Несколько дней из жизни Павла Ивановича

Вступление к литературному произведению - вещь порой необходимая. Без него как понять читателю, почему автор пишет так, а не иначе, почему называет героев чужими именами и даже - зачем он вообще это пишет ("И о чем", - толкает автора жена). Хорошее предисловие призвано отвечать на все эти вопросы. Надо сразу сознаться: на все вопросы ответов нет даже у автора. Автору нравится творчество Николая Васильевича Гоголя. Автору кажется, что в своей жизни он (автор) встречал людей, поразительно похожих на гоголевских героев. Тарасы Бульбы - личности не сильно приятные, а вот Павлы Ивановичи Чичиковы - гораздо более приемлемы. Их недостатки и достоинства автор соотносит со своими недостатками и достоинствами и с сожалением чувствует, что проигрывает Павлам Ивановичам по всем статьям. Почему жену героя зовут Рита, - не отстает внимательный читатель. - Не есть ли это намек, что в данном случае Чичиков - Мастер, а Балмашов - Воланд или хотя бы Фагот? Нет, автор так не думал и не думает. Почему Чичиков писатель? А почему бы и нет? О чем этот рассказ? О себе. Все, что мы делаем - пишем, рисуем, играем - мы делаем перед зеркалом. Художественный вымысел, пожалуй, всего лишь показатель степени кривизны зеркала, глядя в которое мы пишем свой автопортрет. А вот насколько зеркало криво, какова степень кривизны, знать читателю не нужно. В нашей жизни немного сохраняется тайн, пусть хоть такая мелочь останется тайной.


*******************************
О роли гнид в жизни человека
*******************************
Девятое марта на календаре. Завтра масленица. Он вздыхает: никакого настроя – ни масленичного, ни постного, ни еще какого. Все так хорошо, так уютно, что… разницы потенциалов нет. Нет тяги, нет стремленья. Плохо, наверное, хотя…
Вот так вся жизнь - под знаком многоточий.

- Напиши что-нибудь легкое, - она внимательно осматривает цветок. Похоже, там все в порядке. – В стиле Мураками. Только знаешь, не Рю, а Харуки.
 
Павел Иванович лежит на диване. Это очень по-мужски и просто приятно: лежать на диване и смотреть, как жена в легком платье ходит по комнате. Вот она смахнула пыль, поправила ноты на стеллаже, полила цветы. Теперь убирает сухие листья и одновременно беседует о литературе. Такая прелесть, само изящество. Когда девушка ходит босиком, это, я вам доложу, совсем иная картина, чем, когда в обуви. Казалось бы, большая разница - сняла туфли или тапочки или нет! Так вот – большая разница. Нечто восточное, интимное, возбуждающее. (Федор Михайлович прокричал бы: инфернальное!).

Если смотреть прозаически, тепло в доме, пол теплый и приятно пройтись по нему босиком. Но, если прозу оставить, босая любимая женщина возбуждает и радует. Чаще всего и отвечать-то не обязательно. Она, впрочем, и не ждет. Рита себя саму сейчас не слышит: ей ли не знать, как он терпеть не может советов, особенно в части литературных дел. И она еще подражать предлагает! Какая разница кому: Мураками, О’Фарреллу, Хеллеру – не все ли равно?!

- Кстати, - (вполоборота), - вчера звонил Балмашов. Ты прости, пожалуйста, я совсем забыла. Вчера звонил поздно вечером. Тебя еще не было, я читала тут. А что ты так смотришь? – засмеялась она, заметив его взгляд.
- Ничего, просто смотрю. – Павел Иванович, кряхтя, сел на диване. Вот и настроение сейчас будет. Инфернальное. - И что же Балмашов?
- Вздыхал, говорил, как трудно в кризис что-то издавать, как рынок упал. – Рита смешно передразнила Мишку Балмашова. – Книги нынче не в моде, моя дорогая. Ну, и все такое. Сказал, что ты недоступен по мобильному и просил завтра, то есть сегодня, по возможности, с ним связаться.

Жалея себя и горько вздыхая, Павел Иванович собрался в редакцию.

На улице склизь. Течет по льду вода грязная, асфальт потрескался, ямы, ямки, ямищи. Каждый раз так после зимы, привыкнуть пора бы. Небо - как окно – в каких-то подтеках, пятнах, но там и тут, поближе и вот – совсем над головой – вдруг такая синева, что дух перехватит, как посмотришь. Весна. И плевать, что машина грязная, что новую куртку изгваздал, пока садился. Весна. Все неважно, кроме этого.

Он ехал, не торопясь и не медля. Всегда любил ездить именно так, с тех самых пор, как получил права. Именно, не суетясь, не опаздывая и не засыпая. А права он получил … нет, не стоит и вспоминать. Очень давно. В те незапамятные времена в советских школах существовала система УПК – учебно-производственных комбинатов. Учили разному. Могло не повезти, как Балмашову, к примеру. Балмашов – почти ровесник Павлу Ивановичу, чуть старше, года на три. Его для чего-то учили на токаря. Точил молодой Балмашов ни много, ни мало – валики для ручных прялок. Кому нужна ручная прялка на исходе ХХ века, никто не мог сказать, ни тогда, ни сейчас. Но вот, учили же. Переломал Балмашов положенное количество валиков, сверл и резцов или чего там еще. Забыл, ясное дело, все умение свое раньше, чем закончил УПК.

Павлу Ивановичу повезло – их учили вождению, правилам дорожного движения. И в конце отправили сдавать: сперва теорию, потом – практику. Из всего класса сдали с первого раза двое: Павел Иванович, в ту пору, естественно, просто – Паша, и еще один тип по имени Саша.  Паша и Саша. Саша с горизонта потом исчез. Лет через пятнадцать встретил Павел Иванович его фотографию в газете. Была под фотографией коротенькая заметка про очередной успех органов правосудия: задержан Александр Канаков.

Загорелся зеленый свет, Павел Иванович аккуратно тронулся, пересек двустороннюю улицу, трамвайные пути, проехал еще метров двадцать и развернулся. Опять – светофор и – по стрелке – направо. Ну, вот, теперь квартал прямо, потом снова направо и через двадцать минут будет на месте.

Ехал почти «на автопилоте». Раз сто, наверное, катался к Балмашову по этой дороге с тех пор, как они с Ритой перебрались из старого центра почти на выселки, на улицу с романтическим названием «улица Энтузиастов». Балмашов изредка приезжал к ним в гости. Обычно это случалось после выхода книги. Балмашов был суеверен, толст и лжив. Иметь с ним дело Павел Иванович не хотел решительно. Но лучшего редактора и издателя Чичиков не встречал в своей жизни. Выбирать не из кого.

В старой книге, даже более старой, чем они с Балмашовым, читал Павел Иванович такую сентенцию из уст давно и всеми забытого героя: строим социализм с теми, кто есть. Других строителей не дано.

Слава Богу, стройку социализма на неопределенный срок заморозили. Но и без социализма работать Павлу Ивановичу с тем редактором в Барнауле, который есть. В Барнауле – этот, в Екатеринбурге – другой, в Москве – третий. Если сложится, как планируется, будет и четвертый – в Нью-Йорке. Но про это Павел Иванович молчит. Даже любимой жене ни полсловечка.

Он припарковался у очередного недавно построенного бизнес-центра. Много стекла, нелепые колонны, полуграмотные страшные девки на непременном ресепшене. Много понтов – раз и навсегда определил для себя Павел Иванович. Но тут – деньги. Он приходит сюда за деньгами, не за любовью: так говорил сто лет назад его начальник. Тогда Павел Иванович только начинал писать, вечерами, после работы, то от руки, то на раритетной мерзкой механической «Москве». Писал вечерами, а работал днями. В те времена были еще в городе заводы. Работал Павел Иванович на большом заводе маленьким человеком.

Не точил он на заводе валики для прялок. Ничего не точил, не сверлил, не паял. Сидел в конструкторском отделе, что-то чертил, о чем-то переживал. И был в том отделе начальник, человек для многих неприятный. Для Павла же Ивановича оказался шеф даром Божьим. Но понял это Павел Иванович, только когда шефа  похоронил. Почти всегда оно так и бывает, редко, когда по-другому. Мало, кто любил начальника, а тот, зная про отношение к себе, так и заявил однажды во всеуслышанье: не за любовью, дескать, ходит он сюда, за деньгами. И всем-де это советует.

Много позже понял Павел Иванович, что было ему дано несколько лет учиться смирению и терпению. Не раз вспоминал потом он уроки юности. Тошно было, но не зря, хоть и немногому выучился.

Прошагал Павел Иванович мимо раскрашенных дур деревенских за стойкой ресепшена. Прошагал мимо брутальных охранников из той же, видать, деревни («а деревня та была»… ох, далека от города!..). Четко отдавались шаги его по полированному мраморному полу. Возраст у Павла Ивановича средний. Некоторые сверстники его уже шаркали подошвами, носили животы. Приятно Павлу Ивановичу себя в тонусе чувствовать.

По длинному-длинному коридору с ковровой дорожкой, как в гостинице, прошел Павел Иванович к двойным стеклянным дверям с золотой надписью прямо по стеклу: «Издательство «Грифон и компания». Вполне нелепое название (кого грифон в компанию взять сможет, и кто к нему сам захочет?). За дверями стеклянными открывалась довольно просторная комната. В комнате все было, как положено: пальма обязательная (как в Сибири без пальмы?), кулер с бутылкой воды фирмы «Легенда», картина нелепая (где завитки широченного багета словно перетекали на холст и змеились там, напоминая страшненький плакат из районной поликлиники времен детства Павла Ивановича «Кишечные паразиты и борьба с ними»). Была и панель плазменная так же для развлечения ожидающих в очереди писателей, и секретарша была за столиком с компьютером, принтером, факсом, календарем, блокнотом и еще, Бог весть, с чем, и тоже, наверняка, зачем-то нужным и сама для чего-то нужная. Было все совершенно нужное и более того - необходимое, по нынешним временам; все, без чего жили раньше Балмашов, и Павел Иванович, и их сверстники и родители, и еще много, кто.

- Здравствуйте, Павел Иванович! – словно бы радостно воскликнула секретарша. Врет, конечно, стерва. Какая ей от него радость?.. Еще меньше, чем ему от нее.
- Здравствуйте, Алена Сергеевна! – еще радостнее прокричал Павел Иванович. Правила игры не им установлены. – Вы все цветете. Смотрите, - погрозил он указательным пальцем, - разбогатею, отниму у Балмашова эту контору и Вас уведу у него.

Говоря безостановочно положенный вздор («этот мир придуман не нами»!), резво снял Павел Иванович пальто и шапку, оставшись в деловом костюме-тройке. Не брусничного цвета был костюм и без искры. Строгого темно-серого цвета из хорошей полушерстяной материи. Павел Иванович не употреблял по отношению к одежде слова «ткань». Ткань жизни, ткань космоса, ткань организма, на худой конец. А для костюма – только материя. Жилет надет был на светлую рубашку. Здесь, однако, была уже не материя - не годилось это слово: полотно и только полотно. Привередлив герой наш, не без этого. Полотно рубашечное - заграничное, как и сама рубашка. Но не в Турции шили ту рубашку («курица – не птица, Турция – не заграница»!), а в Германии. Хорошо шьют арийцы, хотя, вполне возможно, что китайскими или вьетнамскими, или теми же турецкими ручками. Светлая рубашка, с узенькой частой синей полоской. Приятная глазу рябь расслабляет собеседника и, в некотором смысле, ослабляет его бдительность. Рубашки такие надевает Павел Иванович на деловые встречи. Вот, как сейчас, к примеру.

- Ох, вы все шутите, - томно опустила длиннющие (накладные?) секретарша, - а я, может быть, только этого и жду.  (Павла Ивановича передернуло, только и хватило выдержки вида не показать).

Секретарша страшная, худая, как связка черенков для садовых инструментов – заходил недавно Павел Иванович в хозяйственный магазин, видел. Руки у секретарши длинные и тонкие, ноги – длинные и тоже тонкие, да еще с кривизной. И сама она худая, как после тифа, да не простого, а возвратного. При всем, при том, на полголовы Павла Ивановича выше. Кошмар и ужас, но… Много, много в нашей жизни от секретарш зависит. И в жизни Павла Ивановича, и в нашей жизни, и в вашей, читатель, кстати, тоже.

Выходило в приемную несколько дверей. Одна из них с надписью «Главный редактор М.В. Балмашов» бесшумно отворилась. Выглянула толстая вечно озабоченная физиономия Мишки Балмашова.

- Приехал? – спросил Балмашов, словно глазам своим не веря, да и не особо радуясь встрече.
- Нет, - по заведенному порядку веселым голосом отвечал Павел Иванович. – Не видишь что ли, нет меня.

Все шло, как полагалось: Балмашов тупил, Павел Иванович острил, секретарша хихикала. Каждый исполнял свою роль, и пора уже было переходить к новому действию и к новой сцене. Балмашов с видом радушного хозяина повел рукой в направлении кабинета и исчез там первым. Павел Иванович подмигнул Алене Сергеевне и прошел вслед за хозяином.

- Как дела? – вежливо поинтересовался Павел Иванович. Хозяин диковато покосился и начал судорожно катать по столу несколько разноцветных авторучек и пару карандашей.
- Да плохо, плохо, - задышал он с присвистом и, видно, опасаясь, что Павел Иванович не расслышал или не понял хорошенько, почти прокричал в отчаянии, - плохо!!
- Отчего же? – ласково спросил Павел Иванович голосом и интонацией детского врача. Да непростого врача, не того участкового лекаря, кто приходит к вам из поликлиники, а коммерческого доктора, с запахом дорогой туалетной воды, с фирменным чемоданчиком Karl Bollmann, с мягкими руками и веселым взглядом, доктора хорошо выспавшегося, покушавшего и высоко себя ценящего.

С Балмашовым нельзя было говорить иначе. Задыхаясь и жалея себя, он быстро опутывал растерявшегося автора липкой паутиной материальных и моральных обязательств так, что и на смертном одре несчастный автор чувствовал бы себя наглым должником несчастного главного редактора.

- Отчего, отчего? – забормотал Балмашов, вскидывая мимолетные пронзительные взгляды на старого знакомого. – Тут тебе и типография, и бумага, и кризис.

И он забормотал совершенно нечленораздельную бессмыслицу. Это тоже входило в обязательный ритуал встречи. Нужно было пережить и перетерпеть. Павел Иванович терпел, размышляя, о чем мог думать и что мог чувствовать его тезка, будучи в гостях у Собакевича.

- Может, выпить хочешь? – неожиданно спросил Балмашов совсем иным голосом, прервав на полуслове свой монолог.
- Нет, благодарствуйте, - отвечал Павел Иванович, не успев выехать мыслями и чувствами из любимого девятнадцатого века в век безжалостный и нелюбимый -  двадцать первый.
- Ну, и правильно, - бодро согласился Балмашов. Пойло стоило денег, и угощать просто так он не любил. – Давай тогда о делах. Ты знаешь, последняя твоя книга пошла хорошо. Не так, как мы с тобой ожидали (вот же падла! - отметил мысленно Павел Иванович, продолжая меланхолически покачивать головой), не так хорошо, - повторил Балмашов, внимательно глядя на собеседника, - но ничего. У тебя что сейчас в работе? Есть что-нибудь такое, знаешь?


И он покрутил рукой в воздухе. Павел Иванович этого вопроса ждал и не хотел. Он ехал сюда для того именно, чтобы обсудить будущее. Но обсуждать сейчас будущее решительно не хотелось. Балмашов нынче был особенно неприятен. Он всегда отвращал Павла Ивановича даже внешне. Павел Иванович себя стилистом не считал, за модой не следил, но Балмашов так часто и много распространялся о своих познаниях в этой области, что  Чичиков, волей-неволей изучил вкусы своего издателя.

Глядя на хозяина кабинета, Павел Иванович словно составлял словесный портрет неопознанного и несвежего трупа. Картина складывалась тяжелая. Дорогой костюм от Canali, переливаюшийся и мерцаюший на солнце, выглядел так, словно был залит столовским советским борщом. Сорочка Ralf Lauren до смешного не гармонировала ни с пиджаком, ни с галстуком Carlo Visconti. Ужасающе безвкусные часы Spovan на ремешке из искусственной кожи, нелепый письменный прибор и рядом - откровенно совковый граненый графин с подозрительной желтоватой водой на полированном столике: все не сочеталось меж собой, все было противно Павлу Ивановичу. Обсуждать будущую книгу здесь и сейчас язык не поворачивался.

Брезгливым становлюсь, - автоматически отмечал Павел Иванович, - старею. Еще полгода назад говорил же здесь длинные речи, воспламенялся сам и этого… редактора воспламенял. Да так, что авансы становились все больше, водка сменялась коньяком, селедка с мелкой отборной картошечкой – семгой с лимончиком. Было, было… Но вот прошло. И что же теперь?.. В конце концов, он приехал именно ради этого. Другого издателя у Павла Ивановича в Барнауле не было.

Балмашов тяжело поднялся, прошел в угол кабинета, позвякал в шкафчике. Булькнуло пару раз, он выдохнул, хрупнул чем-то. Павел Иванович сидел смиренно.

- Так ты говоришь, детектив задумал? – вопросил Балмашов, усаживаясь за стол, хотя ни полслова о детективе меж ними не было ни сегодня, ни за последние полгода. – В двух словах: концепция, планчик. Планчик-конспектик будущей работы, а? – Он хохотнул, но, поскольку смеяться не собирался, хохоток вышел мрачноватым. - Хотя бы сюжет, - твердо сказал он, убрав тень улыбки.
- Не знаю, - уклонился Павел Иванович, - сюжет пока такой: проблемы выживания интеллектуала в наши дни.

Наступила пауза.

- Ты сейчас от меня отбрехался или всерьез говоришь? – безэмоционально спросил Балмашов.
- Всерьез. Вообрази себе картину: интеллигентный человек средних лет, женатый, какая-то работа, переживания…
- Не пойдет, - решительно перебил Балмашов. – Ты только начал, а я уже догадался. Ну, Ивлина Во мало кто, кроме нас с тобой читал, но Хеллера читали многие. Ты мне «Портрет художника в старости» загоняешь.
- Вовсе нет! – защищался Павел Иванович. – Ни одного художника там не будет. А, может, и будет, - оживился он, - только не художник, а художница. Этакая тля, бледная, длинная, ни к чему не годная, вся из себя непривлекательная, в прыщах, но с амбициями...
- Брось, - перебил Балмашов, - брось! Ерунда это все. Тля.. бля… Непривлекательная, в прыщах... Ты не Горин, не твоя это стезя, не лезь туда. Если ты напишешь по мотивам другой книги, даже ремейка не получится. Будет чистый плагиат. Мы потеряем деньги, ты потеряешь читателей. Причем навсегда. Нет, не пойдет, – решительно заключил он.

- А я хочу, - заупрямился Павел Иванович, хотя вовсе и не так хотел и не того. Воспротивился сугубо из упрямства. Из чувства возмущенного эстетического протеста. Может быть, Исаак Ньютон был знаком с подобным Балмашовым и именно потому открыл свой третий закон механики. - Меня должно волновать то, о чем я пишу. Должно или нет? Резонировать, понимаешь? Сейчас меня волнует один человек – я сам, мои проблемы, мои трудности. Каково жить с такой фамилией в России! Что я виноват, что моего папу звали Иван Чичиков, а у родителей оказалось специфическое чувство юмора?! Каково мне было в школе? И вообще…

- Паша, тебе давно за сорок. Хорош вспоминать школьные годы чудесные. Сейчас это никого не интересует. Ты посмотри, что покупают люди. В магазин загляни книжный. Если уж тебя заклинило на личных проблемах, напиши ремейк на «Мертвые души», распечатай и дай мне почитать. Но это будет чтиво на ночь. Я  переплету, поцелую в корешок, но издавать не буду.

- Я подыму общие проблемы.
- Подымай. Приноси мне две главы, после этого поговорим.
- Давай поговорим сейчас.
- Если мне понравится, если…
- Короче!
- Объем?
- Пять листов.

Балмашов пожевал губами, уставившись в потолок.
- Пять листов… Хорошо. Двести рублей лист и потиражные.
- Миша, это – я.
- А это – я. Тысячу с экземпляра без потиражных Тираж – минимум две тысячи. Чем тебе плохо?! Два миллиона за… За сколько ты напишешь? За три-четыре месяца.
- Ты забыл про налоги.

Балмашов крутнул головой, не увидел, что хотел, и перекрестился на настенный календарь:
- Не дай Боже. Про налоги я всегда помню. Полтора чистыми получишь, даже больше. Мне бы так зарабатывать!

- Аванс?
- Две главы?
- Это – твое заднее слово? – Павел Иванович, вздохнув, поднялся с кресла.
- Заднее не бывает, - опять хохотнул Балмашов, - по рукам? Когда принесешь две главы?
- Через месяц.

Павел Иванович закусил губу, но поздно. Слово - не воробей. Не поднимая глаз, чувствовал торжествующий взгляд Балмашова. Вот так. Влип Маугли.

После неизменного ритуала прощания, Павел Иванович печально вышел из бизнес-центра и в сердцах пнул колесо невиновного форда-фокусника. Влип.

Он сердито поехал, куда глаза глядят по плохо вычищенным улицам. Через несколько минут Павел Иванович оказался в почти километровой пробке у железнодорожного вокзала. Спешить было некуда, он прибавил громкости в приемнике, выключил двигатель – пробка стояла в пень – и задумался.

Лет тридцать назад семья Павла Ивановича жила в этом районе. Тогда эту улицу как раз переименовали. Еще лет за тридцать до того здесь был – край не край, но что-то вроде окраины: пустыри, острова заводов, хуторки неплановых частных застроек. В стороне шла железная дорога. Тогда улица называлась Новая. Потом, в пятидесятых, район кусками застроили трех и четырехэтажными домами. Строили военнопленные. Германия была далеко на западе, поэтому строили японцы.

В одном из «японских» домов жила семья Павла Ивановича: родители, он с сестрой и две бабушки. Дедушек к тому времени уже не было. Не заживаются в  России дедушки. Улицу переименовали в проспект Строителей. Никак на жизнь семьи изменение названия не повлияло.

Родители Павла Ивановича были людьми интеллигентными: мама работала в технической библиотеке, папа – в НИИ. Это - поверхностный признак интеллигентности, абсолютно ненадежный. До Павла Ивановича с годами «дошло»: недостаточно работать в учреждении, а не на заводе или в колхозе, чтобы считаться интеллигентом. Много встречал он во взрослой жизни людей разных профессий, совершенно не интеллигентов, хоть внешние признаки были налицо. Некоторые из этих встречных даже костюмы носили, тройки. А с годами еще интереснее оказалась жизнь: понял постепенно Павел Иванович, не имел он с детства определенного понятия, что за зверь такой - интеллигент. Совокупность существенных признаков, как писал папа в заявках на изобретения, для интеллигента включала воспитанность (тоже – черт ее разберет, что это?!), образование (какое, в какой степени?), чувство ответственности за народ и страну (полный бред – кто только выдумал?).

Машины впереди медленно тронулись, и Павел Иванович, не торопясь, включил зажигание. Мотор мягко заурчал. Проехали метров двадцать и снова встали. Озябший Павел Иванович двигатель выключать не стал, включил печку.

Родителей Паша всегда любил и потому, наверное, всегда обижал. Они его просто любили. Он и старшая сестра его были, как позже стало понятно Павлу Ивановичу, смыслом жизни родителей. «По совокупности существенных признаков», родители, безусловно, относились к разряду людей интеллигентных.

С возрастом Павел Иванович родителей любил больше и больше. Не было их уже много лет в живых. А вот так называемых интеллигентов разлюбил. Сильно и навсегда.

Балмашов формально к интеллигентам относился. Уже этого хватало, Павлу Ивановичу, чтобы интеллигентов ненавидеть.

Тронулись и поехали хоть медленно, но безостановочно. Павел Иванович убавил печку, уменьшил громкость радио. Проплыла мимо высотка гостиницы «Барнаул». Громадное было здание когда-то. Стояло на холме и оттого казалось еще выше. Но несколько лет назад построили рядом жилой дом еще выше. Земли в стране у Павла Ивановича – не меряно. Непаханой, неполотой, за каким таким строить нужно высотки по шестнадцать-двадцать-тридцать этажей? Не понять. Так же, как не понять, за каким таким нужно было молодого Балмашова со товарищи заставлять делать части прялок. Не в шестнадцатом веке дело было, не девятнадцатом – в конце двадцатого.  Полна загадок жизнь. Полна.

Он повернул по стрелке налево, проехал квартал и свернул вправо. Тоже считался проспект. Но была то тихая улица, и вела она вниз, к реке. Дома стояли старые. Не пленные строили, еще до пленных, даже до исторического материализма, как раньше говорили. Любил Павел Иванович здесь гулять. Романтикой веяло ему, запахом времени давно прошедшего. Чичиков припарковался у бывшего хлебозавода, закрыл машину и побрел вниз.

В его детстве и юности тут одуряюще пахло свежей сдобой, горячим хлебом. Была неприметная дверь – фирменный магазинчик от хлебозавода. Совершенно изумительные бублики с маком покупал иногда Паша и угощал тогдашнюю подружку. Запивали кефиром из одной стеклянной бутылки, шли, болтая о чем-то к блестевшей вдалеке реке.

Тогдашняя подружка нынче не работает ни шпалоукладчицей, ни машинистом башенного крана, ни дворником, ни шлифовщицей на заводе, но ее уж точно не отнесешь к интеллигентным дамам. Ни к интеллигентным, ни к дамам. Тогдашняя подружка Варенька работает нынче и уже много лет – сразу с после средней школы и какой-то еще спецшколы! - в следственном изоляторе конвоиром. Вот так. Романтика, сдохнуть можно. А ему, столько лет (сколько? Ужас, сколько!) ее не видевшему, отчего-то тошно и гадко сейчас. Бродил же когда-то по этой улице, за руку держал и как-то коснулся случайно – совершенно нечаянно! – теплой мягкой груди. Павла Ивановича передернуло.

В природе мерзкая тварь, извивающаяся слизистая гусеница становится ненадолго бабочкой. А у людей все наоборот: недолгая бабочка на веки вечные обращается в гадкое насекомое. К чему относятся гусеницы? Да даже думать не хочется. Павел Иванович харкнул по-рабоче-крестьянски, сплюнул смачно и перешел на другую сторону улицы.

Он-то сам кто? Павел Иванович временами почти искренне надеялся, что не интеллигент. Интеллектуал – вот то самое слово.

Павел Иванович к интеллектуалам относил себя сознательно, давно и со спокойным удовольствием. Он зарабатывал мозгами и только отчасти мышцами: немного же требуется усилий набирать текст на компьютере?

Противный Балмашов заметил, что биржевые маклеры – не меньшие интеллектуалы. И всякие-прочие жучки-спекулянты-перекупщики и просто торговцы (это он нарочно, зная ненависть Павла Ивановича к купи-продаям любого толка). Павел Иванович тогда бровью не повел, но отметил внутренне привычно 1) Балмашов – та еще гнида; 2) себя-то нелюбимый редактор-издатель-агент к интеллектуалам не отнес; 3) для чего он вообще поднял этот разговор?

Он прошел площадь перед рынком, рынок, площадь за ним, чахлые деревца, насаженные недавно на месте старого горпарка, и вышел, наконец, к реке. Собственно, вышел он к устью маленькой местной речки, туда, где впадала она в основную, главную, реку города. С доисторических времен был тут мостик. Юношей любил Паша меланхолически наблюдать, как проплывает под мостиком всякая дрянь в главную реку. И само устье, и вид за ним, и дрянь и сор, влекомые безостановочно, навевали на него настроение поэтическое.

За спиной – если смотреть в сторону главной реки – широко известный в не очень узких кругах психоневрологический диспансер, сумасшедший дом, дурка. Достопримечательностей, кроме дурдома, нет. Построили лет пятнадцать назад квартал небоскребов, наглухо перекрыв вид с мостика на главную реку. Так, что сам мостик стал неким приложением к новостройкам. Думали сперва, что станут новостройки достопримечательностью. Стояли они буквально над водой, потрясали огромностью своей и нелепостью. Но вышло все, как всегда: оказалось, не везде соблюли нужные пропорции и не соблюли их, как водится, в одном направлении – цемента положили меньше, чем следовало, а песка – больше. Высотки еще стоят, а вот красивые микронабережные к ним впритирочку  - уже осыпаются. Квартиры в тех домах подешевели, но незаметно, чтобы спрос вырос.

Ждет Павел Иванович и надеется дождаться того времени, когда вновь красивый будет вид с его старого мостика.

Много, много лет не работает Павел Иванович на заводе. Время от времени он читал в местном культпросветучилище что-то, что многие считали лекциями по истории современной литературы. Иногда он писал отзывы на книги. Все это никак не могло обеспечить даже полуголодную жизнь двум взрослым людям. Сносную жизнь Павлу Ивановичу и его жене обеспечивали доходы благородные, единственно честные и чистые (в его понимании): доходы от литературной деятельности. Лет десять назад неисповедимым стечением обстоятельств книга Павла Ивановича впервые вышла в местном издательстве и, непонятно почему, очень быстро разошлась с прилавков. Более того: ее заметили литературные критики из Москвы и Петербурга. Месяца через три – совершенно фантастический срок – издательство предложило второе издание. Именно тогда в доме Чичиковых появился толстый и неопрятный Мишка Балмашов.

В один ничем не примечательный вечер Павел Иванович заключил договор с Балмашовым – устно, без всяких бумаг, бумаги оформили позже. В тот вечер они с женой заворожено слушали прогнозы своего редактора, издателя, литературного агента, нового лучшего худшего друга. Склонный к преувеличениям, Павел Иванович порой думал, что заключил договор с дьяволом, смотрел на себя в зеркало во время бритья, косил глаза в анфас и почти профиль, пытался разглядеть мефистофелевы черты. Когда получалось, когда нет.

Десять лет Балмашов представляет интересы Павла Ивановича в Сибири и на Дальнем Востоке. Балмашов, безусловно, гнида, но издатель щедрый. Я – не Маркс, - гордо заявил он чете Чичиковых, не успев снять ботинки, и неискушенная в литературных делах Рита шепотом спросила мужа вечером, при чем тут Карл Маркс? Карл Маркс был не при чем. Павел Иванович понял это сразу и преисполнился Балмашову благодарности: начинающему писателю лестно даже косвенное приравнивание  Чехову.

За десять лет вышло у Чичикова восемь книг. Раньше Павел Иванович и понятия не имел, что на Дальнем Востоке есть какие-то книжные издательства. Тебе, Паша, это знать не надо, - с невыразимым апломбом ответствовал Балмашов. – Ты алфавит помни, а больше ничего.

Сколько заработал на нем сам Балмашов, Павла Ивановича совершенно не интересовало. Того, что зарабатывал он, им хватало с избытком. Гонорары потихоньку росли, три из восьми книг выдержали по два переиздания. Сбывались сны, которые и не снились.

Павел Иванович долго был просто счастлив, но уже месяца четыре ему снились плохие сны. Срочно требовалась книга – свежая, непохожая на предыдущие, новая. Сюжета, как на грех, не находилось.

Никакой новой книги в голове не было. Он уже несколько дней маялся в ожидании неизбежной встречи с Балмашовым. Он злился на Балмашова, злился на себя. Даже на Ритку злился: когда живешь с человеком день и ночь, год за годом пять-десять-пятнадцать лет, глупо надеяться скрыть что-то важное. Она знает его насквозь и давно уже догадалась, что он попал в штиль. Мертвый штиль. Советы стала ему давать! С ума сойти! Знать, совсем плохо его дело.
 
Павлу Ивановичу, сколько помнил себя, в деньгах нуждался всегда. Он жил давно и твердо знал, что деньги не нужны только покойникам. Когда-то они с сестрой вместе ставили оградку, памятники, выкладывали плитку на могиле родителей. При этом хорошо понимая, что родителям это не нужно абсолютно. Родителям все равно, травка растет между холмиками, бурьянище, цветы живые или искусственные или тротуарная плитка лежит. Деньги и все, что с ними связано, нужно только живым.

Верила Рита на самом деле в гениальность мужа или нет, Павел Иванович не знал и знать не хотел ни в коем разе. Есть вещи, которые непременно хочешь знать в шестнадцать лет и категорически не хочешь в сорок шесть. Только в шестнадцать лет можно всерьез спрашивать девушку: «Ты меня любишь?» В сорок шесть, а некоторые мудрые люди - и в тридцать шесть, спрашивают: «Ты выйдешь за меня?»

Только очень молодые и наивные начинающие поэты и писатели, художники,  композиторы, певцы и танцовщики с замиранием сердца ждут от критиков подтверждений своей гениальности. Павел Иванович прекрасно знал, что в обычных книгах уже лет двести текст печатают одним цветом и, стало быть, для типографии себестоимость хулы и похвалы примерно одинакова. Ему не все равно, хулу о себе читать или похвалу. Вовсе нет. Но он понимает, что читать – одно, а верить прочитанному – совсем другое.

Павел Иванович никогда не добивался от жены признаний своего таланта. Говорит, муж – гений - ее дело, и не говорит – тоже ее дело. Она, наверняка, ценит его, по своему, на свой женский лад. Они – не олигархи, но, пардон, козе понятно, что уровень жизни, который каким-то чудом ему удалось обеспечить своей семье, существенно выше среднестатистического. Они не ездят в Куршавель по одной-единственной причине: не хотят. Рита мечтала побывать в Душниках. Он свозил ее туда, не напрягаясь в финансовом отношении, но отчаянно скучая с первого до последнего дня.

Он никогда не говорит и даже не намекает, каково это – добывать немалые средства.

Павел Иванович давно подсчитал, сколько ему нужно в этом году. Прогуливаясь по красивой тенистой дорожке мимо сумасшедшего дома, он еще раз перебрал в уме первоочередные траты. Во-первых, кровь из носу, нужно прикупить земли. Дача Павла Ивановича находилась в старом садоводстве. Случилось так, что с трех сторон соседские участки были бесхозны. С четвертой стороны был проулок. Бог с ним. Один из брошенных участков оставался почти девственной рощей: владелец помер, не успев, как следует возделать приобретение. У Павла Ивановича руки чесались пригородить эту брошенную землю - шесть соток к имеющимся шести. Проблем, в общем-то, не было. Правление садоводческого товарищества возражать бы не стало, претенденты, кроме Павла Ивановича, отсутствовали. Дело упиралось в деньги: за двойной участок удвоился бы налог, да плюс, что еще значимей, требовался нормальный забор. Самое лучшее было бы поставить железобетонный забор типа «алмазная грань», да пустить поверх колючую проволоку. (Павел Иванович  человечество не любил).

Он посчитал, во сколько обойдется железобетонный забор с «колючкой» и понял, что дешевле купить пистолет и штук тридцать капканов на волка. Или сто капканов без пистолета.

Не говоря о своих планах никому на свете – не любил делиться планами – Павел Иванович пересчитал смету для забора из профлиста на трубном каркасе. Выходило гораздо меньше, почти терпимо. Даже с колючей спиралью по-над профлистом. Строго говоря, забор и участок за забором Павел Иванович мог позволить себе и сейчас без новой книги. Но ему было приятно связывать литературу и жизнь.

Никто и никогда не узнал бы, зачем Павлу Ивановичу дополнительные шесть соток старого болота. Он и сам не знал.

Другой архиважной тратой была смена автомобиля. И здесь можно было бы не ждать звездных гонораров. Павел Иванович вполне хоть сегодня мог купить нормальную машину, не продавая нынешний фордик.

Именно фордик и никак иначе. Потому же, почему раньше был жигуленок, москвиченок. Не у Павла Ивановича, нет. В те легендарные времена, когда в России работали заводы, у Павла Ивановича денег не было. До смешного доходило! Учился он в институте, получал повышенную стипендию, а мороженое каждый день покупать не мог. Обычное, в вафельном стаканчике. Какой уж там автомобиль. Были времена. Хорошо, что были. Дай Бог, чтоб больше не было.

Фордик-фокусник еще прекрасно пробегал бы лет пять, но Павлу Ивановичу хотелось перемен.

Он почувствовал, что замерзает, и побрел обратно. Минут через пятнадцать дошагал до автомобиля, с удовольствием ощутив, что устал физически – так, как и должен уставать человек. И к черту балмашевых и варенек, и всех гнид на свете. К черту!

*******************************
Исполнение мечт
*******************************
Вечером позвонил издатель из Москвы.
Они познакомились неделю назад совершенно случайно и совершенно нелепо. Павел Иванович последние годы сознательно и осторожно искал встреч с издателями, но о том, что случайный сосед по столику в ресторане гостиницы – представитель могучего концерна ЭКСМО, не подозревал. Павел Иванович прилетел в Екатеринбург на странный арктический саммит.

Арктический саммит – нелепица сама по себе. Чичикову нужен гораздо меньше, чем новый автомобиль - примерно так же, как лишние шесть соток в дачном кооперативе. Но Павел Иванович никогда не был в Екатеринбурге. Не был и не планировал, но – в противовес балмашовскому хамству («неплохой городишко Йобург») – незнакомый город пожалел и решил навестить, как навещали прежде царственные особы неизвестных им раненых и больных в госпиталях. (Сам себе понравился таким рассуждением).

Лететь было всего два часа, но из Новосибирска. В жизни обычно так и бывает: за морем телушка полушка, да рубль перевоз. Не так досадна лишняя трата (копейки!), как почти четыре лишних часа дороги. Впрочем, и это пережил. И полчаса гонки из Кольцово в Екатеринбург пережил. Не привыкать.

Гостиница оказалась неплохая и недорогая. Устроившись, Чичиков первым делом спустился в ресторан. Легко перекусив, он отправился смотреть город. В точности и почти бессознательно повторяя модель своего знаменитого тезки, Павел Иванович критически обозрел местные достопримечательности, затем,  утомившись бродить по незнакомым местам, подозвал такси и проездил тысячи полторы рублей, за три часа исколесив Екатеринбург вдоль и поперек. Самым интересным показался скульптурный ансамбль в двух шагах от центрального входа в гостиницу. Что хотел сказать автор скульптуры, для Павла Ивановича осталось тайной. Внешне до жути реалистичный памятник «Горожане» напоминал трех бомжеватых мужиков, договаривающихся о выпивке. Не так жалко полторы тысячи, как неприятно чувствовать себя обманутым.

Как человек начитанный, Павел Иванович не мог не помянуть мысленно  Занзибар, куда не стоит ехать для подсчета кошек. Помянул и сморщился словно от изжоги – банальности заедают.

Не понравился Екатеринбург Чичикову, не понравился.

Павел Иванович устал от самолета, от гостиницы, его укачало в такси. Он раздраженно провожал взглядом сверкающие небоскребы и всячески отгораживался от назойливо маячившего вопроса: какого черта он поперся в этот Екатеринбург? Сто лет его не видел и еще бы десять раз по столько мог не видеть. На Урале полным-полно действительно интересных мест, стоит карту развернуть. Нужно ехать в Первоуральск, в какую-нибудь Верхнюю Салду или Реж. Там и люди интереснее, а здесь не разбери-пойми. В центре империи и - немецкое название. Свердловск и то не так резал ухо и глаз.

Павел Иванович принял в номере душ, переоделся и отправился в ресторан на первом этаже гостиницы с твердым намерением хорошо выпить и плотно закусить. Как бы не укачивало нашего героя, аппетит, слава Богу, оставался хорошим.

То ли час случился неурочный, то ли гостиница немодная, но ресторан был полупустым. Павел Иванович с удовольствием выбрал столик у окна и, поглядывая на улицу, углубился в чтение меню. Поразмыслив, Павел Иванович заказал для начала рубленый паштет из сельди с отварной молодой картошкой (картошку пообещали полить растопленным сливочным маслом и посыпать зеленым укропом). Двести грамм водки, деревенский хлеб, маринованные грибы. Ну, для здоровья – маленькую бутылочку минеральной воды без газа: воду пить полезно, а с газом – не комильфо, нынче с газом почти никто не пьет.

Музыка играла негромко, людей было мало. Когда, принесли закуску, Павел Иванович медленно налил ледяной водки (тяжелая стопка сразу же заиндевела), выдохнул и медленно высосал огненную воду, быстро закусил куском селедки, картошечкой, грибом и новым взглядом окинул ресторан: хорошее место.

Павел Иванович катал хлебный шарик и думал, что годами теряет целеустремленность. Раньше у него не возникало вопросов, чего хотеть, чего стараться достичь. Он, бывало, писал допоздна, переделывал по три-четыре-пять раз. Он рвался издаваться. Первая книга вовсе не была лучшей. Она оказалась самой неожиданной, но далеко не лучшей. Потом он стал писать тщательней. Он точнее находил слова. Ему самому следующие книги нравились больше первой. И, главное, все это время – десять – пятнадцать лет с тех пор, как он стал считать себя писателем – у него было все в порядке с целями.

Нужно было издаваться. Первый тираж первой книги был смешной – пятьсот экземпляров. Второй тираж – уже три тысячи. Павел Иванович тогда напился от радости: три тысячи! Чехов не всякий раз так издавался.

Вторая книга вышла сразу двенадцатью тысячами. В те времена он был уверен, что счастье пропорционально тиражу. Но счастье является качеством лжи. Тираж ничего не дает, кроме потиражных. Увы, увы, увы…

Он теперь богатый человек, по сравнению с собой прошлым, тогдашним. Богатый бесцельный человек.

Плохо.

Он выпил две рюмки подряд и долго тыкал вилкой в грибы, пока удалось подцепить. Потом махнул официанту, заказал горячее и еще двести водки и глядел в окно, посасывая потухшую сигарету. Тоска.

В это время к его столику и подошел, как после выяснилось, представитель издательского концерна ЭКСМО. Оказалось, что ресторан незаметно наполнился, и официант, как-то угодливо виляя задом,  подвел нового посетителя. Посетитель оказался прилично одетым молодым человеком.

- Вы позволите? – спросил он, улыбаясь, и улыбка показалась Павлу Ивановичу обаятельной и искренней. Чичиков молча махнул рукой на стул и тоже попытался улыбнуться. Его уже слегка разбирало от водки. Он всегда стеснялся себя в подпитии, поэтому становился молчаливее обычного.
- Рафаил Гарифович, - представился сосед по столу, - можно просто – Рафик.
- Павел Иванович, - ответил Чичиков, - просто – Павел.

Они улыбнулись друг другу. К приятному удивлению Чичикова, сосед не стал предлагать, по традиции, выпить за знакомство. Видно было, что человек зашел в ресторан именно поесть.

Павел Иванович медленно резал горячее мясо, жевал кинзу и рюмку за рюмкой пил водку.

Разговор с соседом не складывался, и это было хорошо.

Есть люди, которые, выпив, превращаются в болтливых собеседников. Есть агрессивные субъекты. Есть молчаливые печальные люди. Павел Иванович был молчалив, он не любил человечество. Тот мир, в котором проходила его жизнь, казался ему миром коммунальной квартиры. Не каждый жилец коммуналки в восторге от соседей. Чичиков был не в восторге.

Павел Иванович пил водку, зажигал сигарету от сигареты и жалел себя. Он заказал следующие двести. Чичиков давно уже так много не пил и не курил. Что ни говори, жена порой действует облагораживающее. Не на всех, конечно, и не всегда. В чем это проявляется? Ну, вот в том, например, что стыдно выпивать всегда, когда хочется. Дело не в деньгах. Уже лет пять – совершенно не в деньгах. Стыдно курить за письменным столом и на балконе – она не любит запах дыма. Она не попрекнет и не будет вздыхать нарочито громко. Она опечалится совсем незаметно для других. Тот же Балмашов и не заметил бы никогда, но он-то – Павел Иванович Чичиков – не другой. Когда живешь с человеком пять, десять, пятнадцать лет, знаешь его вдоль и поперек. Это значит, не только родинку на правой ягодице, и не завиток волос за ухом.

Не то, чтобы Павел Иванович - алкоголик. Зачем люди пьют, не знает никто. И зачем люди курят, тоже – большой вопрос. Кто-то ходит в тренажерный зал, кто-то медитирует или мастурбирует, чтобы снять стресс. Одно считается почти не почетным, другое – почти совсем постыдным, а, если подвести черту, подытожить, окажется, что можно обойтись и без того, и без другого, и без третьего.

Не было же когда-то кофе на Руси. При Советах его уж точно почти не было (кофейный напиток не в счет). Не было когда-то сигарет, табака вообще. Брага, самогон, водка были в той или иной ипостаси, видимо, всегда. Так ведь не все же пили.

Павел Иванович – не аскет и не выпивоха. Когда-то он курил две-три сигареты в день. Было время, дошел до двух пачек, а потом, Бог весть, почему, сократился до пяти сигарет. Иногда, смешно сказать, не курит вовсе. Бывает, по два-три дня не берет курева. Пылится на столе пачка легкого «Кэмела», валяется где-то поблизости пижонская зажигалка с гравированным якобы гусиным пером – подарок Балмашова.

В поездках Чичиков не чувствует какого-то освобождения: он и дома свободен. Зачем же пьет сейчас, зачем столько курит, зачем жалеет себя?

«И от себя не убежать, и остается только ждать и жить, как жил». Павел Иванович чувствует, что уже пьян. Тяжело, безобразно пьян. Не тем легким шумом в голове и плавностью вращения земли – нет, тяжелым, подкатывающим под горло опьянением, когда все, что раньше было приятно, уже не радует, все, что было неприятным, стало мерзким, а, что было мерзким, стало тошнотворным. Он не нравится таким сам себе, но поздно. Нужно расплатиться и, стараясь держаться твердо – собраться, как… как же его? ах, да, как летчик Козырев в той повести у Симонова – собраться твердо и цепкой, да цепкой походкой пройти к дверям ресторана, потом к лифту. Лифтом вжик, в двери шасть. В постель – нет, в постель не швырк. Швырк в туалет и проблеваться. Вот так, неромантично закончить дурацкий вечер. И кой черт понес его в Екатеринбург?..

Павел Иванович сдержанным жестом подозвал официанта, расплатился, оставив скромный начай, и преувеличенно твердой походкой направился было к дверям.

Конечно, он поскользнулся, успев заученно подумать, что, мол, Аннушка уже разлила масло. Никакое это было не масло, а небольшая апельсиновая корка. И он уже стал падать, как статуя Железного Феликса на известной площади, но кто-то вовремя подхватил его, бережно, но твердо, подхватил и удержал.

Этим кем-то оказался бывший сосед Павла Ивановича по столику. Чичиков поблагодарил смущенно. Сосед по-джентльменски обвинил во всем проклятую апельсиновую корку. Разговор случился краткий, но взаимно приличный. Взбодрившись от пережитого, Павел Иванович откланялся и благополучно добрался до номера.

Наутро, они, естественно, встретились в ресторане. Павел Иванович, исполненный тоски и печали, не мог решиться, чем поправить одновременно здоровье, настроение и взгляд на мир – алкогольные напитки не входили в меню шведского стола. Сосед быстро набрал разной разности на тарелку, налил зернового кофе и, деликатно оценив состояние Чичикова, промолвил, словно разговаривая с самим собой:
- Дядька мой, до ста лет дожил, между прочим, всегда говорил мне: после самогона вечером, лучше нет простокваши с утра.

Павел Иванович, поразмыслив, с мудростью соседова дядьки согласился и налил в высокий стакан йогурта из стеклянного кувшина. Йогурт был страшноватого фиолетового цвета, но, в конце концов, кто заставляет пить с открытыми глазами? В наказание за вчерашний разгул Павел Иванович налил еще один стакан. Из огромного ящика, больше всего напоминавшего гигантскую нержавеющую хлебницу, он положил себе овсянки, которую терпеть не мог, и, неловко улыбаясь, приблизился к столику, где со вкусом завтракал вчерашний сосед.

- Вы позволите?
- Сделайте одолжение, Павел Иванович, - вежливо отвечал сосед.
- Простите, имя-отчество ваше вчера…
- Рафаил Гарифович, - с готовностью подсказал сосед. – Ничего страшного.

- Вы в командировке здесь? – спросил Чичиков, осилив первый стакан йогурта и переводя дух.
- Да, служба.
- Военный?
- Нет, - почему-то засмеялся новый знакомый, - наоборот.
- Это как же, позвольте полюбопытствовать? – почти против воли заинтересовался Павел Иванович.
- Работаю в издательстве. Сеем разумное, доброе, вечное. Пытаемся, по крайней мере.
- Любопытно. А в каком, если не секрет?
- Вы, наверняка, слышали – ЭКСМО.

Павел Иванович отставил второй стакан с недопитым йогуртом. Судьба.

- Слышал, - осторожно сказал он.
- А вы, - в свою очередь спросил Рафик Гарифович, - вы чем занимаетесь?
- Да вот, как раз разумным, добрым и вечным. А, если получится, то совмещаю.

Старая шутка удалась – новый знакомый громко и заразительно рассмеялся. Потом быстро стал серьезным:
- Послушайте, - сказал он, - если не ошибаюсь, Павел Иванович Чичиков? Неужели тот самый?
- Видимо, да, - ответствовал Павел Иванович. – Ну, конечно, не совсем тот, что у Николая Васильевича…
- Да я понимаю, - нетерпеливо перебил собеседник. – Павел Иванович Чичиков, известный писатель с Алтая. У вас там урожайные места на писателей: и Шукшин, и… - он замялся, пытаясь вспомнить кого-нибудь еще, но не смог.
- И я, - с улыбкой помог ему Павел Иванович.
- И вы, - благодарно улыбнулся новый знакомый. – А вы знаете, это судьба. (Павел Иванович согласно наклонил голову). Наша встреча, я имею в виду. Вам ведь давно пора выходить на новую орбиту. Ну, что вы в самом деле – Барнаул, Алтай. Нет, - поспешил он, заметив выражение лица Чичикова, - вы не обижайтесь, это замечательно – известность в масштабах края. Но ведь пора уже и… - он сделал жест рукой. – Пора подумать о дальнейшем.
- Давайте подумаем, - согласился Павел Иванович.

Неисповедимы пути Господни, но и судьбы людей порой неисповедимы. Рафаил Гарифович оказался человеком дела. На следующий день он повез Чичикова в екатеринбургский офис издательства ЭКСМО. А еще через неделю Павел Иванович излагал жене хорошо отрепетированный рассказ о своих успехах и перспективах.

*******************************
Со сплином по жизни
*******************************
Вчера, кажется, была весна. Вчера еще масленицу поминал, настроения не было. Но сегодня тучи висят не весенние совсем и даже не летние.

Лето в тот год Чичиков не заметил. Приезжали в сад в конце апреля. Шли с женой по насту от ворот к дому и смеялись, что держит наст, не проламывается даже под грузным Павлом Ивановичем. Потом – дожди, солнце, опять дожди, комары и, вдруг, тот звенящий звук травы, который, как звонок в театре, говорит: осень пришла. Осень пришла, а где же лето было, когда? Ушло, словно не было…

Павел Иванович сидит в кресле на балконе городской квартиры. За окнами – не разбери-пойми, ветер мотает кусты акации, люди жмутся, закрываются от пыли. Вот тебе и дождь вроде бы, а пыль несет.

Новая книга пошла, да встала. Да так встала, что хоть выбрось. ЭКСМО ухватилось, да тоже не понять. Крутит чего-то. Балмашов пропал, не звонит. Это-то, может, и хорошо, да, с другой стороны, ничего хорошего. Тоска зеленая, если в двух словах. Раньше говорили, сплин.

Рита – хорошая жена. Нежная, чуткая. Павлу Ивановичу ненужных вопросов не задает. Видит – плохо мужу, так плохо, что ни любимый плов, ни машина (сменил-таки Чичиков фордик на сузуки-витару!), ни даже она сама не радуют. Не горит у Павла Ивановича глаз. Тусклым взглядом обводит он привычный мир. Если стекло в окне грязное, так и солнце за окном – в тучах. Если тускл у человека взгляд, так и мир для него – серый и неинтересный. Как помочь, не знает Рита. Как писателю поможешь? Спросить бы у кого, так не у кого. Балмашов не откливается: два раза звонила ему. Жив ли? Друзей-приятелей близких вроде и есть несколько человек, вроде и нет. И такое бывает. Ждет Рита. Хорошая жена должна уметь ждать. Она ждет, она – хорошая жена.

Павел Иванович лениво перелистывает телефонную книжку. Прогресс его коснулся не сплошь: был у Чичикова компьютер стационарный, чтоб работать дома, был и планшетный, чтоб в поездках не бездельничать. Телефон ему жена купила современный, с фотокамерой, записной книжкой, черт его знает, с чем еще. Но любил Павел Иванович звук от шариковой ручки, когда плетет она по плотной бумаге кружева, что вдруг становятся внезапно куском чьей-то жизни. Писал он отрывочно в толстых блокнотах. Дневниками не назовешь, так – заготовки на будущее. Использовал он их нечасто, но хранить любил. А уж телефоны знакомых в обязательном порядке вносил в специальную книжку.

Бывает с каждым из нас: телефонных номеров полно, знакомых добрых и не очень – завались, а позвонить некому. Сидит Павел Иванович, листает страницы. Вот этому бы, да нет уже его. И этого тоже. И этого. А этот есть, да лучше бы не было. Как у Галича: вьюга листьев на крыльцо намела. Сидит Павел Иванович, жалеет себя.

Пока Чичиков был во власти того неприятного миро- и самоощущения, что на языке молодых людей называлось нехилым депресняком, а в его любимом девятнадцатом веке звалось сплином, вращались невидимые колеса судьбы. И в Барнауле, и в Екатеринбурге были люди, которые в этот самый момент занимались ни много, ни мало будущим Павла Ивановича.

В издательстве ЭКСМО рассматривали сразу несколько произведений Чичикова. Не то, чтобы он был принят на ура или на ура отвергнут, но, как всегда бывает, при начале нового дела или проекта люди, до последнего момента слыхом не слыхавшие и не думавшие вовсе об этом самом новом, сразу разделились на горячих сторонников и столь же горячих противников. Дело было совершенно не в том, достоин ли Павел Иванович Чичиков быть изданным под маркой ЭКСМО. Очень незначительную роль играли и литературные достоинства его повестей. Чичиков стал поводом, случайной точкой для выхода кипевших внутри ЭКСМО страстей. Так случайно бывает место извержения вулкана. Казалось бы, кратер мог вполне раскрыться метрах в десяти левее или правее, но почему-то именно тут разверзлась земля, завоняло сероводородом, пошел дымок, бабахнуло и – началось!

Насколько случайны места извержений и землетрясений, мы утверждать не беремся. Можем лишь предположить, не желая, впрочем, обидеть нашего героя, что не меньшие страсти вспыхнули бы в знаменитом издательстве и при обсуждении любого другого писателя. Да и кто такие писатели для издательских домов, даже самых крупных и знаменитых? Питательная среда, гумус, а, уж если переходить на сугубо народный язык… впрочем, остановимся. Муза не должна произносить некоторых слов, хотя бы и знала их с нежного возраста.

Павел Иванович, хоть и считал себя искушенным человеком и писателем, в этой области, сознаемся, опыта почти не имел. Много лет Балмашов оставался естественной монополией, единственной ниточкой, связывающей талантливого писателя с алчущим читателем. Балмашов единолично владел собственным издательством. Одновременно он крутил другие дела, безусловно, темные – в понимании Павла Ивановича, ибо все, что отходило от издания книг Чичикова, по определению, должно было быть темнее тем более, чем далее отходило. Балмашов занимался торговлей, и это было естественно и понятно Павлу Ивановичу: такой негодяй не мог пройти мимо купи-продая. Он соучаствовал в десятке или двух разных акционерных обществ, занимался, черт знает, чем. У Балмашова было только два положительных качества, два оправдания его жалкого прозябания на земле: во-первых, он издавал Чичикова и, во-вторых, единолично принимал решения о том, будет издавать или нет, не устраивая совещаний и голосований.

Привыкши ненавидеть Балмашова, Павел Иванович и не догадывался, как извилист путь от рукописи до тиража.

Балкон у Чичиковых был застеклен, но не утеплен. Павел Иванович досидел до того, что застудил поясницу. Как водится, такие вещи сразу не заметишь: надо встать. Устав жалеть себя и проголодавшись, Павел Иванович, как всегда, резво вскочил с кресла, но тут же со стоном повалился назад. Только этого не хватало, - успел подумать он. Боль была такая неожиданная и резкая, что у наш герой буквально прослезился.

- Рита, - позвал он слабым голосом, утирая правой рукой слезы, а левой вцепившись в подлокотник кресла, - Рита!

Встревоженная Рита прибежала из кухни, кое-как они проковыляли в комнату. Радикулит, прострел, люмбаго, ишиас, горькая судьбинушка – все термины равно годились сейчас Павлу Ивановичу. Одно было хорошо в его положении: положение это наступило, хоть и внезапно, но не впервой. Рита наизусть знала, что и как нужно делать с любимым мужем.

Не прошло и пяти минут, как Чичиков с полуспущенными штанами и задранной рубахой лежал на твердом диване, Рита осторожно втирала ему злющий «финалгон», ставила силиконовые банки и укрывала клетчатым пледом (другой расцветки для пледов Павел Иванович не признавал). Еще через несколько минут на стуле подле дивана исходил паром черный чай с половинкой лимона. Уже не черный, а густо-золотистый, ароматный, крепкий и сладкий, именно такой, какой любил Павел Иванович. Заботливая Рита очень к месту влила в кружку с чаем пару ложечек горно-алтайского бальзама, и Чичиков который раз подумал, что, хоть ему и не везет хронически, и писатель из него никудышный и, видимо, уже не получится, но женился он удачно.

Колесо фортуны явно провернулось на невидимой оси: после обеда позвонил пропавший – как отрекомендовала Балмашова Рита («пропащий», - проворчал довольный, впрочем, Чичиков).

- Ты занят? – бесцеремонно прохрипел Балмашов, не здороваясь.
- Да, - сдержанно отвечал Павел Иванович, - умираю.
- Как книга? – спросил нетактичный Балмашов. Павел Иванович, привычный к его хамству, почувствовал себя несправедливо наказанным: достаются же другим нормальные агенты и издатели. Тот же Маркс у Антона Павловича. Или… впрочем, издателей у других классиков русской литературы Чичиков не вспомнил. Все-таки все они были, безусловно, лучше Балмашова: хуже просто не могло быть.
- Я лежу, - слабым голосом, ясно давая понять свою обреченность в борьбе с мировым хамством в лице Мишки Балмашова, сказал Павел Иванович. – Я лежу на кровати, лицом вниз. Я умираю.
- Перевернись, - невозмутимо отвечал Балмашов, - и не расслабляйся. Ты помнишь про срок? Тебе через неделю сдавать две главы. Прими грамм сто пятьдесят и за работу.

Чичиков стал закипать.

- Послушай, - сказал он, незаметно для себя меняя голос, - ты глухой? Мне плохо. Я лежу. У меня – постельный режим. А ты даже не поинтересовался, черт тебя побери, что со мной.
- И что с тобой? – слегка сдал Балмашов. – Объелся что ли?


Навсегда осталось тайной, что больше помогло Павлу Ивановичу: «финалгон», банки, заботливый уход Риты или бесцеремонность Балмашова. Три дня, как минимум, нужно обычным людям, чтобы отпустил их радикулит, прострел, люмбаго, ишиас. Утром второго дня встал Павел Иванович с дивана, осторожно, но уже без помощи жены прошел к столу и включил компьютер.


Несколько часов просидел он, стуча по клавиатуре, стирая и вновь печатая. К вечеру уставший и довольный Чичиков думал, что в сущности все не так плохо в его жизни и судьбе. Кто знает, быть может, он не совсем никудышный, быть может, из него какой-никакой толк.

Пока Рита растирала его на ночь «финалгоном», Павел Иванович вдохновенно рисовал перед ней будущее семьи Чичиковых: в самое ближайшее время он свяжется с председателем садоводческого товарищества, они прикупят не один – три участка. Дом окажется как будто в глубине поместья, кругом – заросли рябины, калины, шиповника. Забор – два метра (с колючкой поверху, - с улыбкой добавила Рита, зная настрой мужа, но он не заметил). Будем жить с тобой, как… Павел Иванович затруднился с примером. (Рита тихо промолвила с той же странной улыбкой: «Маниловы», но муж вновь не заметил, увлеченный гигантскими планами. Он многое не замечал сегодня). Дом утеплим, сможем приезжать туда хоть зимой. Захочешь, в Душники поедем, захочешь – в Черногорию недельки на полторы-две. А то можем на Соловки махнуть. Ах, какое там море в октябре!

- Поедем, - отвечала Рита.
- В Душники?
- Можно и туда.
- А ты хочешь? Или на Соловки? Ты бы куда?
- Мне все равно.
- Но так нельзя! Как это – все равно?
- Куда захочешь. – Рита закончила растирать мужу поясницу, укрыла его пледом, погладила по плечу. – Попробуй уснуть. Сон лечит.
- Да я уже, как огурчик.

Павел Иванович радостно улыбнулся и закрыл глаза.

Заметим между строк, что Павел Иванович вовсе не такой эгоист и хам, как может показаться читателю. Он нередко бывает тонок и прозорлив, он порой бывает чуток и нежен. Когда они с Ритой поженились, самый злейший враг их не сказал бы, что Рита или он женились на деньгах. Это был брак по любви, и много лет они жили в любви. Да и сейчас, спустя годы, кто рискнет предположить иное?..

Павел Иванович закрывает глаза и засыпает с блаженной улыбкой. Не к этому ли стремимся мы все и не этого ли стоит нам всем пожелать на каждый вечер?.. Что делают наши риты, когда мы с улыбкой закрываем глаза – кто-то на несколько часов, кто-то на вечность?.. Чем заняты они, о чем думают – многих ли из нас интересуют ответы хотя бы на эти вопросы? Они выходят за нас замуж добровольно и прожитый день, который мы проводили улыбкой, день, прожитый с нами, прожит ими тоже добровольно именно с нами. Много повторов  в предыдущей фразе раздражило бы какого-нибудь мишку балмашова настолько, что он бы забыл о сути этой фазы. Так на то он и балмашов, и наша воля - подражать ему или нет.

Оставим наших героев на эту ночь. Павлу Ивановичу снится что-то, очевидно, приятное: он сопит и чмокает губами, как ребенок. Рита сжалась в комочек – пресловутая поза зародыша – лежит, отвернувшись от Павла Ивановича. Глаза ее закрыты, спит ли она – не будем докучать.

*******************************
Вместо титров
*******************************

Помните у Блока: «Рожденные в года глухие, пути не помнят своего, Мы – дети страшных лет России, Забыть не в силах ничего»? Помните? Ну, и слава Богу. Я вот не помню ни того, что впереди – до, ни того, что позади - после этих слов. Да и сами-то эти строчки сохранились почти случайно: видать, вбила на уроках литературы школьная моя учительница Евгения Ивановна. Она, наверное, больше хотела вбить, но хоть это застряло.

Когда у России глухие годы бывали, да и бывали ли вообще – не скажу. Другое дело, есть люди, у которых, кажется, постоянно что-то происходит в жизни: все время с ними события всякие, происшествия происходят, случаи случаются и т.п. Вот у меня все спокойно в этом смысле: то есть ни черта интересного. Конечно, с другой стороны, кто я такой, чтобы со мной приключения приключались? Никто.

Павел Иванович Чичиков, по-моему, больше судьбой награжден и отмечен. На то он и писатель. Книги пишет, заклятый друг его Балмашов эти книги издает. Жена и то – молодая, красивая, да еще и любит, вроде бы. Это одно – само по себе, приключение то еще.

Другой вопрос – нравится Павлу Ивановичу его жизнь или нет. Но это такой вопрос, что можно его задавать (кому?), а можно и не задавать (никому). Глупый вопрос. В старом-старом советском фильме «Афоня» спрашивал один забулдыга другого, а мы не будем. Кого это интересует?

Часто Павел Иванович слышал от разных людей, особенно, от одиноких женщин: мол, жизнь не сложилась. Да кто ж тебе, милая, должен складывать?! Никто и никому. Сами себе должны складывать. А там уж как получится.

Павел Иванович – человек волевой, самостоятельный и (как бы Рита не услышала!) чуточку самодостаточный . Такой человек на судьбу не ропщет. А кисло всем бывает порой, и он – не исключение.