Потомки королевы, отрывок 4

…Он пытался проснуться и открыть глаза, но не мог. В ушах стоял треск, ржали лошади, стремительно неслись казаки, поджигая дома, покинутые бежавшими туркмен-скими семьями. Пылали засеянные пшеницей поля, испуганно блеяли козы и овцы, хрип-ло лаяла выскочившая из огня собака, кое-где валялись забытые впопыхах нехитрая одеж-да, посуда и детские игрушки. Туркменские всадники, постреливая, носились вокруг рус-ского отряда на своих юрких лошадках, но особого урону не наносили, и солдаты отгоня-ли их меткими выстрелами из дальнобойных американских винтовок. Толпа бегущих женщин с детьми пыталась перебраться через болото, лишь одна из них с безразличным ко всему видом сидела на земле подле убитого мужа и держала на коленях его окровав-ленную голову.
«Не трогать! – закричал Василий прицелившемуся было в толпу казаку. – Женщин не трогать!»
Подскакав к нему, другой казак указал на валявшиеся повсюду тела убитых турк-мен.
«Странно, ваше благородие, что они мертвяков своих оставили, обычно не броса-ют. Как бы не устроили какую каверзу»
Замечание было верное – туркмены, даже рискуя жизнью, всегда забирали с боля боя тела погибших товарищей. Василий с казаком придержали коней, разглядывая трупы, и, словно им в ответ, убитые неожиданно зашевелились. Один из притворявшихся мерт-вым туркмен выстрелил. Казак грохнулся наземь, испуганная лошадь его понеслась даль-ше, закричали вязнущие в болоте женщины, и Василий ощутил непонятное умиротворе-ние, когда следующая пуля ударила в грудь его самого…
Знакомый голос говорил с ним рядом:
– Вроде приходит в себя, доктор, глаза пытался открыть.
– Слава Богу, значит, будет жить, – ответил густой бас.
Василий неожиданно уснул, но на этот раз ему не снились ни горящие туркмен-ские дома, ни скачущие с факелами казаки. Когда он очнулся, уже смеркалось, и его слегка покачивало – словно в лодке. Рядом тихо беседовали двое.
– Где я?
Над ним склонился человек с перевязанной головой, в котором он узнал своего старого приятеля Юрия Кауфмана.
– Ну, Ростовцев, живуч! – весело проговорил тот. – Неделю без памяти в лихорадке пролежал, уж никто не верил, что выживешь, верно, Боби?
Боби. Василий припомнил, что так приятели называли молодого графа Павла Пет-ровича Шувалова. При штурме Хивы Шувалова сильно контузило, даже опасались за его жизнь. Сильно заикаясь, граф спросил:
– Н-н-не помните? Н-н-ничего?
– Как вы, граф? – прошептал Василий.
Шувалов махнул рукой, говорить ему было трудно, за него ответил Юрий:
– Поправился, видишь. Только слова тянет, но доктор обещает, что пройдет, – он добродушно хлопнул графа по плечу, – то вообще молчал, а пока мы плывем, говорить начал.
Шувалов добродушно улыбнулся. Василий встревоженно переводил взгляд с одно-го на другого.
– Плывем? Куда?
Кауфман подмигнул:
– Самое интересное ты проспал, а теперь уже нас флотилия на буксир взяла. Нашу баржу пароход «Самарканд» вниз по Улькундарье тянет, завтра на Арале будем.
За те дни, что больных и раненых везли по Аральскому морю до устья Сырдарьи, а потом вверх по реке до Казалинска, Василий окреп и стал подниматься, но был еще слишком слаб, чтобы пускаться в дальнейшую дорогу. Присматривавший за ним солдат Тимошка, списанный из рядовых в денщики из-за того, что во время зимнего похода от-морозил ногу и лишился пальцев, постоянно ворчал:
– Коль ваше благородие будет клевать, как воробей, то как болезнь превозмочь? Кушать надо, ваше благородие!
Аппетита у Василия не было, а тут еще и настроения не стало – Юрий Кауфман и граф Шувалов, с которыми он в последние дни близко сошелся, уже оправились и уезжа-ли в Петербург. С Юрием Василий отправил письма родным.
«…маме пишу, что жив-здоров, – читала Катя, – а тебе сообщаю по секрету, что был ранен во время туркменского похода, но теперь почти поправился. Восстанавливаю силы в Казалинске, откуда начинался наш поход. Как оправлюсь, сразу тронусь с места. О вас ничего не знаю, если кто-то мне и писал, то все письма отправлены были в Ташкент. Позже мне их, доставят вместе с остальными моими вещами. В Ташкент я больше не вер-нусь, сейчас получил отпуск по ранению, а потом собираюсь подать в отставку. Письмо это передаст тебе мой однополчанин Юрий Сергеевич Кауфман, коли я упустил написать что-то, что тебя заинтересует, можешь его расспросить, я ему сказал ничего от тебя не скрывать. Мы с Юрием вместе служим уже больше восьми лет, и он очень заботился обо мне, пока я был в беспамятстве…»
Оторвавшись от письма, она растерянно посмотрела на терпеливо ожидающего Юрия. Он заходил дважды прежде, чем застал ее дома. В третий раз решил дождаться – хозяйка квартиры сказала, что «барышня из больницы придут уже скоро». Когда Катя, возвратившись после выдавшегося нелегким дня, увидела на пороге незнакомого офицера с черным азиатским загаром, услышала «от вашего брата Василия», ей померещилось са-мое плохое. Схватив протянутое им письмо, разорвав дрожащими руками конверт, она начала читать и лишь после первых строк, поняв, что брат жив, немного успокоилась. Взгляд ее стал виноватым.
– Юрий Сергеевич, да? Простите, ради Бога, вы сказали, что от Васи, и я вдруг по-думала страшное. Простите, зайдите, пожалуйста, я велю подать чаю.
В маленькой гостиной Юрий незаметно огляделся – скромно для девицы с ее со-стоянием. И одета также скромно – темное платье, белый платок на голове. От Василия он знал, что сестра его вступила в Свято-Георгиевскую общину.
«Коли захочет выйти замуж, то забудет про все эти глупости. Община – не мона-стырь, девиц там против воли не держат»
– Что вы, Екатерина Ивановна, прекрасно понимаю. Не хочу вас тревожить, пойду уже, только вот для матушки вашей письмо – не стал к ней заходить и тревожить, решил, что вы и передадите.
– Непременно должны выпить чаю, – оживленно говорила Катя, – садитесь, сади-тесь, не церемоньтесь, у меня все по-простому. Угощений знатных, правда, нет, но мне сейчас из лавки крендельков с яблоками принесут, попробуйте. Я ведь дома почти и не бываю, целые дни при делах.
– Василий мне сказывал, вы в больнице сестрой милосердия служите.
Катя устало улыбнулась.
– Не только, теперь еще учусь на фельдшерских курсах. Помимо того и других дел много – навестить на квартире убогих, старушку определить в богадельню или сироту в приют, походатайствовать за ребенка, чтобы на казенный счет учиться взяли. Но, конеч-но, с больными работы больше всего.
Юрий покачал головой.
– Здесь ведь у вас район какой – больше рабочие живут, народ грубый. Как только не боитесь по домам ходить – ведь и пьяных можно встретить. А вы – девица нежная, хрупкая.
Она рассмеялась.
– Не такая уж и хрупкая. Да и нас тут все знают, уважают. А, вот и чай принесли.
Горничная поставила самовар, прибежал мальчишка из лавки, принес кренделей с яблоками и, получив чаевые, убежал, весело подпрыгивая. Они пили чай, грызли крен-дельки, а Катя одним глазом нет-нет, да и косилась на письмо брата, которое продолжала теребить в руках.
– Да вы дочтите письмо и перечтите, ежели хочется, Екатерина Ивановна, – дру-желюбно сказал Юрий, – я же понимаю. Потом расспросите, коли что-то интересно. А я пока чаю попью, меня не обязательно развлекать.
Благодарно улыбнувшись, Катя вновь уткнулась в послание брата. Юрий пил чай и незаметно ее разглядывал. Лицом некрасива, хотя мила в обращении. Кожа темна, как у цыганки, но гладкая, чистая. Сколько ей? Василий говорил, на четыре года его младше, стало быть, где-то двадцать шесть или двадцать семь. При ее состоянии это все мелочи.
Конечно, есть невесты и побогаче, и помоложе, но они не для него – всего за не-сколько дней своего пребывания в Москве и в Петербурге Юрий прекрасно понял, что полковая дружба и отношения в свете не имеют между собой ничего общего. Тот же са-мый Боби, который во время их путешествия по Улькундарье к Аралу, так часто открывал ему душу, в столице принадлежит к высшему обществу – граф Павел Петрович Шувалов! Если он, бедный офицер Юрий Кауфман, вздумает сделать предложение шестнадцати-летней Сонечке, сестрице Боби, Шуваловы его просто высмеют. А вот для немолодой и некрасивой Кати Ростовцевой он вполне подходящая пара, и вряд ли ее семья станет во что-то вмешиваться. Конечно, с этими экзальтированными барышнями нелегко – то им образование подавай, то благотворительность. Придется приложить усилия.
– Вася пишет, вы можете еще о нем рассказать, – внезапно оторвавшись от письма, Катя посмотрела на Юрия и, встретив его пристальный взгляд, слегка смутилась.
– А как же, могу, ему ведь пока трудно много писать.
Юрий долго и пространно рассказывал об их службе в Ташкенте, о последних боях у Хивы, о путешествии к Аралу. Не преминул намекнуть на то, что является дальним род-ственником главнокомандующего, а теперь, выйдя в отставку, хотел бы заняться коммер-цией. Катя слушала, кивала.
– Из Казалинска Вася, конечно, в Оренбург поедет? Он писал, что в Ташкент воз-вращаться не собирается.
– Думаю, да, в Оренбург, – Юрий улыбнулся краешком губ, – молодая жена ждет, они ведь уже сколько не виделись. Мы в пустыне были, ни писем, ни весточек, она, небось, все глаза выплакала. Честно говоря, я Василию завидую – меня вот никто не ждет.
– У вас нет родных? – сочувственно спросила Катя.
– Родители умерли, царство им небесное, братьев и сестер нет, так что один, как перст. Дядя, матушки брат двоюродный, здесь, в Петербурге, но это ведь совсем другое. Хочется свою семью иметь. Семья самое главное в нашей жизни, вы не согласны, Екате-рина Ивановна?
Чуть подавшись вперед, он посмотрел на нее так выразительно, что она смутилась еще сильней.
– Да, конечно. Еще чаю, Юрий Сергеевич?
Юрий деликатно отказался:
– Нет, благодарю, – он взглянул на висевшие на стене часы-ходики и поднялся, – у вас был трудный день, да и мне уже пора. Могу ли я как-нибудь вас навестить?
– Милости прошу, – ласково ответила Катя, – только я дома, сами видите, редко бываю.
«Надо будет ее уломать, – шагая мимо Петропавловской крепости, думал Юрий, – с ее приданым можно будет и дело свое начать»