Елизавета Фёдоровна Кнауф-Магнусгофская

1890 – 1939

Елизавета Фёдоровна (-Августовна) Кнауф (литературный псевдоним – Магнусгофская) – рижанка, журналист, писательница – поэтесса и прозаик, автор поэтического сборника «Лепестки сирени» и 4 книг прозы «Не убий», «Свет и тени», «Тринадцать», «Зимние звёзды».

Елизавета Фёдоровна (-Августвона) Кнауф родилась в Риге 2 февраля 1890 года (по другим данным, 1893) в семье прибалтийских немцев.

О биографии писательницы сохранилось немного сведений.

В 1915 году в Первую мировую войну, когда германские войска в ходе наступления подходили к Риге, Елизавета стала сестрой милосердия, работала в госпитале, ухаживала за ранеными.

Позже в сборнике «Свет и тени. Записки сестры милосердия. Военные рассказы» она напишет:

«...За честь и свободу Родимой отчизны,
Царю и народу
Мы отдали жизни…
Мы в жертву ему же
Сгорали от зноя.
 В окопах, на стуже,
Мы гибли зимою ...
Нас смерть поджидала,
Болезни косили…
Рать крепко стояла,
– Мы все выносили…»

С 1915 года свою жизнь Елизавета Фёдоровна Кнауф посвятила журналистике и работала в рижской русской прессе.

Сначала в 1915–1917 годах – в крупнейшей русской газете «Рижский вестник». Начинала как корректор, затем стала выпускающим редактором, потом секретарём газеты, впоследствии – помощницей редактора. Причём в отсутствие часто болевшего главного редактора ей неделями приходилось замещать и выполнять его функции, вести газету самостоятельно, писать передовицы, и это в тяжёлое время, когда военная цензура была очень строга.
Елизавета знала всю техническую газетную работу, переводила с немецкого, французского и английского языков.
В «Рижском вестнике» она работала вплоть до его закрытия большевиками.

Затем перешла в политическую общественную и литературную газету «Прибалтийский край».

Под псевдонимом Магнусгофская Елизавета Фёдоровна публиковалась в сборнике «Литераторы и художники – воинам», изданном в 1915 году Рижским литературно-художественного обществом. В нём были собраны стихотворения, рассказы и песни, посвящённые героям Первой мировой войны. Среди авторов – Янис Райнис, Аспазия, Николай Глаголев, Ян Порукс, Янис Акуратерс, Фрицис Барда, Анна Бригадере, Карлис Скалбе и другие. Сборник был издан на латышском и русском языках.

Елизавета Магнусгофская предоставила для сборника два текста – рассказ «В пустынных залах» и стихотворение «У могилы героя».

В неприветной и чуждой немецкой стране
Ты сражён средь кровавого боя.
Под холодной землёю, в сырой глубине
Упокоилось тело героя.
Крест простой сколотили под старой сосной
Над могилой почившего брата,
И остался один ты в чужбине лесной,
Павший храброю смертью солдата.
А на родине в жаркой молитве жена
Со слезами тоскует о друге…
Бесконечны вы, зимние ночи без сна
С воем ветра и песнями вьюги.
О, не плачь! Его жребий велик и красив:
На алтарь оскорблённой Отчизны
Он принёс благородный и чистый порыв
Отдал силы рассветные жизни.
О, не плачь! Не тревожь его чистый покой,
Не гони его сны золотые…
И те слёзы, что ночью тобой пролиты,
Далеко от могилы родного, –
Соберёт эти слёзы весна на цветы,
Словно жемчуга нить дорогого…
И те ночи, как сходится с зорькой заря,
Под таинственной сенью лесистой
Запоёт, о бессмертной любви говоря,
Светлый гимн соловей голосистый.
Он споёт: «Воротилась былая весна
И с весенними солнца лучами
Прекратились навеки вражда и война,
И мечи помирились с мечами».
Он споёт: «Царство смерти надолго прошло,
Всё, что жадная тьма так скрывает,
Над могильным холмом светлым стеблем взошла
И бессмертья цветком зацветает».
И бессмертье, и слава в объятьях любви
Над могилой безвестно-немою…
Слава жертвенной, чистой невинной крови!
Слава павшему в битве герою!

В 1916 году вместе с редакцией «Рижского вестника» Елизавета Фёдоровна эвакуировалась из Риги в Юрьев (Тарту). В 1918 году газета закрылась, и Кнауф пришлось переехать в Петроград.

В Петрограде она пыталась заниматься переводами. Известно письмо Александра Блока 1919 года, адресованное Магнусгофской. Блок редактировал издание собрания сочинений Генриха Гейне, а Елизавета отправила ему свои переводы двух стихотворений поэта.

В 1920 году Елизавета Кнауф переехала из послереволюционного Петрограда в Казань, затем – в Царицын, потом – в Астрахань.

В 1921 году Кнауф была арестована за антибольшевистскую деятельность и оказалась в Казанской тюрьме.

Каким-то образом Елизавете удалось бежать и вернуться на родину – в Латвию. В том же 1921 году она получила латвийский паспорт.

В 1922 году Елизавета Фёдоровна являлась членом Латвийского комитета беженцев.

Вернувшись из России, в 1922–1923 годах работала в рижской газете «Маяк», анонсировавшей себя как русскую непартийную газету. Делали её Иван Заволоко, Леонид Зуров, Александр Ли (Перфильев). Всего было выпущено 140 номеров.

В 1925–1929 годах Магнусгофская работала в газете «Слово», выпуская её с первого до последнего номера вместе с Иваном Лукашом, Николаем Бережанским, Александром Перфильевым, Генрихом Гроссеном.

Здесь она была переводчицей в отделе иностранной прозы, вела церковный и школьный отделы, отдел русской общественности.

Вот названия некоторых её статей: «Пантелеймон-Целитель», «Астрология и астрологи», «Слёзы святого Лаврентия», «Карл Великий – подделыватель древностей», «Огни Ивановой ночи», «Наводнение в Риге», «Брюнетки в моде».

Впоследствии Магнусгофская издала книгу воспоминаний «Зимние звёзды», где нарисовала яркие портреты своих коллег – сотрудников газеты «Слово».

В 1925 году она выпустила свою первую книгу – сборник лирических стихотворений «Лепестки сирени».

Елизавета Фёдоровна принимала участие и в общественной жизни Риги. Например, участвовала в подготовке Дня русского инвалида в мае 1926 года. В 1927 году была членом Комитета по устройству Дней русской культуры

После закрытия газеты «Слово» Магнусгофская работала в газете «Наше слово» во всё время её существования (всего было выпущено 13 номеров). Елизавета Фёдоровна писала статьи о Латвии, её интересовало краеведение.

Затем она перешла в газету «Новый голос».

В начале 20-х годов Елизавета Фёдоровна жила в Риге на улице Маскавас, 42. Ухаживала за старшей больной сестрой; известно, что жили они небогато. Впоследствии Кнауф несколько раз меняла место жительства. Например, с июля 1928 по август 1931 года Елизавета Фёдоровна жила под Ригой, в курортном местечке Вецаки на улице Даугавас.

Можно предположить, что псевдоним писательницы – Магнусгофская – связан с Магнусгофским (как его тогда называли) взморьем, где находится посёлок Вецаки.

Известны её краеведческие очерки, посвящённые этим местам, – «Возле старого устья Двины», «Исторический памятник Вецакена».


«В те времена, когда была основана Рига, все устье Двины было в распоряжении монастыря, носившего название „Дюнамюнде”.
Монастырь раскинул свои владения по обоим берегам Двины, разбросав повсюду свои строения. Берега по нижнему течению в те времена не были заселены, и на много верст тянулись пространства песку и болот.
…
Когда подъезжаете к Вецакену, пароходик иногда останавливается возле маленькой пристани, которая носит название „Озоли“. Это полуостровок, на котором возвышается какой-то своеобразный зеленый вал. В мирное время там постоянно была видна фигура солдата-часового, поэтому так и думалось, что вал этот, как и похожий на него около Белой церкви, возведен в недавнее время и имеет отношение к укрепленному острову Магнусгольму. Но оказывается это не так. Этому валу – не больше, не меньше – 700 лет».

Но больше Елизавета Магнусгофская была известна читателям как автор рассказов – о солдатах и офицерах Первой мировой войны, о госпиталях, о любви и смерти, верности и предательстве, предзнаменованиях и раскаянии, внутреннем суде совести.

В 1929 году в издательстве «Саламандра» Николая Белоцветова вышел сборник рассказов Елизаветы Магнусгофской «Не убий».

Сборник назван по одному из рассказов, в котором говорится о встрече двух сестёр, когда одна из них возвращается домой после четырёх лет, проведённых в тюрьме за совершённое в состоянии аффекта убийство. Настойчиво звучит мысль о страдании и раскаянии. Главная тема рассказа повторена и в названии всего сборника.

В книгу вошли рассказы «Роман, каких много», «Лоттхен», «Дурной глаз», «Не убий», «Из записок убийцы», «Тридцать лет», «Месть», «Ада», «Маска», «Молчат пески», «Виновна».

В том же 1929 году в Риге в издательстве «Марс» увидел свет сборник мистико-исповедальных рассказов Елизаветы Магнусгофской «Свет и тени». Полное название – «Свет и тени. Записки сестры милосердия. Военные рассказы».


Русский флаг

«Жизнь в городке Р. протекала, несмотря на великие события, мирно и спокойно.

Газеты в городе не было. Телеграммы получались с опозданием. Русских во всем городке было всего десять человек, но во главе их стоял молодой, дельный священник.

Соединившись с латышским певческим обществом, эти русские оборудовали лазарет на десять кроватей.

В начале октября прибыли первые раненые.

Эти девять бледных, измученных страданиями солдат внесли новую струю в сонную жизнь городка. Сначала лазарет был переполнен с утра до вечера добросердечными крестьянками, приносившими яйца и молоко, учащейся молодежью и праздными барышнями.

Но постепенно порыв остыл. Хозяйки жили по-прежнему рынком, детской и кухней. Барышни шили белье и мечтали о приезде раненых офицеров. Отцы семейств учились у своих детей русскому языку. А по вечерам, за бутылкой оранжевой воды, вели бесконечные политические и стратегические разговоры.

 К войне привыкли, перестали ее замечать. И вдруг – совершенно неожиданно – пронеслась крылатая весть, что неприятель близко.

Туманным апрельским вечером прибыли первые беженцы – усадьбовладельцы, крестьяне недалеких усадеб.

Недавняя буря попортила телеграфные провода, и эрцы совсем не знали о вступлении неприятеля в Курляндию.

В городе поднялась суматоха. Несмотря на одиннадцать часов вечера, время, в которое почтенные эрцы видели обычно третий сон, многие бросились на почтовую станцию разбирать лошадей.

 Железная дорога до Р. была уже третий год в проекте. Женщины, охая и плача, стали укладывать вещи.

Владельцы собственных экипажей с сосредоточенным видом задавали корм лошадям.

Никогда еще, кажется, за все четыреста лет его существования, не было в городке такой беспокойной ночи.

До утра был свет во всех окнах. Когда ранний весенний рассвет заглянул в городишко, по большой Митавской дороге потянулись бесконечные экипажи, телеги и толпы пешеходов. А с южной стороны наводняли город новые толпы беженцев.

Утомленные, не спавшие, измученные, они не смели отдохнуть и, томимые паническим ужасом, убегали перед беспощадной лавиной вражеских полчищ.

Плакали дети, успокаиваемые испуганными женщинами; ржали лошади.

С мрачным видом шагали за своими телегами крестьяне-латыши.

– Не хотим рыть немцам окопы! – угрюмо отвечали они, когда их спрашивали, зачем они бросают свои пепелища.

Интеллигенция городка – немцы – осталась на месте, с философским спокойствием ожидая, во что выльются события.

Латышское и русское население покинуло город, и он наполовину опустел.

Открытые окна, незапертые двери, забытые на улицах вещи и наглухо запертые лавки.

Ясный апрельский день сиял яркими красками. Голубело небо. Кротко улыбалось солнце. Откуда-то сыпались трели жаворонка.

Но на всем лежала печать жуткого ожидания чего-то неопределенного, страшного, неизбежного...

В последнем домике, стоявшем в густом – пока еще прозрачном – саду, за которым начинались поля, лежал в убогой каморке мальчик лет девяти.

Мать его, бедная швейка, не имела средств, чтобы нанять лошадей, а пешком идти мальчик не мог: у него третий месяц болели ноги.

– Кто тронет больного мальчика? – думала она, но страшные черные мысли все же лезли в голову.

Мальчик лежал, повернувшись к окну и смотрел на дорогу, по которой шли все новые и новые толпы беженцев. Мальчик смотрел на дорогу и – ждал немцев.

Вряд ли во всем городе ждал еще прихода неприятеля кто-нибудь с такой жадностью, как этот больной ребенок. Да, он ждал их, как солдат ждет первой встречи с врагом в чистом поле. И в душе ребенка пылал боевой восторг...

Всю свою болезнь, лежа целыми днями, он мечтал о немцах. Мечтал о том, как выздоровеет и пойдет добровольцем на войну, подобно сотням других мальчиков, убегающих на театр военных действий со всех концов необъятной России.

Мысль о подвиге, который надлежит ему совершить, стала у болезненного мальчика навязчивой идеей...

А с тех пор, как вчера вечером узнал он, что немцы идут в Р., его охватило мучительное нетерпение.

Больной, прикованный к постели, он ждал какого-то чуда. Ему казалось, что он встанет с кровати и совершит сразу что-то великое... Славное...

– Мама, что говорила женщина, которая приходила на кухню?

– Многое… Как они бежали, как пришли немцы...

– Были с ними немцы жестоки? – допытывался мальчик.

– Нет, их не трогали... Торопились проходить дальше... Только станцию подожгли, да разграбили в железнодорожных кладовых товары. Там были, между прочим, ящики с конфетами. Они насовали себе полные карманы, ели сами и раздавали встречным детям.

Женщина рассказывала, как её пятилетний малыш отказался от шоколада. „Не возьму от немца“.

Такой упрямый – только рассердил господина офицера. Тот подумал: мать подучила. А малыш этот от себя. Упрямец такой...

– Он не упрямый, мамочка, он – герой! – мечтательно произнес мальчик, устремив снова взор в окно.

На дороге, теперь уже пустынной, показалось какое-то темное пятно, привлекшее живое внимание Саши. Пятно приближалось и росло...

– Мама, немцы!

Голос мальчика прерывался от волнения. Зоркие глаза его различили всадников еще на большем расстоянии.

Саша крепко сжал руку своей побледневшей матери. Оба молча смотрели в окно на приближавшийся германский отряд.

– Запру... дверь... ведь мы в доме одни...

Мать вышла из комнаты.

Больной приподнялся на постели.

Какая-то неотвязная мысль засела в его голове. Оглядываясь на дверь, спустил он с кровати свои тоненькие непослушные ноги и, держась за стол, стулья и сундук, дополз до шкафа. Открыл его. Достал небольшой национальный флаг – детский, игрушечный… И, с трудом добравшись до большого фикуса, стоявшего у окна, прислонил его... Чтобы был виден издали!

Немецкие разъезды рассыпались по всему городу, но никто из них не заметил наивной демонстрации маленького патриота...

Вечером у Саши был жар. Он метался по постели и бредил немцами.

А мать, сидя у изголовья и целуя горячий, как огонь, лобик мальчика, шептала:
– Глупенький, славный мой маленький патриот! Встал на свои больные ножки! Милый мой!

Черной волной разливалась темнота апрельской ненастной ночи, а в этой теплой, ласкающей тьме подходили с запада скрытые еще многоверстным сосновым бором – подходили русские войска....»


Предисловие к книге Елизаветы Магнусгофской «Свет и тени. Записки сестры милосердия. Военные рассказы» написал генерал Пётр Краснов, прислав его из французского Сен-Дени, где он жил в эмиграции.

«О Великой войне написала женщина?... Она была в окопах?...

Она ходила в атаки?...

Она была добровольцем?...

В том-то и прелесть рассказов, что она не участвовала в том, что принято называть войною – в боях и сражениях, в атаках и разведках, там, где убивают и ранят, жгут, грабят и насилуют.

Она пережила войну в её тылу, в лазаретах и госпиталях, в городах и селах, занимаемых неприятелем, в помещичьей усадьбе, где стояли вражеские офицеры.

И неустанно чуткой молодой девичьей душой она искала и тут великий людской героизм.

 Она нашла девушек, бесстрашно готовых на смерть ради свершения подвига, мальчишек – уличных незаметных бродяжек, возвышенных войной до героизма.

Подлость насилия войны автор осветил ярким светом самопожертвования, гнусность уклонения от войны заклеймил презрением любимой и когда-то любившей женщины.

…
О подвигах тыла, о страданиях покинутых невест, о девушках – жертвах войны, о сестрах милосердия, посвятивших себя напутствованию умирающих солдат и умевших это делать так, что солдаты умирали с ясной улыбкой, – так мало писали.

Герои – солдаты, офицеры, генералы, славные, доблестные полки; – но, кроме них, война родит и других героев, тоже страдающих, умеющих тихо умирать и жертвовать собой для Родины – и о них не грех вспомнить...

Есть здесь герои подлинной войны – но это герои тихие.

Солдаты, ничем не заметные, свято и покорно до конца исполнившие свой долг».


Книга «Свет и тени» написана по личным впечатлениям Елизаветы Фёдоровны. Многие из рассказов имеют ярко выраженный патриотический характер.

Он

«Люсе пять лет.
Она – единственная дочь, единственный ребенок, баловень всех домашних и знакомых. Люся – умненькая и развитая не по летам.

Она знает, что её папа на войне. Что враги – немцы. Часто приходят от папы письма, в конвертах с лиловым штемпелем, на котором значатся еще не совсем понятные Люсе слова „действующая армия“.

Люся умеет читать и очень гордится тем, что может писать отдельные фразы. Когда мама пишет письма отцу, Люся тоже вкладывает туда листочек почтовой бумаги с красивыми цветочками, на котором выводит под диктовку матери каракулями „привет папе“.

Мама иногда сердится, когда Люся сбивается, ставит печатные буквы. Но Люсе писать по-печатному легче...

В зале висят два больших портрета в золотых рамах, с короной наверху.

Люся отлично знает, чьи это портреты. Она тянулась к золотым рамам совсем еще малюткой.

Когда Люсю взрослые спрашивают снисходительно:
– Люся, кто это? – она всегда ответит: „Он“, хотя знает, как Его зовут.

Но в слове „Он“ заключается для Люси что-то таинственное, похожее на то, что чудится ей в непонятных еще словах церковного богослужения.

Люся никогда не скажет: „Царь“. Она знает, что царей на свете много, ну а „Он“ – один.

Потому что „Он“ – ну, это „Он“.

Однажды пришло короткое письмо от папы уже без лилового штемпеля.

Мама очень плакала, прочитав его, потом сказала Люсе, что папа ранен и она едет к нему в Москву.

Люся ужасно огорчилась, что ее не берут. Мать на минутку заколебалась и долго советовалась со старой няней, но все-таки решила оставить Люсю дома.

В ту же ночь мама уехала.

Люся хорошо могла представить себе раненого папу. Они с мамой часто бывали в лазаретах, где она раздавала солдатикам конфеты и папиросы. Они лежали в кроватях, такие бледные, забинтованные. И за все благодарили.

– Вот и папа лежит так, с повязкой на голове – думала Люся, лежа долго-долго в постельке с открытыми глазами.

Она стала плохо спать с того времени, как уехала мама. Няня спала теперь здесь же, на диване.

По вечерам Люся наблюдала, как старушка молилась, клала истово земные поклоны, согнувшись до земли, оставаясь так долго-долго.

Иногда ей казалось, что няня заснула, и тогда Люся сначала тихо, а потом громче окликала ее:
 – Няня!

Старушка поднимала голову и, не оборачиваясь, ворчала:
 – Молчи, баловница, не мешай молиться!

А Люся лежала и думала:
– О чем так долго молится няня?

 Один раз спросила:
– Няня, а ты молишься за „Него“?

Но няня, видно, не поняла вопроса и рассеянно ответила:
– За всех, за всех.

Люся проснулась на рассвете от звонка. Стала звать няню, которая была туговата на одно ухо.

Горничную после отъезда папы на фронт отпустили, прислуга спала за кухней и не могла слышать звонка.

Няня проснулась не сразу. Долго возилась с туфлями: не могла спросонья сразу попасть в них ногами. Потом, слышала Люся, никак не находила ключом замка... Наконец, хлопнула входная дверь. Кто-то вошел.

Начался сдавленный шепот. Послышались всхлипыванья.

В одной рубашенке, босая, прокралась Люся к дверям гостиной. Она не ошиблась: там, у стола, в шляпе с длинной черной вуалью – это больше всего поразило Люсю – сидела мама и плакала. А няня стояла перед ней, и у неё было такое смешное лицо. Люсино сердечко забилось предчувствием чего-то страшного, непонятного, неотвратимого.

– Где папа? – спросила она, подбегая к вздрогнувшей от неожиданности матери.

– Папа на небе, у Боженьки – ответила няня, осеняя себя широким крестом.

И заплакала.

– На небе, – проговорила девочка и задумалась.

Она знала, что, когда умирают хорошие люди, они идут в небо и больше не возвращаются. Но смерть не проходила еще так близко от неё и не заставляла ее задумываться.

– Значит, папа больше сюда не придет? – сказала Люся.

– Не придет... никогда, – ответила мама и зарыдала.

Люся удивлялась, почему мама и няня плачут. Ведь папа у Боженьки, значит – папе хорошо.

Что папе хорошо – в этом Люся не сомневалась. Ведь он на небе, с ангелами и там нет немцев. Злые люди, говорит няня, на небо не пойдут, а немцы ведь злые.

Сначала Люся заговаривала с мамой об отце, но мама всегда начинала плакать.

Люся, хотя и не понимала причины, но все же догадалась, что лучше о папе не говорить. Сама за полгода его отсутствия она привыкла – как легко привыкают дети – к разлуке с ним и начала как-то даже о нем забывать.

 Мама стала прихварывать, часто не вставала даже целый день с постели и выходила с Люсей гулять только в солнечные дни.

Они всегда шли к морю в одно и то же место, к одной и той же скамейке...

Мама садилась на скамейку и раскрывала книгу, а Люся бежала к воде, искала янтарь и розовые раковинки и вела одной ей понятные разговоры с синими морскими волнами, плескавшимися о песок.

И часто, возвращаясь с полной горсточкой нежно-розовых ракушек, заставала маму со слезами на глазах. И тогда она знала: мама думала об отце.

Мать лежала в постели с полузакрытыми глазами. В комнате, как теперь часто, была приспущена штора. И Люся возле нее, как светлый луч.

– „Он“ едет! – кричала она радостно – „Он“ едет, мамочка!

 – Кто? – не поняла мать.

– Ну, „Он“... какая ты, мама, непонятливая!.. „Он“ приедет, сказала няня, завтра рано утром... Везде вешают флаги ... Цветы... А в окнах всюду – „Его“ портреты... Ах, как это красиво! По нашей улице „Он“ тоже проедет. Мамочка, позволь, я украшу окна гостиной, да? Мы пойдем с няней на рынок, купим цветов. Позволишь, мамочка?

– Да, да можешь... – отвечала мать, гладя её золотистые волосенки.

Её сердце не билось горячей радостью, как три года назад, когда она видела „Его“ в столице. Слишком велика была тяжелая эгоистическая боль, переполнявшая все её сердце, и не было в нем места другому широкому чувству.


Возбужденная, неспокойная, Люся не могла долго заснуть. Она все думала о том, посмотрит ли „Он“ на её, Люсины, окна. Они, действительно, были очень красивы.

Даже мама встала с постели и помогала девочке расставлять цветы вокруг портретов, снятых со стены. Няня наскоро сшила два новеньких флага.

Внизу, в первом этаже, была какая-то контора, которая ограничилась тем, что поставила в одном из окон царские бюсты, задрапировав другие материей национальных цветов.

Во втором этаже другая квартира стояла пустой, в третьем жила какая-то старая немка, которая не умела или не хотела украшать окон. И Люсины два царили над всем домом. Даже напротив ни у кого не было так красиво.

„Он“ должен был проехать в одиннадцать часов утра, но Люся забралась на окно чуть ли не с восьми. И какао свое пить не захотела Люся.

С раннего утра потянулась по залитым осенним солнцем улицам нарядная публика. Дамы одеты, как на Пасху, в светлых платьях, с цветами. Много их еще цвело ранней осенью в садах, – пышные астры, яркие георгины, и настурции, настурции, настурции...

К десяти часам стали приходить партиями гимназисты и гимназистки. В белых накрахмаленных фартучках, в чисто вычищенных курточках и мундирах. Суетились нарядные учительницы, расставляя девочек, рядами, по росту. Учителя, в орденах, с торжественными лицами, выравнивали гимназистов.

У девочек были в руках цветы. Некоторые гимназии следили за тем, чтобы у всех были одинаковые. Больше всего было астр – белых, лиловых, розовых.

– Зачем у них цветы? – спрашивала в сотый раз девочка.

– Они будут бросать на улицу, когда „Он“ проедет, – отвечала мать, рассеянными глазами глядя на шумную, волнующуюся, праздничную толпу.

И вот, как далекое эхо, прокатилось вдали мощное „ура“. Вздрогнула, рванулась вперед толпа, сдерживаемая цепью стоявших впереди учеников.

Девочки нервно оправляли прически, одергивали друг у друга фартуки. Учителя взволнованным шепотом отдавали последние приказания.

Замолк шумный говор. Волнующее ожидание овладело тысячной толпой. А „ура“ грохотало все ближе и ближе.

И вот показались автомобили. Первый проехал очень быстро; в нем, как показалось Люсе, сидел не то военный, не то полицейский с седыми усами.

Другие автомобили шли медленно. Двое военных в походной форме сидели во втором.

И Люся сразу узнала, который из них „Он“. Знала хорошо по портрету.

 „Он“ смотрел на толпу и приветливо улыбался своей грустной ласковой улыбкой.

Могучими волнами катилось по рядам „ура“. Медленно шел по усыпанной цветами улице царский автомобиль. И все видели только Его...

– Мамочка, „Он“ не смотрит на окно! – в отчаянии закричала девочка и, осененная внезапной мыслью, сорвала и бросила вниз три пышных ослепительно-белых розы.

Они упали вниз, под тяжелые колеса автомобиля, туда, где лежали остальные цветы.

Но, может быть, „Он“ заметил, что цветы брошены сверху – поднял голову, скользнул взглядом по украшенному окну – и улыбнулся...

– Мама, „Он“ смотрел в окно! „Он“ улыбался! „Он“ знал, что это я сделала для „Него“! – ликовала девочка, глядя вслед удалявшемуся мотору.

– Ах ты, моя маленькая патриотка! – тихо говорила мать, приникнув губами к золотистым волосам.

Странно – и так сладко – билось в груди её сердце. Жгучая боль разлуки ушла куда-то далеко, уступив место волнующему радостному чувству. Тому чувству, что овладело всей тысячной толпой, с воодушевленным пением рвавшейся прорвать цепь почетной охраны, чтобы устремиться за „Ним“, чтобы еще раз видеть „Его“ лицо, „Его“ светлую улыбку .

– Милая девочка, – думала, перебирая золотистые кудряшки мать, – на всю жизнь останется у тебя в памяти эта улыбка. Вырастешь большая, лишишься светлых грез детства... А эти дни не изгладятся из твоей памяти... Никогда не забыть тебе этого праздника, этого народного порыва.

И этой кроткой, ясной улыбки...»


В вышедшем в 1930 году сборнике «Тринадцать» в основном представлены так называемые «оккультные рассказы» писательницы. Здесь ярко проявились ноты таинственности, а также стремление мистифицировать собственную биографию.

«Латвийскому астрологу Ральфу Бэтеру посвящаю мой скромный труд», – было написано в эпиграфе.

Книга вызвала интерес у читающей публики. Загадочные рассказы привлекли к себе внимание.

Елизавета Кнауф была активной участницей Теософического кружка, идеи которого всегда увлекали её.

В своём творчестве она стремилась к переосмыслению событий с оккультной точки зрения. Иногда её рассказы полны апокалиптических нот.

Например, очерк «Тринадцать лет» является попыткой обдумать и мистическим образом объяснить дату начала Первой мировой войны.

«В этот вечер солнце заходило в облака. Осталось в памяти, как в этот роковой вечер вся Рига была залита кроваво-красным цветом заката. Подъезжающие с моря видели старинные колокольни, замок и набережную, задёрнутыми какой-то красной пеленой.

Бывают же такие... знамения...

Как перед началом революции. За месяц или за два над Юрьевом, который до эвакуации был административным центром Лифляндии, виднелось зловещее северное сияние. Никогда не видали мы ничего подобного на наших широтах: из самого зенита расходились красные колеблющиеся столбы и было впечатление, что потоки крови льются с небес на землю».


В 1932 году Магнусгофская выпустила книгу воспоминаний «Зимние звёзды. Часть 1. В глубине математики».

Точная дата смерти писательницы не определена. По одному источнику известно, что Елизавета Фёдоровна (-Августовна) Кнауф-Магнусгофская скончалась в 1942 году в Рижском доме престарелых (ей было около 50 лет); по другому источнику, – её паспорт был аннулирован 23 апреля 1939 года.