Записки не героя

«Записки не героя»
Автор: Кирюхин Михаил Романович, ветеран Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.
Годы жизни ветерана 1923-2013. В конце жизни проживал в районе Марьино города Москвы. Очерк рукописный, передан его супругой, Кирюхиной Галиной Семёновной, ей недавно исполнился 91 год. Дай Бог ей здоровья. Переданы и другие записи, также письмо, стихи, всё с фронта или времён войны, членов этой замечательной семьи. В данный момент находятся в обработке мной. Постараюсь опубликовать все материалы на сайте "Мой район в годы войны" (города Москвы).

"Никто не забыт! Ничто не забыто!"
----------------------------------
"В небольшом очерке я расскажу о своих впечатлениях о предвоенном и военном периодах моей жизни…"

Глава без названия.
Сентябрь 1940-го года. Мы, ученики 10-го класса 242 школы г. Москвы, после летних каникул собрались в школе. Обменялись впечатлениями о летнем отдыхе. Выслушали наставления учителей и приступили к учёбе. Всё шло как обычно. Учёба, отдых, повседневные заботы.
Однако в стране чувствовалась какая-то тревожная настороженность. В газетах, по радио, в кинофильмах то и дело встречались напоминания о войне. В кинотеатрах демонстрировался фильм «Если завтра война». В прессе появились высказывания некоторых военачальников, что если мы будем воевать, то только на чужой территории.
А война, Вторая мировая, уже началась. Германия оккупировала Польшу, Данию, Норвегию, Голландию, Францию. В войну на стороне Германии вступили Италия и Япония.
Но всё это происходило где-то далеко и нас как бы не касалось. К тому же между СССР и Германией был заключён договор о ненападении. Однако чувствовалось, что воевать нам всё-таки придётся.
В это время в нашей школе появилось объявление о наборе в аэроклуб. Особо не раздумывая, я подал заявление. И, после благополучного прохождения медицинской комиссии, был зачислен в аэроклуб Дзержинского района города Москвы. Штаб аэроклуба, где проходили учебные занятия, находился на улице Сретенка. Занятия в аэроклубе проходили в вечернее время, после учёбы в школе, два раза в неделю по 4 часа. Программа занятий была насыщенной. Изучали теорию полёта, устройство самолёта, управление самолётом, аэронавигацию.
К маю 1941-го года теоретическая учёба закончилась и началась лётная практика на подмосковном аэродроме в Крюково (теперь в Зеленограде). Там же я готовился к выпускным экзаменам и оттуда ездил в Москву для сдачи экзаменов, которые сдал, не сказать, что блестяще, но успешно.
Лётная практика проходила на самолёте У-2. Самолёт этот одномоторный, двукрылый (биплан), двухместный.
Во время Великой Отечественной войны он успешно использовался в качестве «ночного бомбардировщика». Летал на малых высотах. Поражал вражеские цели внезапно и точно.
Инструктором у нас была опытная лётчица Мария Дриго, неоднократная участница довоенных парадов на Красной площади в Москве.
После ознакомления с самолётом начались полёты. Вначале показательный. Потом учебные под руководством инструктора по следующей программе: выруливание на старт, взлёт, полёт вокруг аэродрома, приземление. И так по нескольку раз в день, в течение недели. По усвоению этой программы, я, наконец, получил разрешение на самостоятельный полёт. Руководитель полётов и инструктор дали последние наставления. В переднюю кабину самолёта, вместо инструктора, для баланса, погрузили мешок с песком. Я сел на своё место, пристегнул ремни, включил зажигание и завёл мотор. Вырулил на взлётную полосу. Получил разрешение на взлёт. И взлетел. Набрал нужную высоту. И получил неописуемое удовольствие от самостоятельного полёта, без указаний и замечаний инструктора. Полёт прошёл благополучно. Потом несколько дней я летал самостоятельно. Затем, под руководством инструктора, разучивал выполнение фигур высшего пилотажа: крутые виражи, боевые развороты, мёртвые петли, вход в штопор и выход из него. Обучение прошло успешно, и я получил разрешение выполнять фигуры высшего пилотажа самостоятельно. Ежедневно я летал в «зону» для совершенствования выполнения этих фигур. И достиг неплохих результатов. Моя учёба подходила к концу. По моему мнению, я достаточно усвоил все премудрости лётного мастерства. Однако моя излишняя самоуверенность могла привести меня к печальным последствиям. В конце учёбы, как обычно, я вылетел в «зону» на очередную тренировку. Несколько раз я выполнил весь комплекс фигур высшего пилотажа, затратив уйму времени и сил. Очень устал. И. как следствие этого в какой-то степени, потерял внимание и собранность. После выполнения последней фигуры оказалось, что самолёт летит в сторону от аэродрома. Чтобы лететь к аэродрому, нужно было развернуть самолёт на 180 градусов. По-быстрому это можно сделать с помощью крутого виража. Что я и решил выполнить, но при этом допустил грубейшую ошибку. Вместо того, чтобы перед началом разворота, как положено при крутом вираже, увеличить скорость самолёта в полтора раза, я начал разворот при обычной скорости. В результате, самолёт завалился на бок, резко снизил скорость, потерял управление и стал падать боком вниз.
Положение было критическим. К счастью, я не растерялся и не поддался панике. Трезво оценил обстановку, дал полный газ. Мотор взревел. Но самолёт продолжал падать. Земля стремительно приближалась. Всеми силами я старался выровнять положение самолёта и заставить его лететь.
Наконец мне это удалось. В каких-то 30 метрах от земли самолёт выровнялся и полетел бреющим полётом, задевая колёсами верхушки молодых деревьев. Опасность миновала. Напряжение снято. Я вздохнул с облегчением. И тут только ощутил, что весь покрылся холодным потом.
Это трагическое событие послужило мне хорошим уроком на будущее.
Через несколько дней практика закончилась. Закончилась и учёба в аэроклубе. Нам, окончившим аэроклуб, было предложено поступать в военные авиационные училища.
В середине октября 1941-го года мы прибыли в Москву и явились в штаб аэроклуба для получения направлений в училище. В это время Москва была чуть ли не на осадном положении. Немцы вплотную подошли к Москве. Многие учреждения и предприятия спешно эвакуировались. Жители покидали Москву.
Мы неоднократно наведывались в штаб, но направления в училище не было. Придя в очередной раз, мы обнаружили дверь на замке. А на двери объявление «Штаб аэроклуба эвакуирован, ваши документы переданы в военкомат». Тем самым «был поставлен крест» на наших надеждах стать военными лётчиками.
Фронт.
Через некоторое время я получил повестку из военкомата «28 октября 1941 года прибыть на призывной пункт с вещами». Призывной пункт находился в 242 школе, в которой я учился. В назначенное время я прибыл туда. Провожал меня только отец. Мама с моими сёстрами были в эвакуации. Друзей тоже не было. Кто в армии, кто в эвакуации. Москва была пуста. Немцы уже под Москвой.
На призывном пункте нам выдали шинели, гимнастёрки с брюками, ботинки с обмотками, вещмешки с сухим пайком. После переодевания и подгонки обмундирования, нас, призывников, построили в колонну по четыре человека в шеренге. И - шагом марш! На восток! Через всю Москву, через Коломну, Муром, Арзамас, и так, пешком, до города Йошкар-Ола Марийской АССР.
В это время весь железнодорожный транспорт был задействован эвакуацией государственных учреждений, промышленных предприятий, объектов культуры Москвы.
Из Москвы мы вышли 28 октября, а в окрестности Йошкар-Олы прибыли 13 декабря, прошагав почти 1000 километров за полтора месяца. Всю дорогу мы шли пешком. Ночевали - где придётся: в сельских школах, клубах, иногда в домах сельских жителей. Питались сухим пайком. Вместе с сухим пайком нам выдавали дешёвенькие папиросы. Я до этого не курил. А вокруг меня, в основном, курящие. И, чтобы не отставать от других и не быть «белой вороной», я начал покуривать. Через неделю я уже курил по-настоящему. Однако, через 10 лет я курить бросил, осознав вредность и бессмысленность этого занятия.
Наконец мы прибыли в 54 запасной полк, в котором готовили солдат для фронтовых частей и подразделений. Полк располагался в лесу, в 20 километрах от Йошкар-Олы. Нас разместили в больших землянках, оборудованных двухэтажными нарами. В первые дни пребывания в полку нам пришлось строить новые землянки в промёрзшем грунте при жёстких морозах. Землянки предназначались для нового пополнения.
Кормили нас плохо. Вернее, очень плохо. Накануне вечером нам выдавали 300 граммов хлеба, 25 граммов сахара. А так как мы были всегда голодными, это съедалось немедленно. На следующий день, на завтрак, - каша, на обед – щи, почему-то с солёными грибами, на второе – каша с куском селёдки, редко – с малюсеньким кусочком мяса, на ужин – чай. Всё это, разумеется, - без хлеба и сахара. Ни табака, ни папирос нам не выдавали. Для заядлых курильщиков это была трагедия. Курили всё, что дымится: мох, сухие листья или сухой лошадиный помёт.
По прибытии в полк меня зачислили в телефонно-кабельную роту, где я получил специальность военного телефониста и научился стрелять.
В середине января 1942 года нам объявили, что нас зачислили в маршевую роту, роту, которую отправляют на фронт. Мы были безмерно рады… После голодухи и непосильного труда, мы были готовы отправляться куда угодно. В этот момент у нас не было чувства особого патриотизма. В то же время, мы рвались на фронт.
Начались сборы. Прежде всего нас направили в баню. Там, в предбаннике, мы сбросили с себя всё, в чём прибыли из Москвы. Помылись. И чистенькие вышли в другое помещение, где нас одели во всё новое, солдатское.
Вскоре был объявлен приказ об отправке маршевой роты на фронт. Мы прибыли на станцию «Сурок». Там уже стоял товарный состав. Каждый вагон оборудован двухэтажными нарами, а в середине вагона – печурка-«буржуйка». Мы быстро погрузились и отправились в путь, на запад, на фронт. Без приключений доехали до Москвы. Остановились на товарной станции Казанского вокзала.
Мой товарищ, ещё по аэроклубу, сбегал на вокзал и позвонил своему отцу, а тот сообщил о нашем приезде моему отцу. Через пару часов они уже были у нашего вагона. Радостная встреча! Передача съестного. Белый хлеб, колбаса, консервы. Моему товарищу папиросы, а мне нет. Мой отец удивился, что я тоже курю, и выгреб все свои папиросы и отдал мне. Наша встреча длилась всего 10-15 минут. Раздалась команда: «По вагонам!» Паровоз прогудел и поезд медленно тронулся. Отец провожал меня второй раз. Первый раз на восток в запасной полк, в этот раз на запад, на фронт.
Ночью мы прибыли в прифронтовой город Малоярославец. Обстановка на станции мрачная, тревожная. Кое-где горели тусклые огоньки. Людей не видно. Мы быстро выгрузились. Нас посадили в грузовые машины, и мы поехали в сторону огненных вспышек и гула от разрывов снарядов. Примерно через час мы приехали в пустующую, чудом уцелевшую, маленькую деревеньку «Колодези». Выгрузились. Расположились на ночлег в уцелевших избах.
На рассвете нас разбудил грохот от разрывов снарядов. Мы попали под мощный огневой налёт. Я инстинктивно забился в какой-то угол избы. Внезапно грохот прекратился. Послышались стоны раненых. Стонал и мой товарищ Коля. Его левая рука была вся в крови. Я, как мог, сделал ему перевязку. Потом прибыли санитары. Забрали его и других раненых.
Зачислили меня в телефонную роту 23-го Отдельного Гвардейского батальона связи 1-й Московской стрелковой дивизии.
Началась моя служба несколько неожиданно и необычно. В каждом взводе нашей роты были санные повозки (розвальни), предназначенные для перевозки тяжёлых металлических катушек с телефонным кабелем. В первый день знакомства с взводом я увидел около избы, в которой находился командир взвода, лошадь, запряжённую в сани, полные телефонных катушек. Я подошёл к лошади. Приласкал её, погладил. В это время подошёл командир взвода и спросил, умею ли я управлять лошадью. Я недоуменно пожал плечами. «В общем», - говорит он, - «ездовой вчера погиб. Займёшь его место. Садись на сани. Бери вожжи в руки и поезжай за нами, а мы (взвод) налегке пешком впереди». Так я стал самым молодым, так сказать, «гвардии ездовым». Итак, я сажусь в сани, беру вожжи в руки, говорю лошади «но», и мы поехали. Впереди солдаты-связисты с командиром взвода, а я за ними. Я ещё неуверенно управлял лошадью, поэтому немного отстал. Подъехал к краю оврага. Местность около оврага была открытой, заснеженной. Я осмотрелся и оцепенел от увиденного. Кругом валялись убитые солдаты. Много трупов, очень много, замёрзших, окоченевших, лежащих в различных позах, причём, и наших, и немцев.
И вдруг, вдоль оврага, на бреющем полёте, с рёвом пронеслись два немецких истребителя, поливая пулемётным огнём наши позиции. Потом ещё два истребителя, ещё два… Я инстинктивно сунул голову под сани, думая, что пули не пробьют железные катушки. Затем всё стихло. Опасность миновала. И я убрал голову из-под саней. На дне оврага я увидел своих, поджидавших меня, связистов. Они быстро разобрали катушки и пошли налаживать связь.
Около месяца я привозил на передовую и отвозил катушки с кабелем. На этот раз в деревню, от которой остались только подвалы и, кое-где торчащие, закопчённые печные трубы. Один из подвалов мы приспособили для временного жилья. В этом подвале мы спали, отдыхали и хранили наше имущество. А бедная моя лошадь была наверху, на холоде. В подвал её не затащишь.
Однажды, на рассвете, начался артиллерийский налёт из крупных орудий. От мощных взрывов земля вздрагивала, земляные стенки подвала осыпались. И, наконец, прогремел мощнейший взрыв совсем рядом с нашим подвалом. Всё всколыхнулось, потолок сдвинулся, со стенок посыпалась земля. А затем всё стихло. Некоторое время мы приходили в себя. Я выполз из подвала и увидел страшную, незабываемую картину. Моя лошадь, с перебитыми осколками снарядов ногами, полулежала на земле. Она смотрела на меня такими глазами, такими глазами! В которых была и мольба о помощи, и страдание, и безнадёжность! Я понял, что это конец! Я потерял друга, помощника, родное существо. Я еле удерживался, чтобы не расплакаться. А далее, старшие товарищи прекратили её мучения. Война есть война!
С гибелью лошади закончилась и моя ездовая эпопея. Другой лошади не было. Я стал просто телефонистом. Как и все во взводе, таскал тяжеленные катушки, устанавливал связь, следил за состоянием телефонных линий. Дежурил на конечных и промежуточных станциях, непрерывно проверял исправность связи. Если связь прекратилась, значит на линии обрыв провода. В лучшем случае, - кто-то просто оборвал провод (или танк – зачёркнуто), в худшем, - это артиллерийский или миномётный налёт. Немедленно берёшь кусок провода, телефонную трубку, и, - бегом, ползком к месту обрыва провода, независимо от обстановки, ночью или днём, рвутся снаряды или нет, связь должна быть восстановлена.
В нашей роте был такой случай. Шёл бой. У телефона дежурил сержант Новиков. Зазвонил телефон. Новиков поднёс трубку к уху. Знакомый голос командира прозвучал приказом, и, вдруг, оборвался на полуслове. Связь прервана. Новиков взял запасной телефонный аппарат, оружие, и быстро вышел из землянки. Взял провод в руки и устремился вперёд, внимательно следя за проводом. Через какое-то время конец провода выскользнул из рук. Значит, здесь обрыв. Вот след разрыва снаряда. Новиков нашёл второй конец провода. Начал их сращивать. Вдруг перед ним появились вражеские солдаты. Он, зажав зубами концы провода, упал в снег и вступил в неравный бой. Позднее, после боя, товарищи нашли Новикова. Он был мёртв. Его зубы сжимали два конца провода. Связь работала.
В феврале солдаты иногда использовали мороженую конину как дополнительное питание. На войне погибали не только люди, но и лошади. Однажды меня послали за добычей. Я взял котелок и топорик и отправился на поиски. Метрах в 40-50 от мостика через речушку, я нашёл недавно убитую замёрзшую лошадку. И только я начал отрубать куски мяса, как заметил в небе приближающийся немецкий самолёт, который ни с каким другим самолётом не спутаешь. Это был двух фюзеляжный пикирующий бомбардировщик-разведчик, так называемая «рама». Я заворожённо смотрел на него. Он приближался, и, вдруг, перешёл в пике. Прямо, как мне показалось, точно на меня. И я увидел, как от самолёта отделилась одиночная точка. Потом другая, постепенно увеличиваясь. Это были авиабомбы. Я инстинктивно прижался к земле. Судорожно схватил рядом валявшуюся немецкую каску, и напялил себе на голову. И замер. Раздался мощный взрыв. Потом другой. Земля вздрогнула. На несколько секунд я оглох. Затем пришёл в себя. Осмотрелся. В каких-то 20-25 метрах от себя увидел две ещё дымящиеся воронки от разорвавшихся бомб. Разумеется, лётчик метился не в меня, а в мостик. Но промахнулся. А если бы он целился чуть-чуть точнее, то бомбы попали бы в меня, а если бы ещё точнее, то в мостик.
Наступила весна 1942 года. Появились новые трудности для нас, связистов. Прокладывать связь, тянуть кабель по снегу, под которым ледяная вода, очень сложно.
В первые дни пребывания в батальоне мы выполняли отдельные поручения, в том числе и охрану штаба батальона. А потом меня и ещё трёх разведчиков откомандировали в распоряжение командира стрелковой роты. Рота занимала самые передовые позиции. Она располагалась на некотором возвышении под поймой речки Вытебеть. От немецких окопов нас отделяло всего 300-400 метров. Пойма речки заросла невысоким кустарником. Речка шириной 15-20 метров и глубиной около полутора метров, протекала примерно в ста метрах от немецких окопов, располагавшихся на возвышенности. На противоположном берегу речки, на немецкой стороне, взвод нашей роты занимал небольшой плацдарм 20 на 50 метров, в 70-80 метрах от немецких окопов.
Личный состав взвода нуждался в пище и боеприпасах. Нашей разведгруппе была поставлена задача сопровождать и охранять подносчиков питания и боеприпасов. Вся пойма речки и сама речка простреливались с немецкой стороны, поэтому эту операцию можно было проводить только ночью, причём с большим риском, так как немцы регулярно запускали осветительные ракеты, зная, что обеспечивать наших солдат питанием и боеприпасами можно только ночью, и только преодолевая речку вброд.
Эта операция проходила следующим образом. Как только начинало смеркаться, подносчики питания с термосами за плечами, подносчики боеприпасов с тяжёлыми оцинкованными коробками с патронами в руках, и мы, разведчики, преодолев пойму, заросшую кустарником, достигали берега речки. Предстояла сложная переправа. Немцы, через неравномерные промежутки времени, запускали осветительные ракеты. Которые после запуска медленно спускались на парашютиках, ярко освещая всё вокруг. В момент запуска переправляться бессмысленно. Это верная гибель. Поэтому приходилось выбирать более длительные промежутки времени в запуске ракет, за которые можно успеть переправиться через речку. Однако, это далеко не всегда получалось. Очень редко нам удавалась переправа через речку без потерь. Особенно часто погибали подносчики питания и боеприпасов, нагруженные тяжёлыми термосами, коробками с патронами и гранатами. Стоило кому-то из них оказаться на середине речки в момент запуска осветительной ракеты, как немедленно немцы открывали пулемётный огонь по ним, расстреливая их почти в упор.
Однажды после переправы, находясь в расположении взвода, мы попали под миномётный налёт. Погибли трое солдат, в том числе один разведчик. На следующую ночь очередную переправу начали удачно. Переправились почти все. Остался я и ещё один, сравнительно пожилой разведчик. Он должен был переправляться передо мной. Он подошёл к берегу, вдруг вскрикнул и упал. Я подполз к нему и оттащил его в небольшое укрытие. Он был ранен. Пуля попала ему в шею. Вокруг раны всё пропиталось кровью. Я вскрыл фронтовой перевязочный пакет, стал бинтовать шею, в полной темноте, наугад. Повязка быстро пропиталась кровью. Он начал терять сознание. Очнувшись, в бреду, стал говорить мне: «Миша, беги отсюда, скорей беги, тебя убьют, убьют тебя». Затем он затих. С большим трудом я притащил его в расположение роты и передал санитару.
Нас, разведчиков, осталось двое, я и мой друг Костя.
Операция по снабжению взвода питанием и боеприпасами продолжилась. Редкая ночь проходила без жертв. Подносчики погибали. Погибших заменяли другими солдатами роты.
После очередной ночной переправы, мы с Костей прибыли в расположение роты. День был тёплый, тихий, солнечный. Настоящее «бабье лето». Я спустился в землянку командира роты с докладом о выполнении очередного задания, и вдруг начался мощный, но короткий, артиллерийский налёт. Рядом с землянкой разорвались два крупных снаряда. Затем всё стихло. Я вылез из землянки. Около стенки сарая лежал мой Костя. Ну, думаю, спит после тяжёлой бессонной ночи. И вдруг вижу, из уголка рта побежала струйка крови. Я потрогал его. Сердце не билось. Он был мёртв. Из четырёх разведчиков нашей группы в живых остался я один.
В следующую ночь я с подносчиками питания и боеприпасов снова пошли на переправу. На этот раз переправились благополучно. Подносчики, раздав еду и передав боеприпасы, снова преодолев речку, отправились обратно. А я остался посмотреть на немецкие позиции.
До рассвета и мне нужно возвращаться. Как назло, в эту ночь немцы очень часто запускали осветительные ракеты. Поэтому сложно было выбрать момент для переправы. Начало рассветать. Только я подойду к речке, взлетает ракета. Выжидаю. Снова подхожу к речке. Снова ракета. Ждать больше нельзя. И только погасла очередная ракета, я немедленно вошёл в воду. Дошёл до середины речки. И вдруг, к моему ужасу, взлетела очередная ракета, осветив ярким светом всё вокруг. На какой-то миг я оцепенел, а потом рванул вперёд. С двух- сторон затрещали пулемёты. Вокруг меня пули впивались в воду. Я какими-то нечеловеческими рывками устремился к противоположному, усыпанному трупами, берегу. Достиг какого-то подобия окопа. Втиснулся в него, вздохнул с облегчением, и, сказал – жив!
Придя в себя, успокоившись и немного отдохнув, я выбрался из своего спасительного укрытия и отправился в расположение своей роты. Доложив командиру роты о выполнении задания, я отправился отдыхать. Проснувшись, я почувствовал себя плохо. Повысилась температура, под подбородком появилась большая твёрдая опухоль. Я не мог наклонить голову. Вероятно, это следствие ночных переправ через речку с последующим нахождением в мокрой одежде в холодные осенние ночи. Я пошёл в медпункт, но там мне помочь не могли и отправили в медсанбат. Там меня осмотрела главврач Рождественская – мать известного поэта Роберта Рождественского, бывшего в то время «сыном полка» нашей дивизии. Главврач поставила диагноз: острое воспаление лимфатических узлов, лимфаденит. Болезнь эта серьёзная и требует длительного лечения. И направила меня в армейский полевой госпиталь. В госпитале я пролежал месяц.
После выздоровления меня отправили в 215 Армейский запасной стрелковый полк. А из полка 10 декабря 1942 года меня направили в 34 Отдельный учебный танковый полк на курсы механиков-водителей в город Джзержинск. Меня зачислили в роту, в которой готовили механиков-водителей танков. На первых занятиях нас познакомили с устройством танка, его управлением и обслуживанием. Затем обучили стрельбе из танкового пулемёта. А потом началась практика вождения танка. Однажды, во время занятий, к нам в учебную роту пришёл замполит роты и обратился к нам с такими словами: «В газетах почти каждый день печатают сводку фронтовых событий с приложением карты фронтовой обстановки. Для того, чтобы эта карта была достоянием всего личного состава роты, нужно эту карту изобразить на плакате в крупном масштабе». И спросил, - «Кто бы это смог сделать?» Сделать это мог я, так как раньше был одним из художественных оформителей школы.
Одновременно с учёбой я стал рисовать плакаты с фронтовой обстановкой. Ко мне стали поступать заказы на аналогичные плакаты из других учебных рот. Я был перегружен работой художника. В это время в полк прислали штатного художника-профессионала, Николая Брандта. А я стал у него помощником. Работа пошла быстрее и продуктивнее. Мы с Николаем подружились.
Однажды он сообщил мне, что на другом берегу Оки, рядом с деревней Абабково, в бывшем монастыре, находится эвакуированное действующее Ленинградское военно-топографическое училище. Причём, в этом училище работает заведующей делопроизводством его сестра Вера. Николай предложил мне попробовать поступить в это училище, так как, по его мнению, у меня есть все данные для этого. Я согласился и подал рапорт с просьбой разрешить мне поступить в училище. Но мне оказали. И на этом я успокоился. Однако Николай, без моего ведома, написал письмо своей сестре с просьбой посодействовать моему поступлению в училище. Через две недели, в воскресный, нерабочий день, вызывает меня в штаб полка дежурный по полку. Дежурным в этот день был мой командир роты капитан Украинец И.В. (и по национальности украинец) – прекрасной души человек.
Прибыл я к нему. Доложил, как положено. Он мне говорит: «Прибыло в полк официальное письмо, в котором написано, что «гвардии красноармеец Кирюхин М.Р. зачислен курсантом в Ленинградское военно-топографическое училище. Просим его откомандировать в училище». Далее он сказал: «Конечно, тебя никто не отпустит. Однако, пока власть в моих руках, мы что-нибудь придумаем». Он вызвал секретаршу, попросил её оформить на меня командировочное предписание. Вручил его мне и сказал: «Немедленно собирай свои вещички и также немедленно уезжай из полка в училище». На этом мы с ним очень тепло распрощались. Навсегда!