18. Роман. Толтек. Аэромир. Мысль

ТОЛТЕК. АЭРОМИР.
ОДА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
МЫСЛЬ.


18-1.

Представь себе!

Каждый твой день, — есть явь, что так или иначе, обречена к повтору.

Есть отклонения. Но — незначительны они.

Ты ничего не меняешь. Множишь день за другим, — похожие каждый на себя, как один.

Ты не решаешься поехать куда-то.

Не рвёшься предпринять нечто из ряда вон. Да, — пусть только для тебя — из ряда, — лишь для тебя….

Конечно, может статься, — любые новшества — всё та же суета, лишь с большей амплитудой видимых перемещений…

Зачем тебе?!

Ты можешь сесть в тиши, и день вчерашний свой сегодня снова прокрутить в мозгу.

Множество раз.

Не лучше ли замещать телесную амплитуду мыслью.

По силам ли нам понять алгоритм исхода из повторов, путём отслеживания множества залипаний в единичном?

Внемли себе, покуда не наступит, дефрагментация текущего события и сочные множества пиксельных квадрантов внутри Куба не соберутся в осознанный узор или в единый цвет.

А если же взглянуть из отдаления, жизнь, очевидно, уподобится единому дню.

Множество дней — повторы воплощений.

Сколь раз так было?

И ещё сто раз будет…

Василий скармливает ся одному дню частица за частицей.

И час за часом — похожи для него на дни.

На сколько же ещё фрагментов разбить сей фильм возможно?

Перенаправление воли дОлжно привести в соответствие с сердцем.

Давление сосредоточения — пусть в непрерывном пребывает уплотнении.

А если же направление сохранить нельзя, то следует созерцать свой путь застыв снаружи и внутренне остановившись.

Как только вновь движение доступным станет, то продолжай его немедля.

И пусть тебе поможет Ветер Пути.

«Коли Ветр ожил, то будет и движение.»

«Аже совершается движение, то возникает и ветер.»

Высказывания такие — не одно и то же, так как, направление Ветра Путеводного всегда совпадает с вектором движения сущности твоей.

А что же, важнее всего в искусстве? — узнавание автора!

Ведь, именно узнавание в содеянное привносит шарм.

Но в современном произведении живая узнаваемость пропала.

Кругом — плагиаторы копируют себя же.

Идеи нет, лишь реплики переползают от одного к другому кровопийцу. Проплаченные идеологии выпирают.

Однако, единичная неповторимость сиюминутной находки не достаточна, необходим устойчивый приём, тот, что позволит автору развиваться в русле, внутри себя, не взламывая концепции общей, не меняя рефрена. Тогда, вдруг, возникает стиль. Внутри вариаций рождается музыка нового произведения-картины. Развёрнутые в творениях эпизоды сменяются, чтобы наполнить вновь созданный стиль вереницей связных повествований… —

…Василий размышлял.

Он поверял свою теорию инфоскульптуризма.

А так ли уж ценна информативность, заложенная в произведении и, импульс, порождаемый в наблюдателе восприятием вещи так ли важен, коли без шильды нам не угадать кто автор?

Да, — именно узнаваемость всеценна! И после, как должное, — непременно развитие рассказа внутри темы. Да, теме должно раскрытой быть, почти исчерпанной, чуть-чуть недосказанной, но разгаданной изящно, и завершённой, и, в конец, — закрытой. Начало, развитие и точка — только так.

Каждое творение в теме — отдельно, самоценно должнО быть. Пусть вариативность общему будет присуща! Нет пикселам неразумным, в каждой — самоценность. И непременно повсюду — звено-творение, равно — рассказ-картина! Да, и довольно об этом!

18-2.

Его кабинет чуть-чуть легко сподвигся, верно подчиняясь невидимым дуновениям ветра Силы Воли. Лифтовая площадка со столом и креслом вознеслась. Вот он на кровле небоскрёба, — в саду своём,… — средь белых облаков…

Василий — сёрфингист, под парусом тенденций самоличных.

 Душа вздрогнУла, и чувствуя себя отставшей и за пределами тела,… старалась всячески догнать чертог и встроится обратно. И так много раз. Пока не освоилась и не огляделась, поняв новизну и ценность самодостаточного бдения.

Череда облаков быстролетящих телами то скрывали, то открывали виды. Выпуклоострый, новый город аэритов скользил, меняя в упряжке лидера — цеппелин за цеппелином, — в скором беге.

Так Василий охотился за созерцанием собственного проекта города внутренним взором.

Зрачки колёсообразных окон внутри тел цеппелинов летящих, катились, мелькая цветами секторов радиальных радужек, словно круги сверхсовременных дисковых велосипедов. В них бежали отраженья фрагментов мира аэритов и множились сути.

И каждая ситуация многомерна. И смыслы перетекают, раскрывая всё новые грани давно изведанных событий. Если вспомнить.

Василий дышал.

Внутри телесной формы бесшумно струился в нём поток горячий.

Вдруг, что-то вспыхнуло. Всполохи отразились в изгибах и пикселах форм перед его глазами, и в тысячах колёс блестящих окон….

Да! То вечерние солнечные лучи выстреливают из облаков.

Василий вглядывается в отражения. Воо-он! — Там к летающему замку швартуется корабль.

Округлая дверь бесшумно откатилась вверх по диагонали. Она вошла!

— О! Аллария!

— Ты знаешь! Аквидарон с советом принял твой проект!

Два крыла её вздымаются над головой, чу — розовым парусам они подобны. Внутренность их сияет. И выпуклое женственное тело Алларии мерцает призрачным, чуть розовым силуэтом под накидкой. Окутанная порывистой сетью линий диагональных тончайшей туники, она нереальной кажется. От прямо направленных сосцов грудей до самой до земли опадают остро складки ткани эфимерной.

— Как хороша!

Василий приподнялся в ожидании.

И она оттолкнулась, и взмыла по дуге, не раскрывая крылий во всю ширь своих. Спланировала, вдруг, высоко под свод и застыла там, подобно невесомому оригами.

Василий любовался, в верх голову запрокинув, тем, как зашнурована диагоналями перевязей тонких дева, и нити, сплетаясь в причудливые перекрестия ромбической сети, сберают складки туники прозрачной и невесомой.

Она приблизилась свыше!…

Василий отклонился назад. Сполна принимая дар, он потянул за концы на бантах. Туника, искрясь, сбежала, опадая.

Мерцание розовое торса, бёдер, кистей рук, коленей… и рдение персей, что всполохи лепестков цветка,… раскрытого внизу, меж чресел, и близость вершин бутонов грудей, дрожащих! И ароматы!...

Вот воздух вокруг завибрировал осколками многогранных бликов.

Поток серебристый Ветром веет от айаны* к рурану*, и их тела мерцают и рдеют всё ярче …. 

Вот силуэты яркие их объединились в одну излепленную причудливую форму. Так, словно, мраморные Психея и Амур сияют ярко изнутри и в безмолвии застыли, взирая друг на друга.

Вот розоватый свет в них нарастает, прожилки мраморные проявляя.

Подобный корпускулу извергнутому через эфир, он острием впился в цветок ея, и, вширь и глубь раздавшись, пророс насквозь до самого общего сердца.

Дрожь пронизала поверженное тело Девы, и в низ по древку заструились соки.

Ладони тонкие Алларии, вдруг, сжались и стиснули мысленно невидимое жало купидона, точь-в-точь, как снизу живота её сомкнулись лепестки… дросерацеи* коварной!...

***