Я такая, какая есть!

- Ну и чё, Анта? Не надоело под Вельзевула подстилаться? Имеет он тебя как хочет, зуб даю! А ты уши развесила!

Антонина и Хлоп опять ссорятся. Правда, ссорятся с комфортом: на приличной квартире, которую снимает Антонина. Пятый этаж, горячий душ, одна комната занята под мастерскую, мольберты и этюдники. В холодильнике – пицца и пиво, на столе – сигареты «Парламент»…

- Хлоп, хватит наезжать на Илью Георгиевича! – Антонина сердито мнёт в пальцах сигарету. – Надоело! Если бы не он, мы бы до сих пор в той помойке кисли!

- Ага, да здравствует Илья Георгиевич, великий благодетель и меценат! – ревнивый Хлоп оседлывает любимого конька. – Ты ещё свечку ему в церкви поставь! Так и сознайся, что спишь с этим дедом!

- Не сплю, - устало огрызается Антонина. – Но без него ничего этого бы не было – ни квартиры, ни денег, ни выставки! А ты хоть копейку за последний месяц в дом принёс? И ещё выступаешь… приживалка!

На «приживалку» Хлоп обижается сразу – он умеет закатывать красивые сцены. Демонстративно отбрасывает сигареты, скидывает толстовку, которую Тоня ему купила – и уходит из квартиры с видом оскорблённой гордости.

- Прощай, идиотка. Счастья вам с богатым старикашкой!

Железная дверь гулко бахает, в квартире становится тихо.

Антонина плачет. Она знает, что далеко Хлоп не ушёл. Возможно, бунтарь-любовник сидит где-нибудь на лесенке этажом ниже. Ждёт, когда Тонька приползёт за ним на коленках.

И так же точно Тоня знает, что спустя некоторое время пойдёт искать этого дёрганого ревнивца и извиняться перед ним. С этим ничего не поделать. Она его любит.

«Да, Лёха-Хлоп бывает редкой скотиной. Но я такая, какая есть. Без него я не могу. Не могу. Почему я такая несуразная? Сейчас докурю и пойду…»

Вся эта странная история начиналась год назад…

***

В городе Антонины есть своеобразный мини-Арбат. Там пасутся непризнанные гении и вундеркинды. Запойные художники, неприкаянные музыканты, безработные актёры. По субботам и воскресеньям Антонина тоже выходила на людный «пятачок», без особой надежды развешивала на оградной решётке свои картины, курила, пила пиво, болтала с соседями. Короче, тусовалась.

На пятаке было весело, хотя народ мало что покупал. Иногда к Тоне присоединялся сожитель Хлоп. На двоих они снимали убогую конуру на окраине, после того как Тоня ушла от пьющей матери и отчима.

Хлоп был парень непутёвый, разболтанный, но прикольный. Ему был двадцать один год, Тоне – девятнадцать, они спали вместе уже около года. Энергичный Хлоп брался за всё подряд: халтурил в автосервисе, аскал с гитарой по электричкам, бегал в курьерской службе, но нигде подолгу не задерживался. Немного рисовал, чуть-чуть гравировал, кое-что лепил… Грозился то написать великую панк-оперу, то создать некую «революционную скульптуру», то ещё как-то прогреметь на весь мир… однако, пока парочке приходилось довольствоваться малым.

Седого высокого мужчину на стихийном Арбате Антонина видела уже не впервые. Он часто бродил по рядам, с кем-то останавливался, разговаривал, пожимал руки. Похоже, в местной богеме он был своим человеком.

Перед картинами Антонины он тоже останавливался. Рассматривал её авангардную живопись, мазки-точки-кружочки. Читал подпись автора: «Поморцева Антонина». А в тот день он с ней заговорил:

- Где-то учились?

- В художке, - ответила Антонина. – Но не до конца. Пришлось уйти по семейным обстоятельствам.

На самом деле в художке она проучилась всего полгода. Успела проскакать по верхушкам, немного понять основы композиции, технику письма – и разочаровалась. Учёба оказалась нудной, неинтересной. А весёлый пофигист Хлоп наук вообще не признавал, утверждая, что все озарения приходят свыше.

Седой посетитель рассматривал центральную картину. Она называлась «Кубическая осень». Антонине тоже казалось, что «осень» удалась ей лучше остальных. Вкус у мужика определённо имеется. Возможно, он и сам рисует?

- Работаете только пастелью и акварелью? – спросил он.

- Я чем угодно умею! – не без хвастовства отозвалась Тоня. – И графику, и масло, и эмаль… но сейчас всё дорого. Выбросишь деньги на хорошие краски – а смысл? В мастерской им пылиться? Сейчас даже акварельки плохо берут.

- Я возьму у вас «Осень», - сказал седой. – Обязательно наличные или можно по карте?

- Можно по карте, - сказала Тоня. – Живописью сыт не будешь. Я так-то в «Бургере» на хлеб насущный зарабатываю. Столы протираю, на кассе стою. Там зарплатные карты выдают. Пишите номер…

- Сколько за неё хотите?

- Ну-у-у… - в отличие от бойкого Хлопа Антонина не умела торговаться. – Если заплатите пятьсот рублей – и на том спасибо… тут одних расходных материалов рублей на двести пятьдесят. Но с учётом того, что «осень» - одна из моих любимых… может, добавите чуть-чуть?

Незнакомец перевёл ей пять тысяч рублей, забрал полотно и ушёл. Увидев эту бешеную сумму, Антонина едва не запрыгала от счастья. Пять тысяч как с куста за простую акварельку!

- Видать, что-то в тебе есть, Тонька, – сказал соседний художник, пожилой Поликарпов. – Ты поняла, кто это был? Это же Вельский! Знаток! И к тому же со связями.

Фамилия Вельского молоденькой Антонине ни о чём не говорила. Зато Тоня знала верную рыночную примету: если день начался с удачной продажи, то выручке – быть!

Примета себя оправдала. После Ильи Вельского в тот день у неё купили ещё две картины. Домой к Хлопу Антонина вернулась почти богачкой.

***

Илья Георгиевич Вельский (теперь Тоня знала, как его зовут) начал чаще наведываться к ней на мини-Арбат. Рассматривал свежие и старые работы, что-то хвалил, что-то мягко критиковал и намекал, что надо Антонине всё-таки закончить художественное образование и плотнее засесть за настоящую, не уличную живопись. Мол, есть в ней божья искра.

Насчёт искры Антонина не сомневалась. Даже придирчивый любовник Хлоп  заявлял, что некоторые её вещи гениальны. Похвалу Тоня любила. Плох тот художник, который считает себя бездарью. Но чтобы посвятить жизнь искусству – тут за спиной нужен как минимум круто зарабатывающий муж. Или денежный дружок. Или оба сразу.

- За совет благодарю! – смеялась Антонина. – А кормить меня кто будет, пока я учусь и за мольбертом торчу? Айвазовский, что ли?

- Думаю, это решаемо, - говорил Илья Георгиевич. – Не буду скромничать: у меня есть кое-какие возможности. Я не могу помочь всем художникам города. Но одному – могу. Например, вам.

Антонина давно заметила, что Вельский не бедствует. Он не выставлял свою состоятельность напоказ, но ездил на почти новой «тойоте», носил дизайнерские шмотки и золотой перстень на пальце. Как-то Илья Георгиевич обмолвился, что имеет пакет акций в металлургическом производстве, поэтому может себе позволить небольшую благотворительность.

- Но я не одна! – вспомнила Антонина. – У меня есть Хлоп!

- Хлоп?

- Да. Лёха Хохлов. Он мой любимый человек… и сожитель. Я верна ему. Я такая, какая есть.

Тоня сознательно шла на этот шаг. Она подозревала, что Вельский сам намечает взять её в любовницы (иначе зачем ему подбирать с улицы девчонку?). Какой бы балдой ни был Хлоп – менять его на спонсора Антонина не собиралась.

И поняла, что сейчас их проект рухнет, не начавшись. Но к существованию у Тони сожителя Илья Георгиевич отнёсся спокойно. 

- Ради бога, - сказал он. – Хлоп – так Хлоп. Подыщите себе квартиру, где можно спокойно отдыхать и работать. А я пробью по своим каналам реализацию ваших картин. Некоторые вещи запустим на сайты живописи, дадим рекламу… чем чёрт не шутит.

Лёха Хлоп невзлюбил Вельского с первого взгляда. Он прозвал его Вельзевулом, изводил Тоню ревностью и задирался как мог.

- На подачки жить? В зависимость впадать? Анта, говори по чесноку: чем с ним расплачиваться будешь? Кажется, я знаю чем, тут выбор невелик… Славная пара! Тебе двадцать, ему – сто двадцать! Ха-ха-ха! Вы уже были в коечке или только готовитесь?

Они заехали на новую съёмную квартиру с мастерской и полным холодильником пива. Антонина писала картины, ревела, сидела на таблетках, скандалила. Хлоп уходил, она просила прощения и он возвращался. Но благодаря Вельскому дело потихоньку раскрутилось.

Картины Антонины стали покупать. Сама она в этот бизнес не вмешивалась. Покупателей отыскивал Илья Георгиевич. Он вёл сайт, деловую переписку с неизвестными Тоне ценителями… и иногда в телефоне Тони вспыхивало извещение:

«На ваш счёт поступило десять тысяч… двадцать тысяч… двадцать пять тысяч…»

Ниже шло пояснение от Вельского:

«Тонечка, это за «Сутулый разрез»! А это – за «Аннулированный день»! Поздравляю. Извини, дороже продать не получилось».

Какие там «дороже»? Антонина и о таких деньгах мечтать не смела. Она обновила гардероб, купила приличные краски, холсты и кисти, заплатила за квартиру за полгода вперёд и могла себе позволить сводить Хлопа в нормальный кабак, хоть он и дулся, и на все корки клял «старого спонсора-извращенца».

К осени Илья Георгиевич выхлопотал Антонине зал под персональную выставку. Тонины картины раскупались. Слава приближалась. О Поморцевой написали статью в местной газете под рубрикой «новые имена». Знаменитый репортёр Уколов, известный своим острым языком, заядлый театрал и спец по искусству, вдруг отставил язвительный тон и сдержанно похвалил выставку многообещающей юной художницы Антонины Поморцевой.

Для Тони статья стала праздником – едва ли не важнее персональной выставки. Художники Арбата знали, что журналист Уколов – мужик желчный, но авторитетный и слов на ветер не бросает. 

Наедине с Тоней Вельский вёл себя корректно. Рук не распускал, постельных намёков не делал. Почему он взялся за её опеку? Иногда они гуляли вместе, обсуждая рабочие вопросы. Антонина спрашивала напрямик:

- Илья Георгиевич, зачем вы мне помогаете? Неужели из чистой любви к искусству?

- Я уже сказал в самом начале, - пожимал плечами Вельский. – Возможно, Тоня, ты похожа на мою дочь… которой у меня никогда не было. У меня только два сына. Или ты похожа на девушку, которую я знал в молодости? Ускользает, не вспомнить. Да и не важно, суть в другом. Я не могу помочь всем художникам города. Но одному – могу. 

***

И вот год спустя Хлоп и Антонина в очередной раз рассорились в пух и прах.

- Ну и чё, Анта? Не надоело под Вельзевула подстилаться? Имеет он тебя как хочет, зуб даю! А ты уши развесила!

Хлоп сидел на лестнице, дулся на «приживалку». Антонина пришла к нему с повинной головой. Конечно, они опять помирились.

- Тонька, я базаром не кидаюсь, - горячился Лёха. – Я ведь за тебя беспокоюсь. Ты пашешь по уши в краске, ночей не спишь, а за сколько Вельзевул заматывает твои полотна? Ты ни сном ни духом! К твоему сведению, посредники гребут за услуги до пятидесяти процентов! Посчитай, сколько он себе в карман с каждой картины кладёт!

Антонина и сама догадывалась, что бесплатно сегодня никто не работает. Но конфликтовать с меценатом Вельским было боязно.

- Пусть он забирает свою половину, Лёша, - говорила она. – Зато я только рисую, а он остальное делает! Покупателей находит, рекламу даёт, договаривается…

- А я тебе на что? – снова взъелся ревнивый Хлоп. – Я и сам за агента могу! И договориться, и хайпануть! У меня знакомств не меньше, чем у твоего Илюши! И все бабки останутся нам!

Оттолкнул Антонину, вскочил, отряхнул штаны.

- Моё последнее слово: хватит ублажать чужого дядю! Скажи ему «мерси», дальше мы сами справимся. Расходись с ним, Анта!... или я всё-таки решу, что вы с ним снюхались.

Досада Хлопа постепенно передалась Антонине. В последнее время она слегка «зазвездила», ощутила себя самодостаточной, крепкой художницей, а не мелкой пигалицей с мини-Арбата, продающей акварельки по пятьсот рублей. У неё выставка! Про неё в газетах пишут! Её картины покупают за десятки тысяч!

И на ссоры с Лёхой у неё больше не было сил.

***

- Илья Георгиевич. Спасибо за всё, что вы для меня сделали, но извините… я ухожу от вас.

Вельский не удивился.

- Я в курсе. Мне уже звонил ваш друг Алексей… и, надо сказать, в выражениях не стеснялся. Очень жаль, Тоня. Я надеялся, вы всё-таки вернётесь в художественное училище, будете учиться и расти.

- Мало ли на что вы надеялись! – Тоня дерзко тряхнула чёлкой. – Я такая, какая есть!

И тут Вельский сказал:

- Антонина, свинья тоже такая, какая есть. Но от этого, увы, не перестаёт быть свиньёй.

***

А после этого всё как-то посыпалось само собой. Позвонили из галереи, спросили – будет ли Антонина Поморцева продлевать аренду выставки? Когда Тоня узнала, во сколько обходится один день аренды зала – она чуть не сползла на пол.

У неё были отложены накопления, которые пока не растряс Хлоп, но выставку было не потянуть. Взяв машину, они вывезли коллекцию из галереи. Теперь картины валялись по всему дому, словно осенние листья или обломки корабля. Они казались выцветшими, ненужными, совершенно негодными к тому, чтобы на них смотрели.

Как и ожидалось, продавца из Хлопа не вышло. Он стучал себя в грудь кулаком, пыжился, что-то обещал, но не смог реализовать ни одного Тониного полотна. В конце концов Хлоп заявил, что Вельский нарочно строит им козни и отбивает клиентуру, разобиделся на весь свет и ушёл в себя.

Антонина сама металась по городу, ища любую возможность для сбыта своих работ. Она даже позвонила журналисту Уколову, писавшему о ней добрую статью. Здесь Поморцеву ждал ещё один удар.

- Тебе прямо сказать? – спросил Уколов. – Тоня, в реальности ты жуткая посредственность. Обычная серая посредственность. Ту статью я написал исключительно из уважения и по личной просьбе Ильи. Прощай.

***

После смерти Вельского у него в доме нашли все картины, которые покупали у Антонины подставные люди. А ещё нашли записку:

«Я не могу помочь всем художникам города. Но одному мог… бы».


(использована иллюстрация из открытого доступа)