БОРЯ

(Вадиму Гордееву с любовью и уважухой от недостойного плагиатора)

      Писатель общественной литературы Никодим Курдеев сидел на кухне у окна и вяло поглядывал на внутриквартальный проезд.  Снег на тротуаре почернел, превратившись в непролазную жижу. Редкие прохожие вдавливали в неё свои сапоги. На плите дожаривалась картошка с луком, на столе долеживали вчерашние самолепные пирожки с капустой от тети Вали, на кухонных полках подбоченились красно медные самовары, туеса, четверти и прочая кухонная утварь, завезенная из провинции, на подоконнике стояла открытая бутыль пензенской хреновухи.  В свободное от писания время Курдеев заведовал отделом металла в музее, приглядывая и себе винтажные излишки и возил столичных ротозеев по окрестным городкам, экскурсоводя и научая их любви к нерезиновой.
- Русью пахнет, - пробормотал, как всегда, Курдеев, наливая в посеребреную рюмочку  хреновуху.
- Пошла, - не морщась добавил он и закусил затвердевшим пирожком.
На подоконнике замер таракан Боря, то ли глядя за окно, то ли просто вздремнув. Тараканов Никодим как-то потравил, изрядно надышавшись «чистым домом». А это был новый, пришлый, плотный с темно-коричневым отливом. Писатель его не трогал, оставлял ему крошки, хавчик. И Боря прижился, не прятался.
- О, гляди, Боря! Мухин ползет, - встрепенулся Курдеев, завидев в окне приметную черную испанскую беретку старого приятеля, - в магАзин, не иначе, красненькое кончилось. Ну, за нас, чернорабочих культурки!
Никодим опрокинул рюмку, заедая дымящейся картошкой и соленым огурцом.
Савва Мухин, народный художник местного пошиба, устало месил ботинками снежную кашу.
- Да, на матУшку нашу можно только зимой смотреть, а сейчас стает, и всё ге повылезет. Тут никакие южные братья не управятся. Да и поразъехались они. Ну что им делать здесь, в нерезиновой? - пробурчал Савва.
Вот и магазинчик, который художник окрестил «щелью». В заветном углу его ждала привычная бутылка чилийского карминеру.
- Бюджетно, но опять подорожало, - подумал Мухин и взял две.
Курдеев, причмокивая, опрокинул очередную рюмашку хреновухи, закурил.
- Ну что, мохнатый, полетим? – улыбнулся писатель Боре,  вспомнив стишок собрата по перу Прагова .
Боря молчал, лишь чуть повел усами, никак раздумывал.
- Ну, котик, ну еще капельку, - произнес Курдеев, выжимая из бутылки последние слезы.
И тут Боря повернулся и трескучим шепотом ответил, то ли показалось, то ли точно ответил?
- Я не могу, я только ползать умею.
Однако, поднатужившись, он полетел с подоконника, как-то косо, но прямиком к плинтусу.
- Ну, ползай, ползай.
Смеркалось. За окном жирными хлопьями повалил снег. Мухин брел домой, выдергивая башмаки из грязно-умбристой жижи.