Конец високосного года 42

Всё-таки она меня заводит, как бы ни натягивались наши отношения. Здорово заводит. Вот так это должно быть, а то, что я пытался проделать с Мартой, Хаус прав, свинство чистой воды. Но только в том и беда, что «это» должно быть так, а всё остальное у нас совсем не так и не «это». Всё остальное с любой другой женщиной правильнее и лучше – хоть бы и с Кадди. С ней мне по-прежнему легко, легче, чем Хаусу. А что, не попробовать ли свинг на старости лет? Чуть не фыркаю от этой мысли. Но в следующий миг становится противно.
Впрочем, я понимаю, что дружеский визит инициирован Кадди, а инициатива передана Блавски. Она – козырь для переговоров со мной, если с Хаусом не сработает, потому что у нас в больнице всё-таки администрация – трёхглавый дракон. Я – номинальный босс, босс на бумаге, подпись и печать. Хаус – владелец, контрольный пакет акций, решающее слово в принятии любого решения, Блавски – серый кардинал, интриги и комплоты, ее движущая сила – начальники отделов, медийные персоны «Двадцать девятого», которых она умело обрабатывает со всем навыками психолого-психиатра. И меня, и Хауса – что уж притворяться неуязвимыми, причём меня иногда физически, как в бельевой. С Кадди они сблизились пару лет назад, и теперь лучшие подруги.
А Кадди нужно, чтобы «Двадцать девятое» или закрылось на карантин прямо сейчас, или не закрывалось ещё недели три. От этого будет зависеть, если заболеваемость ещё подскочит, кого ЦКЗ сочтёт нулевым пациентом, и чьи санитарно-противоэпидемические меры признает несостоятельными.
В общем, как «подпись-печать», я её прекрасно понимаю.
Справедливости ради, Наймастер, с которого всё началось, всё-таки наш, из программы наблюдения, и открой мы карантин сейчас, всё вышло бы закономерно:  наблюдался он у нас, поступил в «ПП», заразил и здесь, и там ещё до того, как был поставлен первый диагноз и получен первый анализ ПЦР. Так обычно и бывает. Заболеваемость идёт, как круги на воде от брошенного камня. И никто не виноват, потому что камень брошен без анонса.
Но если я промедлю с объявлением карантина, а потом всё-таки его объявлю, получится так, что Наймастер к «Двадцать девятому» отношения не имеет, а имеет совсем другой человек – Сатана Айо – пациент, которого перевели из зоны карантина, как неконтактировавшего и обследованного. А его сосед по отделению – бац – и скончался от пневмонии через пару дней, и другой при смерти, и третий заболел, причём публичный человек, известный актёр. Невольно зарождается сомнение, а был ли он обследован и, действительно, не контактировал ли в «ПП» или это халатность, допущенная при переводе?
Но если я сейчас объявлю карантин, у меня другой публичный человек останется без операции, с которой тянуть чревато полной потерей зрения. А то и похуже. Кадди это тоже прекрасно понимает. И ещё понимает, что я таки-онколог, и мои весы изначально перекошены.
Но Хаус – инфекционист. Правда, он почти забыл этот незначительный факт своей биографии, и всё-таки, среди ста процентов его блестящих диагностических побед инфекций процентов восемьдесят. И немало орфанных. Так что если он и забыл про сертификат инфекциониста, сам сертификат инфекциониста о нём помнит.И он прекрасно понимает, что для ЦКЗ порядок номеров важен, и, если быть честным, то права Кадди, а не я, хотя Айо-то всё-таки, действительно, дал положительную ПЦР. Но первым-то был Наймастер, а вторым – Буллит. Который всё ещё на ИВЛ, и чем там дело кончится, вопрос.
Но признай мы сейчас всё это официально – и рак Рубинштейн пребудет с ней, как минимум, ещё три недели. Как минимум, потому что максимум может затянуться вообще на неопределённое время.
Конечно, Кадди может и сама сделать заявление для угрюмых парней их ЦКЗ и закопать меня по макушку. Понятно, делать это ей не хочется.
Но пока я всё это просто прокручиваю у себя в голове. Кадди молчит. И Блавски молчит.
- Что наш Буллит? – спрашиваю – оч-чень светски, как о погоде.
- Жив. Что здоров, не скажу. На кислородной поддержке.
Значит, уже не на ИВЛ? Вот это – радостная весть – смотрю на Кадди широко раскрытыми глазами: я правильно понял?
- Лучше, - подтверждает она. – Джейс, я вот о чём хотела…
Ну. да. Я угадал, и это – разговор не для рабочей обстановки, это именно вот так. после ужина, на диване, под бормотание телевизора.
- Ты же понимаешь, что на карте глаз Рубинштейн.
- Ты же понимаешь, что на карте инфекционная заболеваемость всего штата?
- Хаус!
Это мы с ней в один голос – нам нужен третейский судья.
Хаус лениво протягивает руку к пульту, приглушает звук.
- О чём вы спорите? Завтра оперируем эту звездульку – и хоть тем же вечером объявляем карантин. Удалённый глаз ей обратно уже не вставят.
- Так, - говорит Кадди, - по затылку мы оба получим – и я, и Уилсон. Варга – мой врач. Сроки заболеваний – в картах. Понятно же будет, что карантин намеренно задержали. Нам обоим прилетит, серьёзно!
- Потерпите, - хмыкает Хаус. – В тюрьму вас за это не посадят, на электрический стул – тоже, и даже лицензии не лишат. Потащат на разбор – буду держать за вас кулачки. Кстати, если объясните Рубинштейн, что завтра для неё -последняя возможность прооперироваться, сохранив один глаз, она вам подпишет всё, что угодно. Ты, - он указывает на Блавски, - и объяснишь.
Мы с Кадди переглядываемся. Ощущение, что нас взяли за шкирку и потыкали, но обоюдность этого примиряет. Зато не надо строить козни друг против друга, интриговать, оправдываться – Хаус усадил нас в одну лодку.