Римские игры. Глава 19. Пусть умрет!

Кто сказал, что время нельзя обратить вспять?! Осмелимся утверждать, что это чистейшей воды заблуждение, если не злонамеренное вранье! На этом могут настаивать только те, кто не подвергает ни малейшему сомнению постулаты официальной науки. Однако, есть и другие, не смирившиеся с ограниченностью наших знаний об окружающем мире. Они могут возразить: а почему, собственно, нет? Почему не предположить, что ничто и никуда безвозвратно не исчезает, а события продолжают существовать в труднодоступном для нас измерении, открытие которого еще грядет. Мы не побоимся присоединиться к последним: да, так оно и есть! И доказательство последует незамедлительно. Иначе, скажи, читатель, откуда бы мы могли знать, что едва к Пронькину…

…Едва к Пронькину стало возвращаться сознание, он понял, что находится в незнакомом месте. Яркое солнце плавилось в небе. В вышине зависли только два облачка. Окончательно Пронькина привел в чувство разряд молнии, проскочившей между ними. Возникший ниоткуда легкий вихрь, взметнул с земли песок, а когда ветер улегся, он разглядел рядом с собой перхающего от забившей рот пыли Матвея Петровича. Его верный помощник сидел на земле, ощупывая огромную шишку, выпирающую точно из середины лба.
Вокруг, будто оттаявшие от глубокой заморозки, бестолково возились несколько изрядно потрепанных субъектов. Замутненный взгляд Пронькина все же признал в них генерала Безбородько, Нурулло, Апуту с Себаи и их идиотами-министрами, Поля с Олегом, Стасика с чокнутым продюсером и своих телохранителей. Одежда на всех была разодрана в клочья, рожи в ссадинах. В недоумении они жались друг к другу, нервно озираясь по сторонам. В голове Пронькина полуживыми медузами всплыли обрывки мыслей. Он не мог сосредоточиться и сообразить, куда сгинули остров, океан, терраса.
И вдруг – словно кто-то махом крутанул регулятор громкости на максимум – в уши ворвался громоподобный рев. Пронькин осмотрелся.
Нет, не серые развалины с бетонными заплатами, не зияющие черными провалами арки, не торчащие гнилыми зубами полуразрушенные стены подземелий на месте, где некогда желтела арена; не разноязыкие, увешанные фото- и телекамерами туристы на заросших мхом руинах встретил его взор. Во всем своем ослепительном великолепии, презрев время, раскинулся перед ним, словно возведенный только вчера, великий Колизей!
Ошеломленный Марлен Марленович не сразу понял, что они находятся в средоточии сражения. Да, вокруг кипел бой – полуголые люди, вооруженные копьями и мечами, бились друг с другом.
– Ты что-нибудь понимаешь? – дыхнул он в ухо Корунду.
– В как-к-ком смысле? – произнес Корунд, втянув голову в плечи.
– Ты что, идиот?! Посмотри по сторонам! Твою мать! – выругался Пронькин. – Ни хрена не понимаю!
Действительно, понять что-либо было тяжело. Ясно было одно – они находятся не на острове и, кажется, вообще не в Африке. Пронькин постарался взять себя в руки и обдумать положение.
Версию с потусторонними силами он – убежденный атеист – тут же отмел, как несостоятельную. Но, с другой стороны, очевидно, что перенестись в Колизей в один миг не представлялось возможным даже с помощью самых современных технических средств. А что, если их усыпили и в бессознательном состоянии доставили сюда? Чушь! Кому и, главное, зачем это понадобилось? Кстати, Колизей... А Колизей ли это? Новый, с иголочки? Можно, конечно, предположить, что перед ними декорации, съемки фильма. Пронькин осел на землю. Мелькнула мысль, что все же – это сон, но горячий песок обжег зад, внеся сомнения в это спасительное предположение. За отсутствием других идей он попробовал применить наивный прием: зажмурился и, выбрав место почувствительней – внутреннюю сторону ляжки, – ущипнул себя. Стало больно. Он даже пожалел, что перестарался. Осторожно приоткрыл сначала один, потом второй глаз – видение не исчезало. Напротив, события выглядели потрясающе реалистично.
Вначале казалось, что горстка оборванцев, каковых они в данный момент представляли собой, будто бы невидима для зрителей. Но тут один, за ним другой – покатились по трибунам возгласы удивления. Баталию словно подрезали – она стала стихать, пока не прекратилась окончательно. Смолкли крики и звон мечей. Воины потянулись к свалившимся с неба пришельцам. Даже раненые, превозмогая боль, ползли к ним, ковыляли, помогая себе обломками копий, мечами, да и чем придется.
Пронькин оглянулся – у него за спиной, вдаваясь в арену, располагалась ложа. В глубине ее толпились какие-то люди в античных одеяниях. Затем глаз его поймал молодую женщину в богатых украшениях, сидящую на золотой скамье с высокой спинкой. И, наконец, взгляд остановился на мужчине рядом с ней. На плечи его был накинут плащ цвета спелой вишни, а лицо выражало крайнюю степень изумления.
Тут Пронькин решил, что все же это сон, и смирился.

Император позволял себе принародно проявлять гнев, монаршую милость, глубочайшую мудрость, скупо улыбаться, но никак не имел права обнаруживать признаки страха или удивления, равно как и все другие чувства. Но и он оторопел. Озадаченная волшебной материализацией людей из воздуха, лишилась дара речи и его супруга Домиция. Изумился немало повидавший на своем веку Луций, и другие приближенные, толпившиеся в ложе.
Домициан первым совладал с собой – принял подобающую ему царственную позу. Не поворачивая головы, спросил стоящего за его спиной Луция:
– Скажи-ка, братец, кто эти люди и откуда? Весьма странная на них одежда. Чужеземцы?
– Да, государь, – на всякий случай подтвердил, нимало не смутившись, изворотливый царедворец, сам еще не успевший придумать объяснение происходящему. – Дело в том, что, э-э...  эдитор пожелал сделать тебе и государыне сюрприз.
Сообразительности Луцию было не занимать – он хорошо изучил императора. Да иначе и быть не могло, коли хочешь сохранить голову на плечах на столь опасной службе. Помнится, года три назад Домициан приказал выпустить едва ли ни целый манипул против пары дюжин осужденных на смерть разбойников. Луций вспомнил, с каким наслаждением император взирал на кровавую расправу, которую вершили над преступниками вооруженные до зубов гладиаторы. Они играли с обреченными, как кошка с мышью. Их жертвам некуда было скрыться, а воины, словно опоенные кровью, настигали несчастных по всей арене и безжалостно разили, оставаясь глухими к мольбам о пощаде.
– Надеюсь, сюрприз приятный? – произнес Домициан, оживляясь.
– Государь может не сомневаться, сей сюрприз будет ему приятен как никакой другой, – уверил Луций.
– Отлично! Ты ведь любишь забавные представления, Домиция? – спросил император, и, подумав, добавил: – Но негоже посылать людей на смерть, даже не поговорив с ними.
Склонив голову в знак повиновения, Луций поманил жестом центуриона, стоявшего наготове у ложи, и отдал распоряжение. Тот немедля бросился по ступеням вниз, на ходу отдавая приказания гвардейцам у ограждения. Страже потребовалось меньше минуты, чтобы окружить шарахающихся, как овцы от овчарки, испуганных людей. Солдаты выхватили из группы одного из них. Тот попытался сопротивляться, но уколы пик вынудили его подчиниться. Было заметно, что ему нелегко взбираться по непривычно высоким ступеням. Пыхтя, он все же преодолел весь путь до конца и предстал перед императором. Здесь, не успев отдышаться, он получил от центуриона, здоровенного детины, еще один болезненный тычок древком копья между лопаток:
– На колени, червь! – рявкнул солдат.
Человек рухнул, как подкошенный, больно ударившись коленями о каменный пол.
Это был еще не старый крепкий мужчина, с пегими волосами. Лицо украшали синяки и ссадины; разорванная в клочья грязная одежда имела отдаленное сходство с той, какую носили бритты и другие северные народы – штаны и рубаха. Словом, человек являл собой жалкое зрелище.
Некоторое время Домициан молча рассматривал его.
– Имя?! – спросил он, наконец.
В ответ человек произнес несколько слов на непонятном языке, и протер глаза, будто силясь очнуться от сна.
– Что он сказал? – спросил император Луция.
– Этот язык мне незнаком, государь. Но, судя по его жесту, ему кажется, что он спит, – ответил тот и обратился к оборванцу: – Ты понимаешь латынь?
Человек непонимающе помотал головой и опять промычал что-то на своем тарабарском языке. Луций повторил тот же вопрос по-гречески, затем на койне;, на одном из кельтских наречий и, наконец, по-египетски. Но, похоже, ни один из этих языков незнакомцу знаком не был. Он продолжал непонимающе озираться по сторонам, бормотал что-то себе под нос, а затем махнул рукой.
Домициан недовольно нахмурился.
– Выглядит, как отпетый разбойник! Как и его подельники. Что они натворили? – спросил он.
– Мне доложили, что они осуждены за воровство и убийства, – продолжал сочинять Луций. – Прибыли из далекой северной страны... из той, где обитают снежные медведи. Не сомневайся, они заслуживают смерти!
Он не замедлил с вынесением приговора и даже с приведением его в исполнение, поскольку справедливо полагал, что проверить его слова впоследствии будет затруднительно.
– По всей видимости, он непроходимо туп! – развеселился император и жестом призвал всех посмеяться вместе с ним. – Не в состоянии выучить какой-либо язык, кроме своего варварского наречия. Выглядит так, словно не ведает, где находится! Объясни-ка ему…
– Ты понял, что сказал император? – обратился к чужестранцу Луций, и ему показалось, что тот вздрогнул при последнем слове. – Тебе повезло, не всем выпадает счастье испытать каково это, заглянуть смерти в глаза.
Не сводя с него глаз, он гаркнул:
– Центурион! Раздать разбойникам оружие!
Приказ не пришлось повторять дважды. Центурион грубо схватил за ворот рубахи упирающегося чужеземца, и тот, подгоняемый легионерами, стал спускаться на песок к товарищам, ожидающим своей участи. А солдаты уже срывали одежду с несчастных, вздрагивающих от каждого взрыва хохота окруживших их гладиаторов. Вслед за ними заливался смехом весь амфитеатр.
Внезапно шум стих. Все повернули головы к эдитору, и в наступившей тишине прозвучали слова приговора:
– Великой милостью императора Домициана, государя нашего и Бога, преступникам даруется возможность избежать смерти. Согласно правилам, они могут добыть свободу в честном бою. Тот, кто одолеет противника, будет незамедлительно освобожден и отпущен с миром на все четыре стороны.
Осужденные ни слова не поняли из речи человека, облеченного, по всем признакам, какими-то полномочиями. Но интуиция подсказывала, что с ними хотят сделать нечто нехорошее. На это указывало все: и короткие мечи, которые солдаты настойчиво впихивали им в руки, и буйное веселье, совсем некстати расплескавшееся по трибунам, и, главное – что-то изменилось в поведении гладиаторов. Они отступили от несчастных и построились полукругом в отдалении. Смех в их рядах стих, лица преобразились и выглядели теперь далеко не так дружелюбно, как представлялось вначале.
Протрубил рог. Вид гладиаторов стал еще более устрашающим. Щиты прикрывали обнаженные торсы до подбородка, загорелая кожа в солнечных лучах лоснилась от масла. Раздалась команда, и они начали медленно приближаться, в такт шагам ударяя гардами мечей по щитам. Глухие раскаты звучали со все возрастающей частотой, вселяя в приговоренных к изощренной казни смертельный ужас.
Амфитеатр взревел...
В какой-то момент Пронькину вновь представилось, что все это происходит наяву. Он даже отер испарину, вдруг предательски покрывшую лоб. Однако нашел в себе силы отогнать дурацкую мысль и продолжил наблюдать, как его товарищи пятились, ища спасения в отступлении, покуда их спины не уперлись в барьер арены. Гладиаторы неумолимо приближались, окружая тех полукольцом. И тут нервы загнанных в угол бедняг не выдержали. Один, затем другой, за ним третий – они стали бросать оружие. Видимо, этим жестом хотели продемонстрировать свои мирные намерения, все еще веря, что это всего лишь игра. Но уловка не возымела ожидаемого действия – строй гладиаторов сомкнулся, мечи сверкнули в закатных лучах. Устрашающий маневр молниеносно вверг несчастных в смятение. Не отдавая себе отчета, все обратились в бегство. У барьера остались лишь Пронькин и одеревеневший от страха Корунд.
Отсюда этой парочке открывался отличный вид на живописное побоище: превосходно обученные воины легко настигали беглецов и расправлялись с ними без эмоций и жестокости, словно выполняя рутинную работу. Первым, даже не успев вскрикнуть, пал, пронзенный мечом в грудь неуклюжий Нурулло. За ним та же участь постигла бородатого Станислава Вениаминовича и его занудливого продюсера. Затем последовала тройка дюжих телохранителей Пронькина – эти, как ни странно, даже не пытались сопротивляться. Генерал Безбородько тяжело отдуваясь, пробежал несколько шагов, однако вскоре рухнул без сил под тяжестью генеральского жирка. Распростершись на песке, он применил «военную хитрость» – попытался притвориться мертвым. Но воины не пощадили старого человека. За ним пришла очередь Апуты, его министрам и Себаи. А следом за ними и остальным зрителям эксклюзивного шоу под кодовым названием «Крылатый меч». Сказались слабость физической подготовки и избыточный вес этого народца – гладиаторы играючи настигали их и с неумолимостью бездушной машины приканчивали под ликование зрителей.
Припертый к барьеру Леонид Полевой сделал попытку запугать настигших его гладиаторов блатной рисовкой, но его финты серьезного впечатления на гладиаторов не произвели – удар копья в грудь утихомирил его навсегда.
Самым проворным оказался его помощник, выпускник МГИМО Олег. Он долго мотал по арене преследователей, пытался вспомнить что-то из латыни и провести мирные переговоры. Но и его не пощадили. Один из ретиариев метнул в парня свою сеть, и прикончил несостоявшегося дипломата трезубцем. Кровь фонтаном брызнула из Олега на песок.
Это было уже слишком. Пронькин даже немного успокоился. «Здорово! Как наяву!» – похвалил он неизвестного режиссера. Не смущало его ни ноющее колено, ни ушибы, одно прикосновение к которым могло разбудить мертвеца, ни даже Матвей Петрович, с кем в этом необыкновенном сне, вопреки здравому смыслу, можно было запросто разговаривать. Но Пронькин не вникал в этот труднообъяснимый факт. Спектакль полностью завладел им.
Когда со всеми «снящимися» было покончено, гладиаторы вернулись к ложе. Пронькин не испугался – он с интересом ждал продолжения, что свойственно человеку, который балансирует на неуловимой грани между забытьем и явью, пытаясь не спугнуть увлекательное сновидение, давая ему докрутиться до конца, каким бы тот ни оказался. Но когда воины приблизились настолько, что их лица стали различимы, он вдруг понял, что эти опьяненные кровью люди пришли, чтобы забрать его жизнь.
А поняв, вздрогнул.
Щемящее чувство вдруг охватило его. Какой бы безумной не показалась правда, он понял – это не сон!
Дальше все произошло на удивление быстро.
Гладиатор, тот самый, который отдавал приказания, сорвал с себя шлем и отбросил в сторону. Тут ожил и Матвей Петрович – к нему вернулся дар речи.
– Журналист... Достал-таки, гад, – неожиданно громко сказал он.
Пронькин не удивился – он и сам узнал человека, занесшего над ним меч. Узнал и сам меч с огромным синим камнем на гарде. Вместе с осознанием этого на него накатил первобытный, всепоглощающий своей бездонностью страх. Где-то внутри, от кончиков пальцев ног через все тело пронеслась волна холода, вытеснившая по дороге внутренности, оставив после себя лишь гулкий вакуум.
«Пощады!» – взмолился он, но слова застряли в горле, и вместо крика наружу вырвался жалкий писк. Последнее, что он услышал, было непонятное, низвергающееся с трибун:
– Иугула! Хок хабет!
«Как же тако...» – начало зарождаться у Пронькина в голове, но додумать он не успел.
Больно не было. Прежде чем солнце превратилось в черный шар, а под ногами возникла такая же непроницаемо черная дыра, он почувствовал в груди едва заметный ожог – будто оса ужалила в сердце. Пронькин неуклюже завалился вбок, завис на мгновение над краем дыры, суча ногами, как будто ехал на велосипеде, и, не удержавшись, полетел вниз, туда, где в бесконечной глубине в центре Земли полыхала, стремительно увеличиваясь в размерах, нестерпимо яркая огненная клякса.
Матвей Петрович видел, как пал, сраженный, его хозяин. Он стоял, тупо глядя на гладиатора. Сходство его с журналистом Максимовым было таким поразительным, что он едва не крикнул: «Александр Филиппович, прекращайте этот балаган. Да, мы обошлись с вами не совсем по-человечески, но давайте поговорим, как мужчина с мужчиной». Однако вместо этого он повел себя, казалось бы, еще более безрассудно. Обнаружив, что рука все еще сжимает меч, он отшвырнул щит и накинулся на стократно превосходящего по силам противника. Это был, пожалуй, первый отважный поступок в его жизни.
До этого он фехтовал лишь раз, в школьном дворе, еще будучи подростком. Оружием служили обломки бамбуковых лыжных палок. В тот раз он потерпел позорное поражение от дылды и двоечника по кличке Верблюд – не хватило драйва. Но тогда всё было понарошку. Но вот если бы Верблюд каким-то чудом вдруг оказался перед ним сейчас, то, возможно, устрашился бы яростного напора Матвея Петровича и предпочел сдаться без боя.
Пока перед внутренним взором Матвея Петровича прокручивался эпизод из детства, гладиаторы, увидев беспорядочно машущего мечом человека, в недоумении опустили оружие. Некоторое время они не без любопытства следили за ним, пока, вконец обессилев, он не рухнул на песок.
Тут один из гладиаторов оскалил зубы в улыбке, за ним другой, а потом прыснули и остальные. Смех перепрыгнул на трибуны – миг и вот уже весь огромный амфитеатр хохотал, надрывая живот, всхлипывал, падал в обморок, скатывался по ступеням проходов, гоготал до судорог, до изнеможения. Кровожадность испарилась, как не было. И только когда над ложей эдитора взвился флаг, припадок веселья пошел на убыль, пока не затух окончательно.
– Stans missus! – разнеслось по амфитеатру в тишине. – Избавлен от смерти!