Каховка

Рассказ написан в соавторстве с Кириллом Лефтром

Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячая пуля, лети!
Иркутск и Варшава, Орёл и Каховка —
Этапы большого пути.
                Михаил Светлов

Hiч яка мiсячна, зоряна, ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди коханая, працею зморена
Хоч на хвилиночку в гай.
                Михаил Старицкий


          — Где тут дорога на Синхерополь?! Где тут дорога на Синхерополь?! — натянув поводья тощей сероватой лошадёнки, запряжённой в старую скрипучую телегу, горланил на весь причал бородатый мужичонка, облачённый в грязный потрёпанный пиджачишко. На его голове красовался видавший виды картуз. Оставшуюся часть нехитрого крестьянского гардероба составляли застиранные и заштопанные во многих местах офицерские шаровары и старые, просящие каши, подвязанные тесёмкой, армейские сапоги довоенного ещё образца.
          Группка студентов, проведя ночь на продуваемой всеми ветрами палубе корабля, покинув судно, спустилась к причалу. Их было четверо. Все молодые, поджарые и житухой сильно не избалованные, детьми пережившие войну.
          Валерка Грединаров, на правах местного жителя, самопроизвольно выбился в неформальные, как сейчас бы сказали, лидеры. Проворно подскочив к мужичку на телеге, он о чём-то быстро с ним договорился, выразительно жестикулируя, мешая два языка — мову с русским, затем громко, пронзительно по-казачьи свистнул и, резко взмахнув рукой в воздухе, подозвал к себе остальных ребят. На той скрипучей телеге и добрались они через пару часов до Новой Каховки — небольшого посёлка, выстроенного в непосредственной близости с новенькой гидроэлектростанцией.
          — Айда купаться, хлопцы! — воскликнул Валерка, и, не дожидаясь реакции товарищей, вприпрыжку побежал к воде. Все остальные тут же рванули за ним — бросились на берег нижнего бьефа водохранилища, откуда прекрасно была видна станция — впечатляющее титаническое сооружение.
          Прямо на пустынном берегу неподалёку от дамбы все они без всякого стеснения разделись догола и, наспех побросав одежонку на плоскость какого-то огромного железобетонного блока, одиноко валявшегося на песке, шумно бросились в чудесную бодрящую воду. Забыв обо всём, юноши принялись плескаться, играя как дети, топя друг друга, безусловно, не всерьёз, а в шутку. Они громко орали, хохоча во весь голос…
          И вдруг все разом замолчали и как по команде синхронно уставились в одну сторону.
          Она шла по тропинке в коротком летнем сиреневом платьице. Молодая. Босоногая. Безупречная. В золоте её светло-рыжих волос самозабвенно само с собой играло в прятки беззаботно-весёлое южное солнышко. В слегка прищуренных от яркого света глазах резвились озорные жёлто-зелёные лимонные искорки.
          Одним махом сорвала она с себя лёгкое ситцевое платьишко и,  как будто не замечая ошалевших от неожиданности пацанов, опрометью бросилась в воду. И поплыла, поплыла белая, словно царевна-лебедь по волнистой глади огромного рукотворного озера под странным несколько несуразным названием: “водохранилище”. “Наяда!” — восхищённо пробормотал Валерка.
          Заместитель главного инженера станции Дмитрий Григорьевич Ангелов принял их в своём рабочем кабинете. Сидя за широким столом, они выпили по паре чашек крепкого до скрипа на зубах чайку, и уже за этой процедурой Дмитрий Григорьевич принялся увлечённо рассказывать студентам-практикантам об уникальном сооружении, которое представляла собой новая станция… 
          Через час они покинули кабинет старшего инженера, и тот повёл их на ознакомительную экскурсию. Часть сооружений и агрегатов станции располагались глубоко под землёй. Они долго спускались вниз внутри гулкого вертикального железобетонного ствола, по бесконечной стальной лестнице. Тот узкий вертикальный тоннель освещался тусклым желтоватым светом и вёл, казалось, к самому раскалённому до инфернальной температуры центру планеты. Пот выступил на их лицах от нараставшей гнетущей духоты.
          — Послушайте, хлопцы, если даже атомную бомбу американцы на нас сбросят — многометровая железобетонная конструкция выдержит! — не без гордости провозгласил старший инженер Ангелов, — Четырнадцать подземных этажей!
          — Преисподня! — мрачно пошутил Валерка.
          И вдруг, на одном из глубинных уровней непостижимого подземелья того грандиозного сооружения, откуда ни возьмись “рыжевласая наяда” возникла перед ними, неожиданно выскользнув из-за огромного гулкого стального щита. Облачённая в белоснежный накрахмаленный халатик, она казалась то ли большой белой птицей, то ли ангелом, случайно запорхнувшим в то мрачное, адски гудящее низкими басами подземное царство. “Маришка!” — назвал её по имени Ангелов. Она работала в лаборатории. На вид ей было, наверное, лет двадцать пять. Не больше.
          Ребят поселили в общежитии — в одной из небольших комнатёнок. Здесь уже стояли три нехитрые видавшие виды скрипучие кровати с металлическими пружинистыми сетками. Четвёртой поставили раскладушку. Практика началась.
          Валерка Грединаров, Виталик Грудцын, Омарка Омаров и Борька Рахманов — именно так звали студентов, окончивших четвёртый курс МЭИ, прибывших на двухнедельную практику, на новую Каховскую ГЭС, которая даже ещё не полностью вошла в производство столь необходимой стране электрической энергии. Старшего инженера Ангелова назначили их куратором. А он наказал Марине присматривать за молодёжью.
          — Ты, Маришка, присматривай за этими столичными мушкетёрами, — сказал он шутливо-дружелюбно,  — а то как бы они здесь слишком дерзких подвигов не насовершали. Мы-то знаем, на что они сорванцы горазды…
          Ангелов усмехнулся, в его глазах за стёклами очков блеснули моложавые искорки, и как-то даже совсем по-отечески положил он свою суховатую ладонь на крепкое мускулистое плечо стоявшего рядом Валерки.
          — Добре, Дмитрий Григорьевич, конечно, присмотрю, — не без характерной южанкам плутовской лукавинки ответила “рыжевласая наяда” своему шефу.
          В первый же вечер ребята отправились на танцы. Открытая площадка кишела народом. Одинокая гармонь, растягивая и сжимая меха, рассыпала звонкие рулады. Московские практиканты достали папироски, прикурили в сторонке, зорко осматриваясь, оценивая обстановочку.
          — Ну, что, столичные мушкетёры, где же ваши кони, где ваши шпаги? И кто же из вас тут д’Aртаньян ?
          Это была Марина. Она появилась перед ними из вечернего полумрака снова внезапно, как будто из-под земли. Или с небес…
          — Никто, — игриво ответил ей Валерка, широко и белозубо улыбнувшись, — армян среди нас нэма, только вот он с Кавказа (Грединаров указал пальцем на Омара), но он аварец. Настоящий джигит! 
          Крайнюю реплику Валерка проговорил, великолепно имитируя сталинский кавказский акцент. Остальные трое взорвались дружным раскатисто-ювенильным хохотом. Девушка тоже рассмеялась парням в унисон.
          Дни практики летели быстро. Всё своё рабочее время ребята проводили на станции. Узнавали много нового. Однако порой им поручали выполнять всяческие нехитрые, примитивные работы. Хоть и будущие инженеры, но теперь-то ещё нет. Там подмести, тут протереть, какие-то гайки подкрутить, доски какие-то прибить, что-то где-то подкрасить и так далее. Серьёзные работы им, безусловно, не доверяли, зато им их показывали. Однажды привели на главный пульт управления станцией. Это был большой зал, вся передняя стена которого состояла из сплошных приборов. Стрелки нервно дёргались, блуждая по чёрным цифрам на белом фоне неисчислимых циферблатов. Разноцветные лампочки, в основном красные и зелёные, резво перемигивались друг с другом. Монотонно гудя, чертили свои кривые зелёные линии глазастые осциллографы. Перед ними на стульях напряжённо сидели серьёзные ребята — инженеры-диспетчеры. Они, сосредоточенно и внимательно вглядываясь в приборы, ловко манипулировали рычажками и тумблерами, изредка серьёзно лаконично переговариваясь. Ребята те были в основном молодые, совсем недавно покинувшие институтские кафедры. Однако и “стариков” присутствовало не мало — тех, кому за сорок и даже за пятьдесят. Многие из них носили очки, усы и даже бороды. Люди, потрёпанные жизнью и недавно законченной войной. Они в основном командовали. Одним из таких был старший инженер Ангелов.
          Марина тоже посвятила один из дней ознакомлению практикантов со своей лабораторией. Весёлая озорная девчонка, чуть постарше них, но лёгкая и, как говорится, “своя в доску” — ребятам было с ней особенно интересно. Они быстро крепко подружились. Казалось, что знали друг друга всю свою краткую по тем временам жизнь.
          Однако Борька Рахманов испытывал к ней нечто большее, чем дружеские чувства. Очень уж она ему понравилась. И с каждым новым днём нравилась всё больше и больше. Идёт Борька утром с ребятами на станцию работать, а сам только и мечтает поскорей увидеть её.
          И как же начинало биться его юное сердце, когда её ладная изящная фигурка в аккуратном белом халатике возникала на сцене жизненного спектакля! Как вдохновлял взгляд озорных светло-зелёных, как у кошки, глаз. А те смотрели на него игриво, хотя порой даже и застенчиво. Однако казалось ему порой, что она не всё им рассказывает, что какая-то тайна скрывается в этой молодой прекрасной душе.
          “И Валерке подлецу она ведь тоже нравится! Это абсолютно очевидно! — рассуждал про себя Борька. — А он котяра тот ещё. Молодой да ранний…”.
          Время летело быстро. Падающими звёздами в вечерних сумерках угасали дни. Особого разнообразия досуг студентов собой не представлял: утром работали, вечерами бегали на танцы. Пару раз сходили в кино.
          Борька ревновал Марину к Валерке. На танцах они наперебой приглашали её, и она никому не отказывала. Однако Валерка был танцором от Бога — крепкий спортивный хлопец. “Конечно, он ей нравится! Даже к доктору ходить не надо!” — ревнуя, злился Борька.
          Однако в кино она пошла с ними вдвоём. Омар с Виталиком остались дома. “Валерка с Донбасса. Он окончит МЭИ — вернётся сюда и женится на Марине. Хотя и я ведь тоже могу. А мама что скажет? Марина-то русская. Или хохлушка. Жаль, что не еврейка! Тогда мама точно возражать бы не стала. Хотя может и еврейка — кто её знает…”
          В один из вечеров на танцплощадке, после того как Валерка вытанцовывал с особенным вдохновением (очевидно был в ударе), Борька тоже решил достать из колоды своего “козырного туза”. Во время перерыва он подошёл к гармонисту и, о чём-то с ним договорившись, вернулся назад. Через некоторое время музыкант объявил, что “московский гость” желает преподнести подарок жителям посёлка и работникам гидроэлектростанции. Борька вышел на середину танцплощадки. Гармонист развернул меха и заиграл проигрыш. Борька, набрав в лёгкие воздуха, дождался, когда зазвучала основная мелодия, и запел:
                Hiч яка мiсячна, зоряна, ясная,
                Видно, хоч голки збирай.
                Вийди коханая, працею зморена
                Хоч на хвилиночку в гай.
          Борька любил петь, у него был зычный насыщенный голос. Эта песня ему очень нравилась. Он научился петь её на мове ещё во время войны, когда госпиталь, которым командовал его отец, майор медслужбы родом из Одессы, стоял в Проскурове. Борька старательно выводил пассаж за пассажем прекрасной украинской песни, а Марина стояла в толпе, чуть впереди остальных рядом с Валеркой. “Ти не лякайся, що змерзнеш, лебедонько, Тепло – ні вітру, ні хмар... Я пригорну тебе до свого серденька, А воно палке, як жар”. Тот пассаж Борька пропел с особенным вдохновением и звенящим тремоло в голосе. Он смотрел прямо на девушку и пел только для неё. В её кошачьих зелёных глазах, которыми она, не отрываясь, смотрела на певца, в электрическом и лунном свете блестели росинки слёз.
          Практика близилась к концу и Борька наконец-то решился. Утром, один, раньше начала смены направился к Марине прямо в её лабораторию, сжимая в руках присланную мамой из Москвы коробку дефицитных, дорогих по тем временам, шоколадных конфет фабрики “Рот Фронт”. “Марина!” — обратился студент к сидящей за столом девушке. Повисла пауза. Марина взглянула на него глазами пантеры, и у него пропал дар речи. “Марина, пойдём сегодня в кино! Вдвоём. Только ты и я…” — выпалил, наконец, Борька как из пулемёта, совершив над собой неимоверное усилие воли, собрав её в воображаемый “железный кулак”…
          В тот самый миг в лабораторию коршуном влетел Валерка с огромным, просто невыносимо огромным, абсолютно неприличным по своим размерам букетом ослепительно ярких алых роз в руках. Таких алых, что ярче них были только красные знамёна на парадах на Красной Площади, когда на трибуне мавзолея стоял сам Иосиф Виссарионович и рядом с ним: Лаврентий Павлович, Никита Сергеевич, Георгий Константинович, Климент Ефремович, Анастас Иванович, Лазарь Моисеевич и многие другие высокопоставленные и заслуженные баловни судьбы…
          — Марина, пойдём сегодня на танцы! Вдвоём. Только ты и я… — пробормотал Валерка тоже как-то не совсем естественно. Его ошалелый взгляд, подражая линии осциллографа, бегал, часто перемещаясь с подруги на приятеля.
Немая сцена. В это время в лабораторию, тишина которой звенела в ушах, и в которой Борис слышал как нервно и отчаянно его собственное сердце пытается вырваться из своей не очень широкой грудной клетки, вошёл старший инженер Ангелов. Вышеупомянутая немая сцена превратилась в “минуту безмолвия”, которая длилась целую бесконечность. Казалось, время прекратило свой вечный неутомимый бег.
          — Ну, что, мушкетёры, куда ж вы подевали ваши острые непобедимые шпаги? И где украденные королевские алмазные подвески? Нет, хлопцы, ничего у вас не выйдет! Ах, нехорошо, очень нехорошо получается…
          Ту последнюю фразу пробормотал он как-то совсем невнятно, как будто разговаривал с самим собой. В то утро Дмитрий Григорьевич выглядел неважно и как-то не очень расположен был шутить. Его глаза за толстыми стёклами очков не смеялись совершенно.
          Марина молча поспешно вышла. Дверь за ней захлопнулась нарочито шумно. Выйти и помчаться вслед за ней никто не посмел.
          Практически в то же самое мгновение в лабораторию вошёл главный инженер станции Пётр Степанович, сопровождаемый свитой “адъютантов”. Запах дорогого одеколона и коньяка насытил окружающее пространство. Пётр Степанович выглядел напряжённо и сурово. Громким басовитым слегка раздражённым голосом главный обратился к своему заму. У них с Ангеловым завязался напряжённый нервный разговор. “Да дави ты их, Дмитрий Григорьевич, дави беспощадно!” — воскликнул Пётр Степанович, грозно опуская свой могучий кулак на полированную столешницу. “Но станцию мы запустим в срок!”
          Дубовая столешница гулко недовольно отозвалась, но осталась непоколебимой. “Вот так, наверное, выдержит удар американской атомной бомбы наш многометровый железобетон…” — подумал в то мгновение Борька. Затем они с Валеркой, цветами и конфетами поспешно ретировались, дабы не попасть под увесистую “горячую руку” начальства.
          На следующий день Марина исчезла. Её не было нигде: ни в лаборатории, ни в комнате в общаге. Нигде. Никто её не видел и не знал, куда и с какой целью она покинула Новую Каховку.
          Она не появилась до последнего дня их практики. Ребята никуда больше не ходили: ни на танцы, ни в кино. Их помрачневшие лица, казалось, навсегда покинула легкомысленная улыбка. Виталик и Омар, в принципе, мрачными не были. К Марине они относились легко, по-доброму и по-дружески. Она им нравилась тоже, но они в неё не влюблялись. А вот Борька с Валеркой насупились всерьёз. Друг на друга приятели не смотрели и друг с другом не разговаривали.
          Практика закончилась. Ребята получили соответствующие аттестаты. Все работники станции, за исключением старшего инженера Ангелова, тепло с ними попрощались, пожелали успехов, и студенты отправились назад в Москву. Старший инженер Ангелов попрощался и пожелал им успехов формально и сухо.
          Прошло очень много лет. Борис Семёнович Рахманов навсегда покинул родную, милую сердцу Москву и переехал на ПМЖ в Европу. Несмотря на стартовавший недавно свой восьмой десяток, он был всё ещё активен и бодр, много путешествовал и однажды даже решил устроиться на работу. Солнечным летним утром своего первого рабочего дня он вошёл в контору. Это был обычный оптовый склад, снабжавший сеть так называемых “русских магазинов”. Все помещения были заставлены товаром. Здесь и там, на столах и стульях, в порядке и без, теснились многочисленные картонные коробки. В одной комнате было полно книг. Новых. Как будто только что из типографии. Борис Семёнович любил книги. С детства читал помногу и запоем. Повинуясь порыву, он вошёл в помещение.  За столом сидела молодая женщина. Симпатичная голубоглазая блондинка. “Здравствуйте,” — обратился к ней Борис Семёнович. Незнакомка ответила. Что-то в чертах её лица показалось ему знакомым. “Да, уж, в моём-то возрасте уже каждое новое лицо какое-нибудь из старых напоминает…” — самоиронично подумал Борис Семёнович.
          — Как вас звать-величать? — спросил он, когда разговор преодолел первые неуверенные стыки.
          — Марина.
          — Марина? — переспросил Борис Семёнович, хотя прекрасно расслышал её. А родом вы откуда будете?
          — С Украины. Посёлок Новая Каховка. Не слыхали?
          — Как же не слыхал?! Ещё как слыхал…
          — Ангелова?! — воскликнул Борис Семёнович, когда её фамилия всплыла как-то сама собой, непонятно как, вдруг и абсолютно неожиданно, — а Дмитрий Григорьевич Ангелов, заместитель главного инженера Каховской ГЭС, вам случайно не родственник?
          — Это мой отец.
          — Вот как! Тогда передайте ему непременно от меня огромный привет. Я у него практику проходил… Давным-давно это было. С тех пор прошла практически вечность.
          — Отец умер много лет тому назад.
          — Очень, очень жаль… Я его прекрасно помню. Хороший был человек. Примите мои соболезнования.
          — Спасибо. Мне это очень приятно слышать…
          Работая вместе на складе, они с Мариной подружились. Несмотря на огромную разницу в возрасте. Более того, он вдруг почувствовал к ней глубокую, нараставшую с каждым днём, симпатию. Однажды Борис Семёнович решился и пригласил её “попить кофейку”. Странная вещь симпатия. Она возникает порой как-то неожиданно и вдруг, скорей не потому что, а вопреки. Ему вдруг захотелось тряхнуть стариной — вернуть, воскресить ушедшую юность. Снова почувствовать учащённое сердцебиение — всплеск адреналина в крови. Случайная встреча всколыхнула сладкие щемящие чувства и эмоции прежних безвозвратно ушедших дней. Однако впечатление, что Марина ему кого-то напоминает, продолжало преследовать Бориса Семёновича.
          Однажды он побывал у неё дома. На стене одной из комнат увидел несколько портретов в простеньких рамках. Одно из лиц поразило его как громом. Он вспомнил это лицо практически сразу, хотя прошло не меньше чем полвека. Всё те же озорные и лукавые кошачьи глаза та же задорная улыбка.
          — Это моя мама. Её тоже Мариной звали. Я её совсем не помню, ведь она умерла при родах, когда меня производила на свет. Отец воспитал и вырастил меня в одиночку. Маму он очень любил и помнил всю свою жизнь.
          До Бориса Семёновича тогда и дошло окончательно, кого напоминала ему Марина Ангелова.
          Прошло ещё много лет. Нелепая, ужасная война снова разверзла над миром свою кровавую гигантскую пасть, безжалостно пожирая одну тысячу жизней за другой. Однажды Борис Семёнович, которому было уже под девяносто, узнал, что Каховскую ГЭС взорвали и разрушили. И сделали это никакие не американцы, обойдясь без грозной и фатальной атомной бомбы. Однако многометровый железобетон всё равно не выдержал — лопнул и разрушился. И плотины с её бьефами верхним и нижним не стало. И произошла катастрофа. Президент Украины поспешно, но уверенно заявил, что станцию непременно восстановят. Услышав это заявление, Борис Семёнович печально ухмыльнулся: “Восстановят! Один союз собирается восстанавливать, другой — станцию. Нет, хлопцы, ничего у вас не выйдет! Ничего не вернётся! Пройдут годы — безусловно, возникнет что-то новое. Возможно, даже более прекрасное. Но ничего вы не восстановите! Прошлого не вернуть! Ни за что и никогда!” Борис Семёнович устало опустил отяжелевшие веки, под которыми никому не видимые заблестели слёзы, и погрузился в печально-прекрасный туман сладостных воспоминаний…