Пепел

        Стемнело. Мухин в одиночестве сидел у камина, курил трубку. Из старого магнитофона доносились тихие грустные песни Вертинского в исполнении Бориса Гребенщикова. Звуки заполняли веранду, смешиваясь с треском догорающих поленьев, ночных сверчков за окном, вскрывали нехитрое, но такое ёмкое богатство памяти, маленькие золотые слитки, оставшиеся после просеивания песка дней, месяцев и лет, времени, спрессованного в эти сверкающие кусочки. И Мухин уже не сидел, нет, он шел и поднимался, сквозь окружающие перелески всё выше, в манящую пустоту Млечного Пути, и вновь опускался в воды прудов, ручья, отражающие его свет, в своё прошлое, в глубины окружающих зеркал и этих звуков. Полузабытые тени кружили и кружили, растворяясь, то ли в звуках, то ли в зеркалах, то ли в камине. Поленья прогорели, превратились в золу, пепел. «Да, Вертинский – это еще горящие угли.  У БГ – уже пепел», - подумал Мухин, - «пепел, в который погружаются, тая и исчезая, звуки то ли Гребенщикова, то ли Вертинского».
        Камин погас. Мухин положил на стол остывшую трубку.