Приговор

Мы оказываемся перед сценой письма, которое только что окончено. Перо отложено. Пишущий наслаждается результатом: кое-что высказано. Что составляет главную тему этой сцены для нас пока не ясно, потому что действие уже завершено. Мы оказались на месте, в тот самый момент, когда этот господин - главный герой - завершил начатое.
Главный ли это герой - посмотрим. Кажется, что пока он единственный здесь в этой комнате. Комната светлая, выходит на реку. Обстановка бюргерская, богатая.
Господин смотрит в окно. В руке у него сложенный конверт. В конверте письмо. Марка на конверте петербургская. Туда письмо должно отправиться. Что ему за дело до Петербурга мы не знаем.

Этот человек о чем-то думает. Этого мы не слышим. Но очевидно, он очень глубоко задумался. Но это не сон наяву, а это обдумывание чего-то. Вот он улыбнулся, но в глазах у него настороженность. Вдруг его осеняет. Он поспешно выходит и отправляется по коридору в комнату на противоположной стороне дома. Там темно. Не зашторено, а просто окно выходит во двор, а солнце бьет с западной стороны. То есть в этой комнате, по идее, никогда не должно быть солнца. Нам это ясно. Обитатель темной комнаты стар, растрепан, составляет ощутимый контраст с вошедшим человеком.
Как странно, в кабинете мы бы назвали вошедшего "мужчиной", а теперь так и тянет сказать "молодой человек". Одним словом - контраст.

У них начинается совершенно удивительный диалог. Попробуем его тезисно привести:

Молодой человек говорит, что а) обеспокоен состоянием старого человека. Что, на наш взгляд, очень предсказуемо. Молодой человек приходится старому человеку сыном, старый молодому - отцом. Нет вопросов, насколько забота сына об отце закономерна.
Мы, таким образом, присутствуем при сцене разговора отца с сыном. Отец очевидно запущен, но по своей воле. У нас нет ни малейшего подозрения винить в этом сына. У него такой вид, как будто он делает все, что может, чтобы помочь.
Он даже зачем-то добавляет в разговор пункт б), который быстро становится важным.
Пункт б) заключается в вопросе: уместно ли предуведомить петербургского друга о его скорой помолвке?

В этом вопросе нет ничего неожиданного. Напротив, он как бы подтверждает в случае, если отец ответит советом,  доверительные отношения отца с сыном. Но отец поступает непредсказуемо и, прямо говоря, пугающе.
Мы понимаем, что здесь кроется ответ на загадку, зачем мы здесь вообще присутствуем. Именно сейчас начинается главная сцена.

Отец утверждает, что никакого друга в Петербурге у его сына вовсе нет.

Это удивительно. Ведь сын, как мы видели, пишет письмо кому-то. Он его написал, причем он даже не утверждает, что пишет его другу, а предполагает это как само собой разумеющееся.
Хорошо, поразмыслим. Отец отрицает, что есть друг. Письмо написано. Оно написано другу. Возможно, сын написал письмо воображаемому другу?
Или, должно быть, тот человек, которому сын написал письмо, по мнению отца, ему вовсе не друг?
Если сын, как мы указали, уже зрелого возраста, все еще пишет письма воображаемым друзьям, то не сумасшедший ли он? Хотя, мы могли бы поклясться, что сумасшедшим кажется здесь отец.
Но сын так внимательно слушает его, что мы запутаны. Что же сын ответит? Не запутанность ли всей сцены составляет ее суть? Потому что конфликт очевидно заключается в несовпадении угловых точек мира: для сына важно вежливее написать другу, отца же занимает вопрос о существовании друга".

Сыну приходится вернуться на шаг назад. Мы готовы пойти на это. Нам ничего не стоит, но потому что мы ничего не знаем. Что за друг. Может этот сын просто приоделся так, чтобы походить на почтенного человека, коммерсанта или кого там, а на самом деле мы в доме сумасшедших. Мы не знаем, где мы находимся! Поэтому легко бы обратились назад.
Но что касается сына, молодого человека, то ему этот ход за пределы, как он считает, здравомыслия, дается нелегко. Он облекает свою ретировку в форму юмора. Он поддакивает! Конечно-конечно. Но затем пускается в контрнаступление!
Он апеллирует к памяти отца - и мы начинаем подозревать, что память у отца уже давно слабеет, так нежно обращается он со своим стариком.

Отец тут же вспоминает, что друг у его сына есть, но что сын поступил со своим другом чудовищно.
Бинго! Кажется, вот что имел старик, говоря: "нет у тебя друга в Петербурге". Их разговор приобретает морализаторские черты. Отец поучает сына - ничего особенного. Благо пожилые могут пользоваться избытком опыта, чтобы наставлять своих чад.

Получается сын написал письмо, но он забыл, что обидел своего адресата. Отец напомнил ему об этом. Теперь закономерно услышать от отца совет к исправлению.

Но оказывается - мы слышим это из собственных уст отца, - что произошла катастрофа. Его жена и мать его сына умерла два года назад. Это подкосило его, лишило сил. Сын же - говорит отец - воспользовался его слабостью, проявил свою чудовищную сущность, отобрал предприятие, женится на "смазливой кокетке" (этот анахронизм достаточно передает его негативное отношение к снохе. Многое было скрыто в интонации).

Теперь уже мы в недоумении: топика дидактической сцены подразумевает, что мораль должна исходить от этически превосходного субъекта. Между тем, как ото всей фигуры отца сквозит неизлечимой горечью и обидой на судьбу. Отец капризен в своем отчаянии, если можно так сказать. "Горечь", "обида", "каприз", "отчаяние" - примерные координаты эмоционального мира этой несчастной души, как она открылась перед нами.
На этом фоне молодой человек, его сын, не кажется нам теперь "чудовищем". Точнее сами слова отца потеряли силу. При какой же сцене мы находимся? Что составляет ее суть? Наверно, мы, вместе с этими двумя, должны решить уже две загадки: во-первых, есть ли петербургский друг, во-вторых, аморален ли сын. В-третьих, что является истинной причиной обиды отца. А точнее, кто прав: отец или сын?
Если сын, то мы оказываемся в солнечном мире первой комнаты: друг есть, он будет оповещен о помолвке самым безобидным образом. Отец не в себе.
Если прав отец, то мы, напротив, погружаемся в пучины хаоса: друга нет как друга, сын - лицемерное чудовище. Причина горя отца - это вероломство изверга, которого он сам же породил, и смерть возлюбленной. Образно выражаясь, глаза отца устремлены в ад.

На чьей же мы стороне? На стороне здравого смысла, конечно же. А здравый смысл как будто должен восторжествовать. "Должен" - хорошая модальность, но все-таки она предполагает проблематические суждения, а не аподиктические. В жизни ничто, кроме смерти не происходит с необходимостью, но смерть не принадлежит жизни. Это нас смущает.
Нам остается наблюдать. И вот: сын пытается уложить отца в кровать, как подобает больному. Отец вскакивает, он почти голый. Он брызжет слюной. Он обвиняет сына в уже упомянутых грехах. И наконец произносит безумную фразу: "приговариваю тебя к казни водой".

Нонсенс! Но сын улыбается, сын сбегает по лестнице, он чуть не сбивает с ног поднимающуюся служанку.
Он бежит на набережную, на которую выходят окна солнечной комнаты. Ждет, когда бы шум проезжей части перекрыл момент всплеска, и прыгает с моста.


Ожидали ли мы такого финала? Не скажу, что он неожиданный. Многое было подготовлено их диалогом: слишком большая разница между поверхностным вопросом этического обращения и онтологическим вопросом о существовании того, с кем обращаются. Слишком пронзительное зияние для двух людей. Сцена была заряжена к интенсивному разлету деталей, скажем так, а мораль переросла в аллегорию о жизни и смерти, о рождении и умирании.

Сын же, упав с такого низкого моста, причем летом, мог умереть, разве что нарочно вдохнув воды на глубине нырка. Но всплывет он или нет, нам до этого уже нет никакого дела. Мы получили свой урок.