8 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Ребеночек умирает. Заражение крови. Люба сильно больна. Будто бы не опасно, но жар свыше 39° и уже третий день. Я ее больше не вижу. Уныло, мрачно, печально.
9 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Все то же. Ребеночек еще жив, Люба лежит в жару, и в дремоте. «Очень он удручен?» — спросила Софа.— «Это ему не свойственно, как и мне»,— сказала Аля. «Ну, не скажу»,—отвечала Софа. Да, в серьезных случаях он не капризничает и не киснет, она тоже не киснет, не склонна падать духом. Оба склонны ненавидеть в такие годины все, что не они.
10 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Ребенок умер сегодня в 3 часа дня. <...> Любе лучше. Я поехала сейчас же к Саше. Он пришел при мне; через минуту, узнав, полетел в больницу. … Дождалась его и ее и оставила их за обедом. Он как будто успокоился этой смертью, м. б. хорошо, что умер этот непрошеный крошка... Люба, по-видимому, успокоилась.
11 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Сегодня мне ужасно жаль маленького крошку. Многие говорят, что в смерти его виноваты доктора. Пусть так. М. б., и лучше, что он умер, но в сердце безмерная грусть и слезы. Мне жаль его потому, что Любе его мало жаль. Неужели она встряхнется, как кошка, и пойдет дальше по-старому? Аля боится этого. И я начинаю бояться.

1909 г. Ночь 16—17 февраля. Книжка записная (24).
Мама уехала в «Ревель».
Поехать можно в Царицын на Волге — к Ионе Брихничеву. В Олонецкую губернию - к Клюеву. С Пришвиным поваландаться? К сектантам — в Россию.

1909 г. 17 февраля. Книжка записная (24).
Во всех нас очень много настоящего и лишь ОДНА капля будущего. Даже в мировых произведениях наших: «Анна Каренина»; вся психологическая путаница относится к настоящему, — и отдельные эпизоды: Щербацкие и Вронские за границей (сентиментальная Варенька, наивный художник): отношения Кити к Марье Николаевне, весь Николай Левин (кроме Смерти).
— — —
«Анна Каренина» написана страшно неровно (видно, как ему надоело). Есть страницы и главы попросту бездарные.

21 февраля 1909 г. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
К нему ходила, слушала его чтение на курсах («Песню Судьбы»). Как хорошо, какой лиризм.
Люба еще лежит, но скоро уже уедет домой. Он заходил ко мне сегодня на 10 минут. Боже мой, как мало мы связаны.

Из письма к матери. 23 февраля 1909. (Петербург.)
(...) Мы хотим ехать в Венецию и Флоренцию сначала. …
Целую крепко. Саша.

5 марта. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Люба дома, уже расцветает и мечтает о поездке с Сашей весной за границу. Он кислый, недовольный собой и всеми, очень не в духе, сидит дома с кашлем. Собирается еще переделывать «Песню Судьбы», «которая не годится для сцены». Ничего нового не пишет и не хочет писать. В опасном она настроении, по-моему.

Из письма к матери. 13 марта 1909. (Петербург)
Мама, я вкладываю в Любино письмо только эту записочку. Всего все равно не описать. — Мы уже послали за заграничным паспортом и вывесили объявление о сдаче квартиры. …

25 марта. С-Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Саша и Люба едут в Ревель на несколько дней. Слава богу! Хотя он в сквернейшем настроении. Боюсь, что не будет добра.

14 Maggio 1909 г. Флоренция. Cascine. Книжка записная (25).
Люба опять помолодела и похорошела. Бегает. Ее называют синьориной, говорят «que bella». …

Ночь 11—12 июня 1909 г. Marina di Pisa. Книжка записная (26).
Проснувшись среди ночи под шум ветра и моря, под влиянием ожившей смерти Мити (сына Л.Д. Блок), от Толстого, и какой-то давней вернувшейся тишины, я думаю о том, что вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей, совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Источник этого— русская революция, последствия могут быть и становятся уже ужасны. …

3 июля 1909 г. Шахматово. Из дневника М.А. Бекетовой.
Приехали дети, прекрасные, веселые. Люба снова помолодела и хороша, как в старое время. Радости от них тьма. Аля, бедная, дышит ими. Не знаю, надолго ли такой только праздник.

22—23 сентября 1909 г. Ночь. Книжка записная (28).
Ночное чувство непоправимости всего подползает и днем. Все отвернутся и плюнут, — и пусть — у меня была молодость. Смерти я боюсь и жизни боюсь, милее всего прошедшее, святое место души — Люба. Она помогает — не знаю чем, может быть, тем, что отняла? — Э, да бог с ними, с записями и реестрами тоски жизни.

30 ноября — 1 декабря 1909 г. Книжка записная (29).
Ничего не хочу — ничего не ладо. Длинный коридор вагона — в конце его горит свеча. К утру она догорит, и душа засуетится. А теперь — я только не могу заснуть, так же как в своей постели в Петербурге.
Передо мной — холодный мрак могилы,
Перед тобой — объятия любви.
Отец лежит в Долине роз и тяжко бредит, трудно дышит. А я — в длинном и жарком коридоре вагона, и искры освещают снег. Ничего не надо. Все, что я мог, у убогой жизни взял, взять больше у неба — не хватило сил. Заброшен я на Варшавскую дорогу так же, как в Петербург. Только её со мной нет — чтобы по-детски скучать, качать головкой, спать, шалить, смеяться. …

1 декабря 1909 г., вечером. Книжка записная (29).
Подъезжаю к Варшаве. По обыкновению, томлюсь без Любы — не могу с ней расстаться. Что-то она?

1910 г. 10 января. Книжка записная (30).
Сестрорецкий вокзал
После ужина, приехав на лихаче, пью шампанское, поцеловав ручку красавицы. Что-то будет?
1910 г. 20 января — «Яр». Книжка записная (30).
… Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый (теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом — узнаешь ли ты меня? Нет!!!).

1910 г. 18 февраля. Книжка записная (30).
Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей, Люба создала всю ту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших люде, в том числе — мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком, — страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее Поповский род. Люба на земле — страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но — 1898 — 1902 (годы) сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее.

1910 г. 11 марта. Книжка записная (30).
… Я опять на прежнем — самом «уютном» месте в мире — ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Шабли.
Я пьян, конечно, уже окончательно. Потому — остается только просить, благодарить и славословить — чтобы не случилось чего-нибудь... Боже мой, боже мой, в скуке...
Да! Я пьян.

1910 г. 21 марта. Книжка записная (30).
… Мне кажется, что я давно не пил, и чувствую себя молодым. Еще поборемся. …

1912 г. 29 февраля. Петербург. Из дневника М.А. Бекетовой.
Алина болезнь последний год в Ревеле очень усилилась. Она провела весну и часть лета в санатории около Москвы. Вернулась в Шахматове в год перестройки, ожидая со стороны Саши и Любы полного снисхождения, а вышло самое тяжелое лето, которое когда-либо было. Жестокостям их не было конца. Главное было на почве хозяйства и новых слуг (Николай и Арина). Окончилось тем, что Аля отравлялась вероналом. Один из ужаснейших дней моей жизни. Были минуты, когда я думала, что она умирает, и я не смела звать Сашу и Любу, зная, что им до нее нет никакого дела. Она была бы рада, ему все равно. Люба ее ненавидела, Саша озлобился от тревоги, сложности, трудности, роковых недоразумений и пр. Несколько часов я с ней провела, слушая ее бред, поднимая ее с пола, плача и пр. Вид ее, растерзанный и безумный, факт покушения на самоубийство — ничто их не тронуло.
Уехали мы с Алей. Увез ее Франц в Ревель. Последний год она провела, как в монастыре. Ей стало лучше. Люба, Саша уехали за границу. Внезапно перевели Франца в Петербург с этой осени. Отношения с Сашей были хорошие, часто по его инициативе виделись. Люба вела себя хорошо. Что она чувствует, не знаю. Она очень подурнела и присмирела. Верная жена и ничего больше. … Настроение ужасное. Большой любви нет, все мелкие и случайные вспышки. Почти не пишет. Очень знаменит, обаятелен, избалован, но столь безнадежно мрачен, что я за него страшно боюсь.