Глава XI

Идём мы братья вновь в места святые
Коснутся знания, справедливости, мечты.
Есть на земле места такие,
Где сильных духом ломают палачи.
И нет на свете миссии важнее,
Бороться за свободу всех людей.
Путь продолжаем мы по зонам, о бродяги,
Так много ждёт нас там учителей.
Понятны нам порывы душ любые,
Душой стремимся к истине прийти.
И прегрешенья наши люди нам простите,
Душой стремимся мы к добру идти.
И размышлений в голове водоворот,
Кружатся мысли чередою и плывут,
И если ты душою устремлён к добру и Свету,
Ты зачастую напряжён, ведь душу призовут к ответу.
                (Большаков Г.С.)

     На утро следующего дня, примерно в десять часов утра этапируемых начали грузить на автозаки, а так как машин было недостаточно, то людей набивали, как сельдь в банки. Погода была на столько жаркая, что невозможно было дышать даже в тени. Страшно описывать, какой сумасшедший был этот этап.
     При выгрузке с автозаков на платформе вынесли двух мёртвых зеков, которые скончались от жары и от тесноты в автозаках. Ещё один умер здесь же. на вокзале, получив солнечный удар, или может не выдержало сердце, это нам не ведомо. Дорога от лагеря до вокзала заняла около двух часов. Кто принимал решение транспортировать осужденных в такую жару, да ещё с недостающим транспортом, для всех было загадкой, которая разрешалась страшной руганью.
     Всё происходило так от того — думал я,— что все эти высокопоставленные мерзкие твари, считали, что человеческое отношение с человеком не обязательно. Потому и конвойные относились к арестантам издевательски, так как они видели перед собой не людей и свои обязанности перед ними, а службу и её требования, которые они ставили выше требований человеческих отношений. Всё дело в том, что люди эти признают законом то, что не является законом, и не признают законом то, что есть вечный, неизменный, человеческий закон, самим богом написанный в сердцах людей. От этого-то и бывает очень страшно. И действительно, люди эти страшны. Страшнее палачей и разбойников. Разбойник всё-таки может пожалеть — эти же не могут пожалеть: они застрахованы от жалости, как камни от растительности. Вот этим-то они ужасны.
     В продолжении всего своего срока заключения я недоумевал видя, как одни люди мучают других, подвергая их всякого рода развращению, бесчеловечным унижениям и страданиям. Я неоднократно задавал себе вопрос: “Не сумасшедший ли я, что Господь открыл мне глаза видеть то, что не видят другие.” Но все эти люди, офицерский состав в колониях или конвойные, производили то, что меня так удивляло и ужасало, они с такой спокойной уверенностью творили подлое беззаконие по отношению к другим людям, выполняя свой долг с такой высокомерной уверенностью, что делают доброе и необходимое дело,— и их было так много, что трудно было признать всех этих людей сумасшедшими. Себя же я не мог признать сумасшедшим, потому что отчётливо осознавал ясность своих мыслей.
     Я всё отчётливей осознавал, что все те люди, которые сидят в министерствах, как и те, кто составляет законы в молодой казахской республике, а так же и те, кто судит людей, равно, как и все, кто находится при власти, начиная от простого мента, до высокопоставленного чиновника, отлично понимают то, что всякого рода насилия, жестокости, зверства не только не запрещаются, но для избранных разрешаются, когда это для правительства выгодно. Ибо новое правительство вложило в молодую республику дух нового времени, как написано в библии, в откровении: “И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклонятся образу зверя. И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что ни кому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его (Откровение, глава 13, стих 15,16, 17). Всё это очень тяжело было осознать, что все те, кто у власти провели новую черту жизни для своего народа, ибо вся жизнь являлась сплошным узаконенным, безнаказанным криминалом, для тех, кто у власти и тех кто у неё на службе. И было очевидно ясно, что всё истинное, правдивое и полезное для негодяев не может быть приятным и приемлемым, ибо они избегают этого, и пытаются уничтожить правдивых людей.
     Единственное объяснение всего совершающегося было устрашение, пресечение простого народа, чтобы превратить его в молчаливых послушных рабов. Я часто вспоминал, ту систему управления, которую создал Сталин. И отчётливо теперь понимал, сколько усилий понадобилось этому великому человеку, имеющему один костюм и одну трубку для курения, чтобы заставить трястись от страха чиновников огромной, вновь созданной державы, всех уровней, тем самым заставляя их добросовестно выполнять свои обязанности, даже на много лет вперёд после своей смерти…
     Нас упаковали в два спец-вагона, опять же достаточно плотно, в которых можно было только сидеть, да и то в жуткой тесноте. На вокзале, после погрузки поезд простоял ещё очень долго. Во время ожидания движения поезда туда-сюда сновали конвойные и громко матерились, не зная, что делать с трупами. Они были озабочены не тем, что погибли люди, это их совсем не интересовало. Их интересовало только то, куда следует сдать мертвых, в данном случае, чтобы снять с себя ответственность по перевозке погибших людей. Но и соответственно составить необходимые бумаги о погибших, для дальнейшей транспортировки заключённых.
    Спец-вагоны, в которых мы находились были прицеплены в хвосте поезда. Но всё же, некоторые гражданские умудрялись подходить к вагону, чтобы передать осужденным бутылку сока или пирожков. Молодой офицер, старлей, матом ругался на солдат, чтобы не подпускали к вагонам вольных людей.
    Наконец поезд тронулся и стало легче дышать. Благо окна были открыты и обдавало приятным ветром. Через несколько часов пути многие осужденные начали просить конвойных, чтобы вывели их по нужде. Но не тут-то было.
—Терпим, терпим, господа зека, — весело ухмылялся молодой офицер, — во время этапа не положено.
     Но заключённые ругались и проявляли всё настойчивей своё требование, чтобы выводили хотя бы по одному в туалет.
—Не положено, — улыбался конвоир, — конвой малочислен, а вас много, не положено.
    Так продолжалось очень долго, пока многие не сходили по малой нужде, прямо в штаны, а некоторые умудрились и по-крупному. Матерная ругань и вонь стояла почти всю дорогу. Только за несколько часов до прибытия арестанты успокоились, поняв, что все проявления недовольства бессмысленны. Только на этапе я осознал, как был прав Дмитрий, когда накормил меня сухой заваркой, перемешанной с сахаром, по научению Богдана. Я в следствии этого, после прибытия в другой лагерь, ещё несколько дней не ходил по нужде.
     Всю дорогу я сидел возле окна не обращая особого внимания на то, что происходило в вагоне. Меня интересовало только то, что происходило за окном. После долгого нахождения в неволе, глазам приятен огромный степной простор.
     Как приятны прохладные ночи. Но вот наступает рассвет, а за ним полуденная жара. Каждый день под прожорливыми лучами солнца мелеют реки и степные озёра. Болью в глазах отдаётся сухая белизна солончака. В высохших каналах, раскрыв клювы, бродят сытые вороны и грифы, не обращая внимания на змей в редких кустах.
      Стада сайгаков и куланов, уцелевших каким-то неведомым чудом в эту минувшую небывалую суровую зиму, презрев опасность, носятся по степи в поисках воды. Оставляя на кустах клочья прошлогодней шерсти, волки, высунув языки, бродят в поисках воды, не боясь людей...
     Жара выжимает последние капли пота, в натуре, вся одежда пропитана солью, настороженный зной навалился на землю. Солнце словно палящий глаз разъярённого господа, смотрит из необъятной глубины неба. И нет такой силы, которая заставила бы его смягчить свой гнев, вселить спокойствие в этот земной мир — мир трав, мир животных и птиц, мир человека.

     По приезду на новое место высадки мы обнаружили, что наши вагоны стояли отдельно, в тупике. Видимо вагоны отстегнули от состава. Здесь нас уже ждали. Был полдень. Жара стояла невыносимая. Когда нас выводили из вагонов, мы увидели одного пожилого арестанта, лежавшего на земле, под лоб закатившего глаза налитые кровью, тело его слегка подёргивалось. Рядом стоял офицер в звании майора и врач в белом халате.
— Совсем слабый, не выживет, — сказал офицер.
— Воды дайте!— кто-то выкрикнул из толпы арестантов.
     Один из конвойных принёс воду, доктор поднял голову упавшего арестанта повыше и расстегнул ворот рубахи, но осужденный не мог пить и вода стекла по шее. Арестант всё же зашевелился.
— Полей ему на голову, — сказал майор. — Ничего оклемается... Это что за сборище?!— закричал он вдруг, глядя по сторонам. Грузимся по машинам.
     Нас вновь начали грузить в автозаки, на этот раз машин было достаточно, но и солдат было очень много. Было и много овчарок.
     При входе в лагерь новая администрация колонии приготовила нам очень жаркий приём, которого мы никак не ожидали. В начале нас выгрузили возле лагеря, со стороны промышленной зоны, рядом был изолятор и велели построиться в две шеренги. Нас окружало около полуроты солдат с автоматами и с дубинками и с десяток собак.
     Как только мы построились в две шеренги, вперёд вышел офицер в звании подполковника, казахской национальности, ростом чуть выше среднего, плотного телосложения и произнёс, делая суровое выражение лица и причмокивая губами:
— Слушаем все сюда! Два раза повторять никто не будет. Вы приехали в город Балхаш. В колонию усиленного режима, в полном смысле этого слова. Так что, про тот расслабон, который у вас был в предыдущем лагере можете забыть навсегда. Всякое нарушение режима содержания будет пресекаться самым жестоким образом.
     Итак, сейчас заходим в лагерь по одному, руки на затылке, гуськом, на корточках, вдоль солдат, не останавливаясь, не задерживаясь, через изолятор. Там, в изоляторе, каждый называет ФИО, статью и срок заключения. Тут же, подписывает бумагу о сотрудничестве с администрацией лагеря, после чего проходит в лагерь. Тот, кто не подпишет соглашение о сотрудничестве будет жестоко наказан и посажен в изолятор...
     Итак, расстояние между осужденными пять шагов, с лева по одному, пошли.
     Солдаты, человек тридцать, с дубинками в руках, образовали своеобразный коридор, по пятнадцать человек с каждой стороны, по которому мы должны были пройти  на кортах, но никто из нас не тронулся с места.
     Тогда несколько солдат, с собаками, начали травить крайних с лева колонны, принуждая их начать движение через коридор солдат. И тогда началось движение. Стало  невыносимо от жары, ветра совсем не было. Из под ног впереди идущих на кортах и шаркающих по земле поднималась жуткая пыль, так как каждый пытался быстрее пройти те пятьдесят шагов сквозь коридор солдат. Солдаты же, безжалостно и очень сильно избивали дубинками тех, кто падал или пытался привстать или же тормозил, задерживая движение. Однако даже те, кто быстро проходил сквозь солдат, не задерживая движения, всё равно получали несколько раз резиновыми дубинами, так сказать, для устрашения и профилактики.
     Я прошёл тем же скорым шагом, как и все арестанты. Было ужасно жарко, а главное — душно от пыли и неподвижного горячего воздуха, стоящего вокруг.
     Когда весь этап зашёл в зону, все этапируемые оказались на киче. Ни один человек не вышел в лагерь, так как никто не подписал соглашение о сотрудничестве. Все зеки знали, что по лагерям Казахстана ломают братву, и, заставляют подписывать “лохматину,” превращая таким образом, по понятиям арестантов, осужденных из чёрной масти в красную.
     Здесь изолятор был намного больше, чем на 81-й. зоне. При изоляторе жили около двадцати сук (зеки работающие на администрацию лагеря), из чего мы сразу пришли к выводу: “если суки гасятся на киче, значит лагерь ещё не сломали и в нём “чёрный” ход присутствует.”
     После прохождения через коридор солдат все мы оказались на улице, под палящим солнцем, в большом дворике, с двухметровыми бетонными стенами. На стенах стояли солдаты с автоматами. У вертухаев были наглые безжалостные рожи, видно было, подобрали “самых политически подкованных, исполняющих добросовестно свой долг.” Большинство этапируемых лежало на земле, все личные вещи, вплоть до сигарет отобрали, но библию, как ни странно, мне оставили. Кругом слышалась матерная речь, проклятия и стоны. Некоторые из нашего этапа были настолько сильно избиты, что едва держались на ногах, особенно пожилые, слабые и больные, которые не могли быстро пройти на кортах пятьдесят метров, те, которые при прохождении падали или пытались приподняться, или же те, которые замедляли ход движения. Несколько арестантов сильно кровоточили, это те, которые, при прохождении оскорбляли солдат.
     Нас так сильно мучила жажда, так сильно хотелось пить, что некоторые доходили до сумасшествия, но воды нам не давали. Нужно было только подписать лохматину о сотрудничестве, как нам объяснили, и тот, кто подпишет, сразу получит воду и выйдет в лагерь. Но на это условие соглашаться желающих не находилось. Наша сила была в том, что мы были, как одно целое. Сломать такое количество народу разом, без катастрофических происшествий  оказалось невозможным.
     Хорошо присмотревшись к людям находившимся со мной во дворике и вслушиваясь в их разговоры я убедился, что основная масса этапируемых со мной людей, принадлежала к тем, кто боролся против беспредела, а следовательно, за правое дело. Очень много здесь было высоко порядочных, идейных, более нравственных, выше среднего уровня людей... много политических, ведущих борьбу против политики Назарбаева и его ставленников.  Как ни ужасны были мучения, которым подвергались так называемые уголовные, всё-таки над ними производилось до и после осуждения некоторое подобие законности; но в делах с политическими не было и этого подобия. С политическими поступали так, как поступают когда вытащат огромную сеть с рыбой. Крупных, которые нужны, убирали отдельно, а мелкая оставалась гибнуть на берегу, то есть в лагере. Поэтому захватив большое количество таких людей, очевидно не только не виновных, но и не могущих быть вредными для правительства, их держали годами в тюрьмах и лагерях, где они сходили с ума, кончали самоубийством, болели дистрофией и туберкулёзом.
     С ними поступали, как на самой страшной войне. Высокое же мнение, которое они приписывали своему делу, а в следствии того и себе, естественно вытекало из того значения, которое придавало им нарождающиеся новое правительство, и той жестокости наказаний, которым оно подвергало их. Им надо было иметь о себе высокое мнение, чтобы быть в силах переносить то, что они переносили.
     Многие из них пустились на борьбу с новым режимом потому, что искренно считали себя обязанными бороться с существующим нарождающимся злом в молодой республике; но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических, тщеславных мотивов; многих же влекло к борьбе неразумное желание опасности, риска, наслаждением игры своей жизнью — чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической молодёжи. Различие их от обыкновенных людей, и в пользу их, состояло в том, что требования нравственности среди них были выше тех, которые были приняты в кругу обыкновенных людей. Среди них считались обязательными не только воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность жертвовать всем, даже своею жизнью, для общего дела. И потому те из этих людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его, представляли из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были ниже среднего уровня, представляли часто из себя людей не правдивых, притворяющихся и вместе с тем самоуверенных и гордых.
     К вечеру, от тяжести этапа, избиений и жажды многие осужденные начали терять сознания и впадать в беспамятство, только тогда, продержав нас на солнце более пяти часов, всех разом выпустили в лагерь, видимо боясь, чтобы больше не было трупов.

     Братва, в колонии, куда мы прибыли встретила нас очень дружелюбно и почтительно. Зона эта по-простонародному называлась, 36-я колония усиленного режима. Этот лагерь по площади был в пять раз больше 81-й зоны. Во-первых жилая зона была намного больше, на которой размещалось шесть больших бараков. Все бараки были двухэтажные, и стояли, в один ряд, на каждом этаже проживало по одному отряду. Отряды были более сотни человек в каждом. Отрядов было десять. Десятый отряд состоял из хоз. обслуги, работников столовой, всякого рода шнырей и так далее. Вход в  каждый отряд был с разной стороны барака. Между бараками большие, железные, высотой до трёх метров лакалки. Так что проходы были только через калитки, но проходили пока свободно, сук на калитках не было. Осужденные по лагерю передвигались свободно, только проход на промышленную зону был ограничен, проходили туда по списку только те, кто там работал. Когда мы заехали на 36-ю зону зеки проживали так же, как и на 81-й, кто в каком бараке хотел, с единственной разницей, что на утреннюю и вечернюю проверку мы на 81-й, ходили произвольно, кто как хотел, и там строились, каждый в свой отряд, для прохождения проверки. И после проверки произвольно расходились, как было при СССР. То здесь, возле каждого отряда зеки строились в колонну по пять человек, каждый в свой отряд и строем шли на плац, к месту прохождения проверки. А так же после прохождения проверки, все строем шли к своему отряду и там расходились по баракам. Здесь было такое новшество для нас, как завхоз отряда, на прежней зоне завхозов не было. У завхоза была в бараке своя небольшая кондейка. В обязанности завхоза входило, строить и водить на проверку и назад с проверки осужденных, следить за шнырями, чтобы в бараке был соответствующий порядок, отправлять на работу тех, кто работал на пром. зоне, заниматься ремонтом в бараке, пригонять из “петушатника” опущенных, когда нужно было помыть, почистить туалет. “Петухи” в лагере проживали отдельно в своём “гареме.” Туалеты находились на улице возле каждого барака. Завхоз назначался из ответственных мужиков, начальником отряда. Если на предыдущей зоне, мы начальника отряда видели иногда, раз в неделю, то здесь он находился днём с утренней до вечерней проверки, на рабочем месте, в своём кабинете, в отряде. Начальник отряда в звании старлея или капитана, каждый день, кроме воскресных дней и праздников находился в отряде. У начальника отряда так же в бараке был свой кабинет.
     36-я зона, была не рабочей зоной. На пром. зоне работало несколько цехов, где основной работой было маклярное дело: изготовление нардов, шахмат, всевозможных разнообразных изделий кустарного производства, так же работала котельная. Пром. зона, по площади была в несколько раз больше жилой зоны, но она пустовала, так как при развале СССР, перестали завозить лес и производство остановилось. Зеки же в лагере занимались тем, что не чем не занимались, в основном бесцельно болтались по зоне, или же играли в нарды, карты, шахматы, или же, просто проводили время у себя на нарах, читая разную литературу, были и такие, кто часто проводил время у телевизора. Баня на 36-й зоне работала очень редко, один, два раза в месяц. Из за частых шмонов, на которых вертухаи забирали у зеков спиральки, осужденные не могли часто мыться и стирать одежду, не говоря о том чтобы кипятить одежду, зеки очень сильно вшивили. Вши буквально заедали зеков лагеря, от них невозможно было избавиться.
      Как уже было сказано выше, в лагере было шесть бараков. В первом бараке проживали, пожилые люди и старики со всех отрядов. Ещё на что мы с Дмитрием сразу обратили внимание, это было то, что на 36-й зоне большую часть осужденных составляли казахи. На 81-й зоне под Алма-Атой, казахов было очень мало, так как в то время, в конце 80-х, в начале 90-х в Алма-Ате большую часть населения составляли русские, немцы и украинцы. Поэтому и в лагере их было на много больше. Но здесь находились люди со всего Казахстана, с разных городов.
     Хочу заметить, это касается непосредственно тех казахов, которые были не приезжие, а постоянно проживали всегда в Казахстане. Что добродушнее и сплочоннее народа на нашей планете невозможно встретить. Ибо это такой народ, который всегда в трудную минуту приходит к друг другу на помощь не зависимо от нации, в отличии от нас русских. Ибо совесть нашего русского Ивана нужно очень долго и тщательно раскачивать, прежде чем она даст свои плоды.
     Смотрящим за зоной в это время был молодой казах тридцатилетнего возраста, звали его Ерланом. Ерлан был сухой и тощий, с лицом жёлтым, как восковая свеча, с поджатым ртом и кошачьими глазами, он никогда не выходил из себя, и выслушивал все происшествия с невозмутимостью святого. И хотя он был ниже среднего роста, он казался выше, чем был на самом деле из-за своей худобы. Вид его свидетельствовал о железной натуре, и о постоянной взволнованности мысли.
    Ерлан вызвал меня на разговор через пару дней, как мы заехали в лагерь. Когда я к нему пришёл, он знал всю мою историю, но всё же пожелал услышать от меня подробный рассказ. При рассказе моего повествования присутствовало около десяти самых авторитетных каторжан 36-й колонии. После того, как я закончил свой рассказ Ерлан задал вопрос:
— По сколько играли на кон? Какая была оговорка в игре?
— Первый день недельного процесса была оговорка:— сказал я,— на кону ничего не стоит, а “стрелять” можно до ста сигарет. Но потом оговорку изменили, чтобы игровые не скидывали среднюю карту, на кону ставить до десяти сигарет и поднимать потолок при “стрельбе” до ста сигарет. Коновую ставку диктует тот, кто банкует.
— Смотрящий присутствовал при игре, когда решили поменять оговорку? — спросил Ерлан.
— Конечно! — отвечал я.— Он и предложил её изменить, когда стали возникать споры, между игровыми, что некоторые скидывают специально слабую карту, потому что на кону ничего не стоит.
— Значит, когда решили сыграть по десять лимонов Карима не было?
— Да никто не решал играть по десять лямов, вообще такой игры не было!— вскричал я.
— Знаешь почему я тебе верю? — спокойно спросил Ерлан.— Потому что вы не имели права играть по таким ставкам, без согласования, ведь игра дело общее, да и не было у вас в наличии этих сигарет, чем вы собирались бы уделять на общее, десятую часть. А был простой ****ский беспредел. По этому то, с тобой никого не отправили, из тех, кто участвовал в этом рамсе, знали, что с них спросят, как с гадов. Кстати, а как расплатились те, другие, которые тоже якобы проиграли по десять лимонов?
— Не знаю, мне об этом ничего не известно.
— Ну, ну…— вздохнул Ерлан.—Не думаешь ли ты Геша, что из-за твоего рамса раскидали зону?
— Да нет, не может быть, там уже и без того назревал конфликт с администрацией. Весь лагерь уже давно был на взводе.
— Может или не может,— сказал Ерлан.— А твой игровой рамс стопроцентно способствовал скорейшему расформированию лагеря, пока обстановка не вышла окончательно из под контроля и всё не превратилось в кровавое месиво.

     Мы с Дмитрием при распределении в новом лагере попали в разные отряды, я в шестой, а Димка в пятый, но жить решили всё равно вместе. Мы посилились в пятом отряде. Рядом с нами в проходе жил весёлый дед шестидесяти лет, звали его Сан-Саныч и молодой парень двадцати лет, звали его Костян. В нашем проходе, как и везде были все кровати двух-ярусные, потому что, не было мест, и каторжанам пришлось прилично попотеть, чтобы разместить наш этап достойно. Кое-где даже возникали не шуточные конфликты. Но мы с Дмитрием проявили смирение без разногласий.  Две двух-ярусные кровати, по середине тумбочка, для нас это было нормально. Я обосновался на втором ярусе, Дмитрию предо ставилась нижняя нара. С новыми соседями мы быстро нашли общий язык и решили жить вместе, одной семьёй.
     Дмитрий сразу начал наводить общение в лагере, заводить новые знакомства, участвовать в играх, в общем, по лагерному, (крутится), зарабатывать на жизнь. У меня же, катать и общаться с кем бы то ни было,  никакого желания не было, я днём и ночью только и занимался тем, что читал библию. Когда уставал за чтением общался с Сан-Санычем или с Костиком. Так же играл с ними в нарды и шахматы, с Костей в нарды, с Сан-Санычем в шахматы.
     Сан-Саныч был очень весёлым, милым человеком, на вид не больше сорока-пяти лет, при своих шестидесяти, чуть ниже среднего ростом, с небольшим животиком, моложавый до нелепости, с какой-то юною улыбкой на лице, радовавший всех своим весёлым видом, с седой, очень симпатичной бородкой. Сколько жизни светилось в голубых его глазах!  Воистину он был духовно сильным человеком. Возможно, что я был единственным, кто смог распознать его основательно. Старик не слышал насмешек, которые многие относили в его сторону, поэтому он часто впадал в задумчивость.  Я часто вступался за Сан-Саныча, когда молодые арестанты желали поиздеваться и поглумиться над стариком. В скором времени наши отношения стали более дружественными, чем у старого были с другими арестантами и он открыл мне свою душу.
    Однажды играя в шахматы Сан-Саныч спросил:
— Геннадий!  А ты знаешь, что такое несостоявшаяся жизнь?
— Ха-ха--ха, Сан-Саныч, — издевательски засмеялся я, — я ещё молод, чтоб о таком думать.
— А я тебе Геннадий всё равно скажу. Несостоявшаяся жизнь — это работать на той работе которую ты ненавидишь, пусть она будет самой престижной и высоко-оплачиваемой, это жить жизнью той, которой ты не хочешь жить. Это быть с женщиной с самой красивой, но в душе ненавидеть её, потому что с ней нужно заниматься сексом не из любви, а чтобы выполнять свой супружеский долг; и выполняя этот долг мечтать о простой девушке живущей рядом по соседству. В этом мире люди уже потеряли душевную силу любви и превратились в ужаснейших зверей, ибо отношения заводят исключительно из-за выгоды. Человек уже никому не нужен со своей любовью, своими чувствами и заботой, особенно женщинам. Всем им главное чтобы у тебя было побольше бабла. Этим миром теперь управляет зависть, жажда богатства, жажда наживы, кругом бля…е  установления, ибо после развала СССР люди по сходили с ума. И увы! Прошлого уже не вернуть!  Все женщины стали прирождённые актрисы. Я заметил, что даже жёны, когда рыдают на могилах своих мужей, доведённых ими же до инфарктных смертей, рыдают не о мужьях, а о себе, думая о том, как им жить дальше, кто будет о них заботиться… Если ты наблюдал когда-нибудь за кошкой, то тут происходит то же, что и в жизни с женщиной, когда ты кидаешь ей каждый день кусок вкусного мяса, она громко мурлыкает у тебя на груди, но стоит не дать ей ожидаемого и ты увидишь её истинный звериный взгляд.
— Ну Саныч, ты даёшь!  Что-то ты совсем разочаровался в жизни, — весело засмеялся я, — послушай лучше моё новое стихотворение:

               Не огорчайся друг, что так сложилась жизнь,
               Не лей напрасных слёз, незнание тобой руководило.
               Примером для других хотел ты быть,
               Но обстоятельства и глупости с пути тебя сводили.
               И кто теперь с нас спросит за грехи,
               Кто за ошибки нас судить посмеет.
               Ведь мы добром отдали, что смогли,
               Оно ведь в жизни много разумеет.
               Не плачь душа напрасно, слёзы утекут
               И не зачем скорбеть о том, что в жизни было,
               Ты радуйся, с благословеньем новый день встречай,
               Живи с любовью к людям, чтобы не случилось.

— Стишки, стишки, это конечно хорошо, но стишками не решишь важных вопросов в жизни. К сожалению никому не избежать ошибок… Женщины,— объявил Сан-Саныч,— загадочные создания.
      Мне стало досадно. Не для того я уселся с ним тут, чтобы выслушивать эту старую, как мир, гипотезу, этот избитый, давным-давно опровергнутый убогий, порочный, лишённый всякой логики откровенный софизм, ту древнюю, назойливую, грубую, бездоказательную ложь, которую женщины сами же изобрели и сами распространяют и ловко навязывают всему миру с помощью разных тайных, искусных и коварных уловок, для того чтобы оправдать, подкрепить и усилить свои чары и свои замыслы. Я всегда был убеждён, что женщина — вовсе не загадка, что мужчина способен понять, истолковать, перевести и предсказать её. Представление о женщине как о некоем загадочном существе внушили доверчивому человечеству сами женщины.
— Ну, разве уж это так! — сказал я.
—Ты ещё молод, ещё не был женат, соответственно значит не познал самых страшных мук в жизни.
     Видно Сан-Саныча беспокоили эти мысли, и ему захотелось поделиться этим со мной. Он уже считал меня своим другом, и, глядя на его волосатую ручищу, которой он рубил воздух у меня перед носом, подчёркивая окончания своих фраз, я думал: “А что, если он так же скор на вражду, как и на дружбу?”
     Как только Саныч заговорил, я обнаружил, что он наделён своеобразным даром. Его голос был словно музыкальный инструмент, звук которого проникает в душу, и он мастерски, хотя несколько нарочно, играет на этом инструменте. Слушая с закрытыми глазами дудочку этого старого забияки, вы были готовы идти с ним на край света.  Но пусть он сам подбирает мелодию к нижеследующим словам; тогда, если читателю будет скучно, можно будет сказать, что виновата музыка.
— Ты хочешь сказать Саныч, что от женщин нам достаются только мучения? — засмеялся я. — А как же тогда то обстоятельство, что многие из великих людей признавали, что своими успехами они обязаны участию и помощи какой-нибудь блистательной женщины?
— Да, — сказал Сан-Саныч.— Мне приходилось слышать и читать в истории и в мифологии о замечательных женщинах прошлого. Но женщины нашего времени получили столько власти над мужчиной, что буквально превратились в ужаснейших тиранов и палачей.
— А я думал, что женская чуткость, мягкость и нежность оказывают бесценные услуги для мужчин во всех жизненных вопросах.
— Да,— сказал Саныч и энергично кивнул головой,— так может показаться. А на поверку женщина самый ненадёжный товарищ во всяком благородном деле. Вдруг, ни с того ни с сего, когда ты на неё больше всего надеешься, она становится чересчур умной и проваливает любые твои замыслы и дела. Наши женщины стали пригодны только для минутного наслаждения в постели и для исполнения ролей в водевиле.
     Ты знаешь мы устроены так, что никакие наставления не помогают нам учиться на чужих ошибках. Поэтому увидишь сам, когда освободишься из лагеря и женишься, ты поймёшь, что женщина своей тупостью, которая ей кажется мудростью, может довести своего мужчину до такого состояния, что самый влюблённый и спокойный теряет разум. Всё зависит от того, чего добивается женщина. Более того, я думаю, что любая разумная женщина согласится с моими словами...
— Ну как же Сан-Саныч!? — воскликнул я.— Как же тогда, зачем заводить детей, семью?
— Ты понимаешь, что огромное количество людей совершенно не могут терпеть своих родных. А семью и детей многие заводят потому, что так принято в обществе, и, потому, что так советуют им другие, ну и конечно же, из-за сексуальной похоти. Пока детки малые и не начали противоречить, проблем мало и многие испытывают придуманное ими счастье. Но вскоре детки подрастают, иллюзии улетучиваются и начинается...
— Проблемы?
— Огромные проблемы, всевозможные кошмары, непредвиденные ужасы. И потом, к старости, окончательно многие сходят с ума, придумывая новую иллюзию, начинают заводить кошек, собак, черепах, попугаев, разных хомяков, свинок и т. д., вновь придумывают себе счастье, тратя на это дело все свои деньги и пенсию и, хвалятся перед своими знакомыми, какими они стали счастливыми благодаря своим питомцам.
     Слышал ли ты о том, Геннадий, что в мире существует время собачников?  Это время наступает на восходе солнца, когда люди выползают из своих городских пещер, чтобы выгулять своего питомца, перед тем, как идти на работу или по другим своим делам, потом это печальное, убогое время продолжается вечером, с наступлением сумерек.
     Все эти существа, бывшие некогда людьми,— продолжал “играть на дудочке” Саныч,— ещё сохранили способность передвигаться на двух конечностях и не утратили человеческого облика и дара речи, но вы сразу заметите, что в своём передвижении они тащатся за своими животными. Каждое из этих существ шагает следом за своей собакой, которая тащит его. Лица собачников и все их повадки свидетельствуют о том, что они околдованы и утратили надежду на спасение. У некоторых из собачников каменные лица. Этих уже не тронут ни любопытство, ни насмешки, ни сострадания к беднякам, нуждающимся в хлебе, ни к нищим, просящим милостыню. Годы супружеского рабства сделали их нечувствительными ко всему.
     Перед нами люди, настоящие жертвы богов. Не по своей воле стали они няньками при Тузиках и Жучках. Современные боги не уподобили их целиком животным — они милостиво оставили между теми и другими известное расстояние, равное длине поводка.
     Некоторые, лишь недавно доведённые до положения собачьих поводырей, подчиняются своей участи с угрюмым ожесточением. Они дёргают за поводок с таким чувством злорадства, что бедное животное начинает оглядываться и припадать к земле. На случайные взгляды прохожих они отвечают свирепыми взглядами, словно только ищут предлога, чтобы послать их на хрен. Это полу-покорённые, плохо поддающиеся дрессировке собачники, ибо не они учат своих питомцев, а совсем наоборот.
     Собаки, выгуливаемые своими хозяевами, принадлежат к различным породам, но все они в сущности одно и то же: жирные, избалованные, капризные твари, с омерзительно гнусным характером, наглым поведением и оскаленными мордами. Они упрямо и тупо тянут за поводок и застревают у каждого столба, на рынке у каждого прилавка, у каждого порога и кругом гадят, обследуя всё кругом с помощью своих органов обоняния. Они присаживаются отдохнуть, когда им только заблагорассудится. Они сопят, скулят, рычат и отдуваются, как победитель конкурса “Кто больше сожрёт колбасных подачек.”  Короче говоря, устраивают своим поводырям весёлую жизнь.
     А эти несчастные слуги собачьего царства — эти лакеи болонок, дворняжек, терьеров, гувернантки различных овчарок и пуделей, таскатели такс, завороженно, покорно плетутся за своими питомцами. Собачонки не питают к ним ни почтения, ни страха. Эти человеческие существа, которые тащатся за ними на поводке, могут быть хозяевами в квартире, но над ними они далеко не хозяева. С тёплой кровати или с мягкого дивана — прямо к выходной двери, из уютной квартиры — на лестницу гонит свирепое собачье рычание эти двуногие существа, обречённые следовать за четвероногими во время прогулок.
      Сан-Саныч примолк, обдумывая очередную шахматную комбинацию, наконец сделав ход, он продолжил:
— А ты знаешь Геннадий, я ведь угодил в лагерь из-за одной из таких тварей и её хозяина?
— Да ну?! — отозвался я.— Это любопытно. Расскажешь?
— Однажды поздно вечером, в сумерки, возвращаясь с работы, я встретил одного  знакомого, который выгуливал своего пса,— начал свой рассказ Саныч.— Уныние было написано на его лице, во всех движениях сквозила подавленность. Он шёл следом, держа за поводок отвратительно жирную собаку, развращённую до мозга костей, ни в грош не ставившую своего поводыря. Раскормленная тварь ковыляла впереди, сопя от пресыщенности жизнью и непомерных физических усилий.
— Здорово, Евгений! — поприветствовал я знакомого остановившись.
— А Саныч!.. Привет! — сказал он, придерживая своего пса и протягивая мне руку.
     Наши руки сошлись в коротком, крепком рукопожатии, в мощных тесках которого мгновенно погибают все микробы.
— Вот, чёрт возьми! — сказал я.— Живём в соседних домах, а видимся раз в пол года.
— Это точно,— ответил Евгений,— разве в этом городе найдёшь кого!  Ну как она, супружеская-то жизнь?
— Да, как всегда, баба вечно ворчит, дети выросли,— ответил я.— А ты что, Женька, объясни мне, зачем ты накинул поводок на это страдающие животное, похожее на бочку?  Неужто ты держишь в своей квартире эту скотину? Как это у вас называется, кстати, собакой или ещё как-нибудь?
— Давай лучше выпьем,— сказал собачник, в котором мой вопрос разбередил дурные наклонности.— Пойдём.
      Кафе было рядом. В большом городе оно всегда где-нибудь поблизости.
      Мы сели за столик, а шарообразное, заплывшее жиром чудовище с визгливым лаем начало скрести ногтями пол.
— Водки, два, по сто пятьдесят и томатный сок,— сказал Евгений официанту.
— Так значит ты, после развода со своей коброй, решил обзавестись этим страшилищем? — спросил я и кивнул на пса.
— Он по крайне мере молчит,— ответил он,— и не пьёт кровь.
— Ну, мог бы завести подругу, там, любовницу?
— Это тоже мы уже проходили,— вздохнул Евгений.— Подруга, в скором времени захочет стать женой, так же и любовница, и, начинается всё заново.
— Да, да, да,— вздохнул я то же.— Официант!  Мне ещё сто пятьдесят!
— Давайте два,— сказал собачник.
     Собака же, в это время впала в тяжёлую дремоту, предварительно обойдя несколько раз вокруг стула и прикрутив ногу Евгения к его же стулу. Евгений, хотел встать, покачнулся, едва не упав, поводок слегка натянулся, тем самым обеспокоил собаку. Раздражённый визг потревоженного пса был слышен на весь квартал.
— Почему бы тебе не привязать свою собаку на улице?!— воскликнул я.— Кто мешает тебе привязать её к какому-нибудь дереву, используя вот этот поводок?
— У меня никогда не хватит на это духу,— сказал собачник, явно испуганный таким предложением.— Он спит на кровати рядом со мной, стоит мне грубо на него посмотреть, как он делает такую жалостливую, обиженную морду, что мне становится не по себе.
— Ладно,— говорю я,— как знаешь. Давай на посошок, мне пора домой. Официант, мне сто пятьдесят и бутылку пива.
— Давайте два,— сказал собачник.
     Мы выпили, пиво взяли с собой и собрались уходить.
— Ну, ты, кривоногая, вислоухая... толстопузая черепаха! Давай шевелись, пока тебя не перетопили на мыло,— вдруг пьяным голосом заорал собачник и крепко дёрнул за поводок. Собака заковыляла за ним следом, злобно рыча в ответ на неслыханные речи своего хозяина.
     Мы вышли на улицу и пошли рядом. Идти нам было по пути, в одну сторону. Собака, по дороге домой начала рвать и метаться в разные стороны, совершенно не слушаясь своего хозяина. Евгений всю дорогу нервно дёргал поводок и орал на пса. Вдруг пёс ни с того, не с сего, сильно укусил меня за ногу и разорвал мне штаны. Я слегка огрел пса по башке бутылкой из под пива. Пёс завизжал, как поросёнок, когда его режут. Евгений попёр на меня буром и начал оскорблять меня. Тогда я ему от души врезал этой же бутылкой, да так, что он поплыл, кровь хлынула у него из головы. На звуки прибежали люди сидевшие возле своих подъездов. Образовалась целая толпа зевак жаждущих сплетен и приключений.
     Вот так, Геннадий, я угодил на три года. Попал на ровном месте. И судья даже не взял во внимание, что я никогда прежде не был судим. И у меня были характеристики все положительные. Я до последнего момента думал, что срок будет условный. Но не помогло... эти позорные судьи, даже не посмотрели на мой возраст. Засадили словно какого-то злого преступника.
— Да, дела, Сан-Саныч,— сказал я.— Сколько ты отсидел?
— Всего год, ещё пара впереди.
— Не переживай, может разведёшь на досрочное... Родные-то есть?
— Жена и две дочери,— вздохнул Саныч.
— Ну вот и славно, помогут.
— Да откуда там, на воле самим жрать нечего. Посылку-то, еле-еле собирают.