Каша от Софьи Андреевны

   Лев Николаевич Толстой очень любил детей. Как увидит понравившегося ему маленького вихрастого человечка, так берёт его за руку и отводит к себе домой. А Софья Андреевна протирает запачканное, наверное, после посещения кондитерской, личико чистым влажным платочком, а после сажает за стол и ставит перед ним миску гречневой каши, сваренную по ее собственному рецепту. А граф, улыбаясь, выдает новому маленькому гостю только что собственноручно вырезанную деревянную ложку. Дети едят, а Лев Николаевич с Софьей Андреевной смотрят на них и умиляются. Но постепенно детей, кстати, не очень-то и маленьких, за столом становится больше - и они начинают потихоньку сбегать.
   Первым исчез "мальчик" Тургенев, уж очень он переживал, как там без него Му-му с Герасимом. Небось сидят голодные-преголодные, а попросить по-человечески ничего не могут. Ведь немые же!
   Гоголя выручил Белинский, примчавшийся за ним в коляске, угнанной у Чичикова. Когда они выехали за заставы, коляска чудесным образом обратилась в птицу-тройку. Разогнавшись, могучие кони взвились в воздух и понесли своих седоков в небесную Диканьку.
   Некрасов, сбежав, сел в поезд до Нерчинска. Он очень переживал за жен декабристов. Как там они? Не зашли ли в горящие избы, превратно поняв его  буквально, коня на ходу остановив? С ним вместе увязался и Чернышевский, который давно мечтал ощутить себя во глубине сибирских руд.
   Достоевский уехал в Польшу. Ходил по Варшаве пасмурный. Поляки ему определённо не нравились. Да к тому же он еще и в рулетку в очередной раз в пух и в прах!
   Герцен рванул в Лондон. По пути уже представляя, как он будет громко бить в колокол и петь про то, как много дум наводит вечерний звон. Дон! Дон!
   А Лермонтов - тот ни о чем не думал, а просто смотрел в окно и видел там, как орел молодой клюет и бросает вокруг себя кровавую пищу. И тогда он не выдержал и сбежал-полетел в Шотландию, где Лермонты в килтах угостили его кровавым мясным блюдом хаггис, которое, чтобы не заболеть, нужно залпом запить приличной такой порцией настоящего шотландского ячменного виски. Но. выпив изрядно, переодетый уже в килт Лермонтов, отчего-то заскучал. Ему вдруг ужасно захотелось выписать сюда, в Шотландию друга Мартынова. Но вот адрес это виски совершенно из памяти вышибло. А подписывать письмо: другу Мартышке, на Кавказ - это как-то совсем не Comme il faut! Как-то уж совсем на деревню дедушке получится!
   Последним скрылся Пушкин. Добежал до Адмиралтейства, приобрел там билет до Африки, по дороге заскочил на квартиру. Натали крепко спала. Он не стал ее будить, просто поцеловал в лоб, перекрестил ещё, набил плотно два чемодана писчей бумагой и гусиными перьями и выбежал не прощаясь, по-английски. А корабль уже давно ждал его, гудел протяжно свистком боцмана. Вскочил Пушкин на палубу и скомандовал:
- Отдать швартовы немедленно!
Матросы же, увидев, какой он бравый, покрутили усы и заулыбались одобрительно:
- Ну наш человек, истинно наш народный поэт! Ай да наш такой-рассякой сукин сын!
   А корабль плыл мимо берегов финляндских. Пушкин стоял на палубе, а выбежавшая на финский пляж вся впопыхах Наина махала ему платочком. Ветер надувал паруса и вот уже впереди туманы Альбиона. А волны гонят корабль дальше. И вот уже Гибралтар - скала, с которой мартышки корчат Пушкину смешные рожицы. Средиземное море. Алжирские пираты изучают русское судно в подзорную трубу. узнав гения, пропускают корабль дальше. А вот уже и Египет. Река Нил, узнав поэта, поворачивает течение вспять. Необычное природное явление это поражает местных гиппопотамов и крокодилов. Изумленные, провожают они корабль, широко раскрыв свои пасти. А впереди Нил раздваивается на Белый Нил и Нил Голубой.
- Куда нам плыть, Пушкин? - спрашивают его матросы.
Пушкин решительно встряхивает головой:
- Плывем налево!
   И корабль сворачивает в Голубой Нил. А вот уже и Эфиопия, родная сторона. Тепло попрощавшись с матросами, обнявшись с боцманом и с капитаном, Пушкин высаживается на берег с двумя чемоданами писчей бумаги. А там уже ждут его почтовые гепарды. На спине самца поэт закрепляет тяжелую кладь, а сам легко вскакивает на самочку. И вот они скачут по Абиссинскому нагорью. А впереди - владения родного ему племени ганнибалов. Племя ликует, встречая гения. Пушкина долго качают - подбрасывают в воздух, паля туда же из кремневых и ружей. Правитель-негус устраивает пышный пир. Гости едят жареного кабана, а вождь читает им стихи Пушкина в собственном переложении на священный язык геэз. И ничего, что рифмы хромают, а вместо "мороз и солнце" появляется "особо жаркое солнце" - стихи Пушкина - они и в Эфиопии великие! Гости кричат что-то непереводимо-одобрительное, не забывая скандировать радостно:
- Ай да Пушкин! Ай да наш сукин сын!
   А когда кабан и еще один кабан закончились, кто-то призвал завалить еще одного. И все отправились на охоту, а Пушкин вдруг тогда подумал:
- Жаль однако, что я не прихватил с собой дуэльные пистолеты!
Но как оказалось, они и не понадобились. Кабана догнали, поймали и совершенно ошалевшего привели в деревню. Сначала он наотрез не хотел жариться, но потом, узнав про Пушкина, кивнул: мол чего уж там, раз такое дело, жарьте!
   А утром Пушкина повели осматривать дом, который за ночь для него построили. Там на месте, кстати, заодно и познакомили с пятью женами, на которых ему предстояло жениться.
   И Пушкин вполне неплохо зажил в Абиссинии. По утрам поэт пил настоящий эфиопский кофе Мокко со сливками из молока нежной антилопы импалы. Потом читал стихи своим барышням, которых потихоньку стал учить русскому языку. Жены еще плохо понимали его, но гармонию стиха чувствовали тонко, и даже пытались танцевать под музыку слова, звеня колокольчиками в носу, ушах, сосочках, пупке и в некоторых других местах, а также многочисленными кольцами. А пушкинские тёщи, коих тоже было ровно пять, подыгрывали дочерям на глиняных дудках и на глиняных же струнных инструментах.