Встреча

     Прошло  без малого три года, как нас с Пашей Солошенко, не иначе,  само Провидение, уберегло от когтистых лап и клыков матухи, случайно наскочившей в непогоду на нашу стоянку. И вот, уже с дипломом горного инженера в кармане, соблазненный первозданной красотой Якутии, ну и конечно, «длинным» рублем, я опять летел в медвежьи края. Летел не один, а с молодой женой, как и я, новоиспеченным рудознатцем. Но прежде, чем оказаться в местах, где лето всю зиму ждешь, словно желанного гостя, судьба вновь свела меня с тем, с кем когда-то довелось пригубить одну на двоих чашу, полную отчаянной ярости, обремененной сосунками, медведицы. Дегустация же обжигающего напитка как по заказу состоялась в канун значимого в свое время  для страны события. В не столь еще далеком прошлом третьего сентября в центральных газетах Союза публиковался приказ министра обороны страны об очередном призыве на срочную службу и увольнении в запас отслуживших. И с этого дня всех дембелей, как тех женихов перед первой брачной ночью, охватывало неотвязное желание как можно скорее встретиться с «гражданкой». Тревожно радостное чувство ожидания заветного настолько глубоко западало в душу, что и через много лет упоминание этой даты вызывало у большинства служивших ностальгические воспоминания. И желание, откликаясь на звучащий в душе и по-прежнему бередящий ее струны марш «Прощание славянки», поднять за однополчан кружку с греющей сердце влагой. Не исключением были и мы с Пашей, истоптавшие каждый в свое время не одну пару солдатских  сапог.
 
       Получая утром в камералке перед выходом на участок от полного тезки великого поэта геолого-технический наряд на завершающие буровые работы, Солошенко, углядев итоговую сумму оплаты, разочарованно протянул – «Ну…у…у, Пушкин, в такой-то день мог бы и порадовать. Как-никак, у нас со студентом вроде как дембельский день приближается». Заинтересованно глянув через плечо мастера на дату в наряде, Александр Сергеевич с усмешкой возразил: «Что ты, дружище, когда это было! Ты бы еще и Святцы вспомнил».  И, ткнув пальцем в расчет стоимости работ, добавил: «Категория горных пород взята усредненной, по дресве, выйдет по факту больше коренных, пересчитаю. Чем вам не подарок будет».
    
    Однако судьба распорядилась иначе. До монолитных коренных мы добуривались лишь на последних метрах проектной глубины скважин. А так, по всему разрезу дресва чередовалась суглинком с редкими пропластками бурого угля. Подарком же для нас оказался исход встречи с семейством босоногих. Вот только опасность, исходившую от беленившейся матухи, мы прочувствовали позднеее, когда уже за ужином в доме мастера от глотка неразведенного спирта раскрепостилось сознание. Хотя и до этого тревожное поведение собак при возвращении в поселок и чудившиеся нам в заснеженном сумраке тайги лохматые тени и вызывали безотчетный мандраж. Но промокшая  до самых костей душа, из-за озноба, сотрясавшего тело так, что зуб на зуб не попадал, не чувствовала страха.  А всего лишь потому, что другого в тот день нам было не дано. К тому же, и погоду выбирать не приходилось. Зима на севере Приангарья так и так в сентябре, как та девица на выданье, в нетерпении торопящая события, уже примеряет на расцвеченной желто-оранжевыми мазками тайболе свое белое одеяние. Торопились и мы. У меня заканчивалась производственная практика, и я старался хотя бы дня на три оказаться раньше в манящей веселыми студенческими пирушками общаге. А мастер, промышляющий зимой в таежных крепях мягкое золото, рвался в свой мир. Туда, где и фарт, и неудача, и одиночество в белом безмолвии – все безраздельно достается одному…. Таежник, он и был таежником.
 
    "Зимовье то, почитай, все лето без догляду стоит, Босоногие, поди, не токмо стекло в оконце высадили, а можа и дверь уже с петель содрали», – с матерками, перекрикивая натужно ревущий мотор «упэбэшки», Паша с расходкой забивал колонковую под самый переходник керном. А подняв буровой снаряд на гора, пока выбитый из колонковой керн я  раскладывал по ячейкам в ящик, мастер, отойдя к костру, присаживался на валежину и чаевничал. Присасываясь, словно грудничок, к дырке в банке со сгущенным молоком, он чмокал и сопел так громко, что его любимица Найда – бело-серая с рыжими подпалинами сука, напрягаясь, вострила уши, готовая тут же кинуться вслед за брошенной хозяином опорожненной жестянкой. Но…. Содержимое банки еще весомо ощущалось рукой и Паша, поставив ее на чурку, наливал из закопченного, бормочущего над жаром костра чайника полную кружку,  духмяного от молодых побегов листвянки, чифира. Со знанием дела наблюдая за мной, он так же громко, как и сосал сгущенку, неторопливо швыркал горячий взвар и в какой уже раз (явно теша себя), принимался смаковать удачи прошедшего сезона: «Заездок-то  я в прошлогод на Сивачах поставил. Речушка, что тебе ерик в кочкарнике, а рыбы на скат взял до….   Хватило и на еду, и на приманку. Не поверишь, бляха муха, соболя от рыбы с душком, как …. от норкоты дуреют. Иной раз в кулемку аж два кота залазят. Рыбу то, я с валерьянкой квашу».  И, отставив в сторону кружку с вяжущим рот перепревшим взваром, тараща, черные с антрацитовым блеском, глаза, мастер, не иначе, как для наглядности сводил вместе все в шрамах и ссадинах кулаки и потрясал ими перед собой. Отчего возникало убеждение, что ему и по ночам грезились баргузинского кряжа с благородной проседью соболя, снующие вокруг его плашек и кулемок.
    
     Но не все в тот год в междуречье двух Тунгусок складывалось ладно.  И вроде бы далековато было до тех мест, да по меркам Восточной Сибири, каких-то пятьсот верст, считай что рядом. К тому же бедствие, на такой большой площади, неминуемо скажется окрест. И кто его знает, случится ли и ныне у Паши в его суземе  фартовый промысел.
   
     Необычно, даже для северных широт, запоздав на месяц, холодная к тому же, весна, породила на Тунгусском плато жестокую бескормицу. Студеные утренники  и залежавшийся на сиверах фирн выморозили завязь на ягодниках и зародыши в грибницах, обрекая на вымирание  связанных  пищевой  цепочкой  обитателей  и  так  скудного  на  прокорм  края.  В довершение  к голодомору, сухие грозы наступившего следом запредельно жаркого и засушливого лета, подпаливая горючий, как порох, иссохший ягель, вызывали низовые пожары. Порывы же суховея, подхватывая, перебрасывали пламя с горящего валежника на обросшие лишайником нижние ветви елей, разнося все пожирающий огонь уже верховыми палами. Завораживающе страшен в своем новом проявлении огонь. С треском и гулом, сливаясь в огненный вихрь, он смерчем проносится по глухим распадкам, оставляя на месте дремучих урманов  мрачный горельник с торчащими в небо обугленными до черноты лесинами, похожими в стелющемся едком дыму тлеющего подлеска на иглы доисторического зверя.  Но, как нет у природы плохой погоды, так нет и худа без добра. Пройдет время, и как бывало уже не раз, тайбола возродится на сдобренном золою пожарищ подзоле междуречья. А заматерев урманами, вновь начнет манить промысловиков воображением богатого суземка.
      
     А пока снежные заряды, похожие на вспененные штормом валы, раз за разом шквалами прокатывались по взъерошенной хлесткими порывами ветра угрюмой тайге. И всякий раз, как хаос метущихся снежных хлопьев непроглядной завесой обволакивал окружающий мир, погружая его в призрачные сумерки, нас охватывала тревога не успеть засветло закончить работы на профиле. И мы, втянув головы в плечи и, то и дело, утирая рукавом с лица холодную влагу тающего снега, принимались отчаянно авралить. В такие минуты Паша, как и должно буровому мастеру, всего тремя, но безгранично емкими словами дав определение предстоящему, первым впрягался в лямку. Следом, как ни соблазнял теплом костер, брался за гуж и я. Тем более, растолковывать содержательное  высказывание мастера недавно сменившему солдатскую казарму на студенческое общежитие парню, нужды не было. К тому же,  в нашей работе без тех слов обойтись было невозможно. В нужный момент они и одобряли риск, и подбадривали, не говоря уже об универсальном определении вещей и явлений. В изнурительном рвении успеть до захода солнца пройти все заданные на профиле скважины, ни пупа, ни горла мы не жалели. И судя по тому, как под ударами неистового разгула стихии, пробурив одну, мы со всем бутором перетаскивались к следующему реперу новой выработки, они еще, и выживать помогали. Однако, не смотря на всю отчаянность в голосе, с какой Паша, завидя несущуюся прямиком на нас медведицу, выкрикивал: « Япона мать!....  К дереву!...  К дереву, салага! Заламывай, бляха муха, кусты, а то…  запнешься!» – изменить, что либо, в происходящем отборным матом было невозможно. Нечто, необъяснимо иное, уже предопределило судьбу и зверя, и людей. И произошло это, судя по всему, когда один, без собак и оружия (не считая ножа) я ходил за оставшимися на отработанном профиле неиспользованными керновыми ящиками. То-то утробные вздохи и стоны терзаемой ветром тайболы вызывали во мне желание быть как можно ближе к напарнику, собакам и костру. А ощущение неосознанной тревоги, словно чья-то рука, подталкивало в спину, заставляя торопиться на обратном пути. Потому, как матуха в это время была уже рядом. Иначе, буквально минута в минуту,  медвежья троица не могла бы появиться следом за мной на кромке выходящего прямо на нашу стоянку тракторного зимника. Очевидно, медведица не случайно шла по моим следам. Несомненно, она натаскивала медвежат тропить добычу. Будь же матуха еще и возмужалой, то обязательно (как позже заметил мастер) догнала и устроила бы для отощавших детенышей сытное пиршество.
   
    Тем не менее, инстинктивно вызывающий отвращение и страх, запах человека не останавливал  молодую медведицу. И кто его знает, как повела бы она себя, задержись я на старой стоянке. Да и настичь, идущего с тяжелой ношей на плечах человека, шустрому зверю не составляло труда. Но ведь что-то же, кроме не проявившейся еще самости матерого зверя, удерживало ее от нападения. И даже, когда между мной, стоящим за деревом  и медведицей, что дыбилась напротив, были считанные метры, она лишь буравила меня бусинами глаз и хрипло шипела, будто, предостерегающая от неверного шага, змея. Однако, стоило Тузу и Урагану (рыскающими в поисках медвежат, забравшихся от них на лесину) вернуться на зов хозяина и с лаем закружить вокруг матухи, хватая ее за гачи, как медведица тут же преобразилась. По-бабьи взвизгивая от укусов собак и, то и дело, пряча от них зад в снег, она принялась яростно гоняться за кобелями. Разительно напоминая в эти минуты уже не змею, а вздорную особу, готовую, ввязываясь в свару, кратно отвечать на каждый выпад. Позднее, не раз сталкиваясь с босоногими хозяевами таежных урманов, поневоле приходилось убеждаться в не безосновательности культа медведя у местных жителей. Уж больно осмысленными порой казались поступки зверя.  Вот и то, как матуха размашисто отвешивала увесистые шлепки медвежатам, когда, расчухав нас, погнала их перед собой в чащобник,   напоминало энергичное понукание неуравновешенной мамаши. И в то же время, совершенно пустые, бессмысленные  глаза, когда она же, оскалив клыки, пялилась на меня, куда уж красноречиво подтверждали выражением: «глаза – это зеркало души», отсутствием оной у зверя. 

    Но прежде, чем неоспоримая истина: зверь, он и есть зверь, окончательно утвердится в моем сознании, пройдет еще время. А новая  встреча с Пашей, с тем, кто опытом промысловика подтолкнул к этому осмыслению, окажется продолжением урока от мастера. Пересеклись же наши пути-дорожки не где-нибудь, как должно для бродяг, в таежной глухомани, а на многолюдном и широком перекрестке торных дорог – в аэропорту столицы Восточной Сибири. Что само по себе могло бы показаться не более чем случайностью, но не для нас с Пашей. Оба мы, в сущности своей бродяги, отчаянно играющие с жизнью наудачу, и при этом верящие в неотвратимость происходящего, восприняли встречу, не иначе, как улыбку фортуны, напоминающей нам, непутевым, о том послевкусии от глотка неразведенного спирта, что почувствовали мы, осмысливая наскок  матухи, за поздним ужином в доме мастера. К тому же, вскоре, как я улетел в Иркутск,  моему наставнику довелось уже на себе прочувствовать звериную суть забав топтыгина. И уж, конечно, никому из нас, по-братски разделившим одну на двоих удачу и продолжающим идти каждый своей дорогой, не думалось, что суждено будет когда-нибудь вновь свидеться.
 
     Однако, не зря говорят: «Пути Господни неисповедимы». Вот и меня к встрече с Пашей судьба вела только ей одной ведомой дорогой. Не оттого ли рейс на Якутск ровно заколодило: то по метеоусловиям, то по техническим причинам вылет раз за разом откладывался на не сбывающийся срок. И все это время не по сезону одетые северяне (уж они-то точно знали, какая весна ждет их по прилету), потея и глотая газировку, в ожидании «у моря погоды»,
продолжали толкаться у стойки.  А тут еще и не погасшее табло, извещающее о регистрации на рейс, вселяло надежду на непредсказуемый поворот событий. Заставляя в соперничестве непременно первым заполучить талон на посадку (как будто он, кроме самоуспокоения,  что-то гарантировал) все теснее подступать к высокому барьеру стойки. И лишь немногие, из числа бывалых, умудренных перипетиями дорог, да такие, как мы, еще не озабоченные тревогами завтрашнего дня, держались в последних рядах.
 
    Положило конец стоянию настырных северян, а вместе с тем еще больше затуманило перспективу улететь сегодня, очередная задержка рейса, теперь уже аж на четыре часа. Табло, что гипнотически держало народ в напряженном ожидании, как перед стартом забега на короткую дистанцию, погасло одновременно с гулко прозвучавшим под высокими сводами объявлением дежурного диспетчера. И тотчас толпа, только что чуть ли не в рот заглядывая облаченным в аэрофлотовскую униформу смазливым бабенкам, враз теряя к ним интерес, отступила. Подхватывая немудреный багаж, несостоявшиеся попутчики все, как один, поспешили в одну и ту же сторону. Теперь, надо думать, их объединяло одно и то же желание – как можно быстрее избавиться от выпитого «тархуна». Помедлив, словно уже в свою очередь выжидая, а не переменится ли ветер с моря, подались и мы, но не следом за оравой озабоченных насущной проблемой, а к выходу из переполненного суетящимся людом зала ожидания на привокзальную площадь.
 
    Открывшееся перед нами залитое ярким майским солнцем пространство, с бездонным куполом неба над ним, с новой силой подхлестнуло неприкаянные души, во что бы то ни стало, и как можно скорее, оказаться в заветной  «Тмутаракани». И таким в тот день нам, неисправимым романтикам, казался похожим на даль голубую привокзальный сквер, утопающий в кипени цветущих кустов сирени. Не задерживаясь на бойком пятачке перед входом, напоминающие, из-за объемистых рюкзаков и пружинистого шага, гонимые ветром шары верблюжьей колючки, мы прямиком через широкий проезд направились к влекущим посадкам. Намереваясь на час-другой затабориться на одной из скамеек. Но то, что издали нашему воображению рисовалось, как богатое дарами суземье, вблизи предстало удручающим зрелищем варварски заломанных  лилово-белых купин. К тому же, шелушащиеся старой краской скамейки, как в курятнике шесток на закате дня, оказались занятыми разночинной публикой. Кроме той, что при входе в сквер больше всех доставалось солнечной благодати. Но из-за удушающего аромата давно не мытых ног, растянувшегося во весь рост и сладко посапывающего в блаженной дреме бомжа, желающих присесть на свободный конец скамейки не находилось. Разочарованные увиденным,  и все-таки  не теряя надежды углядеть свободное местечко, мы медленно двинулись вглубь сквера.  Напрасно. На редких, как зубы во рту старика и стоящих только по одной стороне аллеи скамейках, ни то, что прогала  худосочному заду приткнуться, яблоку негде было упасть. Продолжая по привычке обреченных искать то, что никогда не теряли, мы незаметно для себя подошли к стоящему в конце аллеи, и судя по всему, давно уже не ублажающим жаждущих прохладительными напитками, обшарпанному павильону.
 
    Запустение и уединение, царившие вокруг, вновь напомнили нам о северном крае, с его зовущими,  на все четыре стороны,  просторами.  Проникаясь восприятием неожиданного, средь шума и толчеи большого города, укромного уголка, не сговариваясь, мы, молча, скинули к ногам тяжелые рюкзаки. Но не успели энергичными взмахами рук размять натруженные плечи, как из-за угла, когда-то размалеванного ромашками и  веселыми рожицами гномов постройки, словно чертик из табакерки, выскочил рослый щенок. Уши топориком, хвост бубликом и белозубый оскал с телепающейся  розово-красной лопаточкой языка без сомнения принадлежали молодой лайке. А телосложение и окрас шерсти говорили о восточно-сибирской породе охотниц. Занося в сторону зад с закрученным в крендель хвостом, он игриво навалился, не смотря на юный возраст, сильным мускулистым телом мне на ноги. Побуждаемый безотчетным желанием: незамедлительно, прямо здесь и сейчас, запустив пальцы глубоко в
собачью шерсть, с силой потрепать щеня, я так и сделал. В ответ на мою фамильярность, лаечка повела себя так, как и должно собаке ее породы. С глухим рычанием, слегка прикусывая мои руки, она вывернулась из захвата и, путаясь в моих ногах, принялась теснить по кругу. Теперь уже мне, урча в тон утробным руладам псины, пришлось сноровисто уворачиваться от натиска азартной «зверюги». Со стороны,  не посвященному, наша обычная для таежника и лайки забава могла бы показаться серьезной сварой. Но не  для наблюдавшего за нами коренастого мужчины. Увлеченные шумной возней, мы не сразу заметили его в тени заброшенного павильона. Первой на едва уловимое в зеленом сумраке движение отреагировала лайка. Радостно взлаев, она кинулась к одетому в добротную полевую робу (судя по ее реакции) своему хозяину. И, высоко подпрыгнув, с лету ткнулась влажной кирзой носа тому в щеку.
 
     Все, что произошло дальше, я до сих пор воспринимаю не иначе, как каприз Фортуны. По-хозяйски охолонив разыгравшуюся собаку, незнакомец, неуловимо напоминая движением плеч кого-то их далекого прошлого, развернулся ко мне. И, выйдя из тени, совершенно седой, с багровым шрамом от виска до подбородка, он неожиданно глазами Паши Солошенко насмешливо уставился на меня. Ошеломленный встречей с невесть откуда взявшимся мастером, я оторопело вытаращился на него. Замешательство мое было настолько красноречиво, что заставило сдержанного на язык таежника заговорить первым: «Никак, студент нарисовался…. Однако, здорово, парень!»  До боли знакомый голос, а главное, цыганистые глаза Паши, окончательно повергли меня в ступор. А мастер, оценивающе оглядев стоявшую рядом со мной веснущатую молодку, вновь перевел взгляд на меня. Помедлил, как бы потешаясь про себя над моей нелепой скованностью. А позабавившись, продолжил:  «Че, парень, за учебой память отшибло. Однако собаку то по-нашенски приветил».  И со словами: «Давай-ка, че ли, студент, облапимся», – решительно направился ко мне. Меня же, точно столбняк хватил. Чувствую только, как рот в улыбке расплывается. И тут лаечка, вот уж действительно посланец судьбы, в бесцеремонной попытке лизнуть теперь уже в губы мою жену, своим неугомонным естеством не просто вернула чувственное восприятие происходящего,  а буквально заставила взыграть во мне ретивое.  И то, как я до этого дурачился в забаве с лайкой, уже ни в какое сравнение не шло с нашими  Пашей обнимашками. Когда по-медвежьи рыча, и до хруста костей тиская друг друга в крепких объятиях, приплясывая, мы затоптались у заброшенного павильона. Совершенно не заботясь, что уж там кому в голову придет, глазея на нас. Тем более нам и самим ровным счетом было все равно, какой на кого накатывает бзик. К тому же, как и для большинства, тратившим жизнь в погоне за удачей, чудачество нам не хуже кружки горячего, крепко заваренного чая, поднимало настроение.
   
    Однако наша странная манера приветствоваться, если и привлекла чье-то внимание, то не более того, как позабавила необычным выражением чувств.  Большинство же, коротавших на скамейках время в ожидании своего часа пассажиров по-прежнему пребывало в отрешенном состоянии. Но все изменилось в одночасье, словно в безветренную погоду внезапный порыв ветра, вихрем взметнув дорожную пыль, донес далекий раскат грома, когда молодка и лайка затеяли шумную кутерьму. Воинственно выкрикивая звонкие  междометия, обычно рассудительностью своей частенько сдерживающая мою горячность, благоверная, как та матуха, принялась гоняться за уворачивающейся с заливистым лаем от нее лаечкой. Звучные потешки, разрушая безмятежную тишину, заставили не только повернуть головы, но и вынудили многих почувствовать необходимость размять затекшие от долгого пребывания в дремотном покое тела.  Не прошло и минуты, как тихий уголок, еще недавно напоминающий сидевшим вплотную друг к другу на чугунных скамейках сонным народом, переполненную ночлежку, словно при смене кадра в кинофильме, превратился в многолюдный бульвар. И задиристые возгласы молодой женщины растворились, подобно каплям дождя, падающим в лыву, в громких, озабоченных неопределенностью будущего, голосах. Потягиваясь и зевая, смеясь и чертыхаясь, вынужденные сидельцы кто-то сразу озаботился насущной проблемой и  заспешил к местам общего пользования. А те, кого потреба еще не обеспокоила, не замедлили улучшить свое жизненное пространство, вольготней располагаясь на опустевших скамейках.
Потревожили перемены обстановки и бездомного, отогревающегося на солнышке  после ночи, проведенной на куче тряпья в чуланчике под лестницей соседней пятиэтажки.  Хотя…, скорее всего чувство голода, тоскливо сосущее под ложечкой, заставило его покинуть пригретую лежку. Шаркая растоптанными ботинками без шнурков, бедолага, не смотря на явное плоскостопие, довольно прытко засеменил по прилегающей к скверу улице, держа направление в сторону, откуда ветерком натягивало запах свежеиспеченного хлеба. И вскоре его кудлатая голова затерялась в уличной сутолоке.
 
     С исчезновением пахучего бомжа  привокзальный «отстойник»  словно лишился значимости уединенного места, где можно было в относительной тишине, без докучливого внимания со стороны, переждать задержку рейса.  И, как ярмарка без балагана не более чем базарная толкучка, так и сквер окончательно уподобился разноликому пристанищу вынужденных переселенцев. Однако неожиданная встреча с мастером в корне изменила наши восприятия и намерения. А неподдельное естество лаечки вдобавок наполнило нас ощущением реальной близости к заветному Северу. И мы, воспринимая происходящее как должное развитие событий, без колебаний последовали за поманившим нас за собой седовласым хозяином лайки. Ожидая увидеть с тыльной стороны преданного забвению павильона охладительных напитков все, что угодно, но никак не привычный для нас табарок. Рдеющий углями в двух метрах от ступенек, ведущих в пустой проем служебного входа, костер. Таганок над ним из обрезков водопроводных труб. Рядом колченогий стул без спинки и столик из дверной филенки, уложенной на кирпичи. А в стороне под раскидистым кустом большой фанерный ящик с остатками от пиршеств безалаберного народца. Наведенная на задворках городского сада чистота и сам табор несомненно были делом рук  Паши. Не от того ли малиновый жар углей и щекочущий ноздри горьковатый запах дыма живо напомнили, как мастер без намека на снисходительность приучал меня табориться быстро и с таежным комфортом. Вот и сейчас его уроки не прошли даром. Без разговора беря на себя заботу о традиционном у костра напитке, я на рысях подался с закопченным котелком (сия посудина, как неотъемная часть снаряжения всегда была в моем рюкзаке) за водой к выходящей торцом на сквер панельной пятиэтажке, рассчитывая на доброту и отзывчивость кумушек на лавочках у подъездов. И не прогадал: и воды принес полный котелок, не расплескав по дороге; и даже был обласкан одной из завсегдательниц, щедро угостившей пирожками с капустой. Пока же туда-сюда мотался, женушка торовато накрыла  дастархан, выложив весь наш немудреный провиант. А Паша вернул убранные в гулкую темноту заброшенного строения кривоногие сидушки и подгоношил остатками мебели костер. Когда же вода в котелке закипела ключом, самолично, не доверяя нам, салажатам, заварил свой особый чай промысловика.
   
    И уже вскоре к аромату соцветий сирени все явственней стал примешиваться смолистый дурман тайги от настаивающего крутого взвара. Само собой пробудилось приглушенное до поры до времени дорогой чувство голода. Харчевались то мы ведь еще ни свет, ни заря и по студенческой привычке в пол прикуску. А тут и взварец из таежного сбора вот-вот будет готов, и снедь на столике пушинками пепла от костра припудрило. И все уж вроде к обеду подталкивало, да вот приступить к нему неожиданно на полной серьезности намерений не позволяла нам лайка.  Стоило только мне или жене потянуться рукой к дастархану, как лежащая под ним псина щерила клыки и рычала, временами переходя на визгливый лай. На что Паша, увещая, говорил ей: «Ну что ты, Тайна! Это же наши, считай, что родня. А ты все сторожишься. Иди вон, погоняй за воробьями!»  Однако колючий взгляд собачьих глаз, следящий из-под столика за нами, Пашиной Тайны можно было с полной уверенностью истолковать как: «Что ты, хозяин! Какая родня! Впервые вижу! Какие воробьи, а кто трофеи сторожить будет!»  Что и говорить, простая случайность, а как нельзя лучше подтвердила породистость молодой лайки. Чистокровные охотницы без всякого со стороны на то побуждения  ревностно охраняют то, что посчитают добычей хозяина. Вот и Тайна отнеслась к снеди на столике как к трофеям Паши. И пока мы с мастером умилялись поведением лайки, молодка, нарушая все мыслимые каноны общения не со своей промысловой собакой, взяла и сунула в нос Тайне кусок ливерной колбасы. Непредсказуемость поведения особей женского
пола трудно предугадать. Ни Паше, ни мне, закостеневшим в непреложных суждениях и в голову не пришло бы их нарушать. А тут раз, и никаких закавык: и бдительный страж, облизываясь, лежит теперь уже у ног благодетельницы, и все, чем богат дастархан, доступно – бери, не хочу.
   
    Сразу и не скажешь, что уж сдержало мастера: врожденный такт настоящего мужика, или же зародившаяся симпатия, но ни взглядом, ни жестом неудовольствия поступком молодки он не выразил. Однако непосредственность была неизменной чертой характера моей напарницы по нехоженым путям-дорожкам. И она вновь ее проявит. Дружно умяв и пирожки, и всю взятую в дорогу снедь мы, как и должно, для посиделок у костра, перешли к главному. Посасывая между глотками терпкого взвара сладкую сгущенку из пущенной по кругу продырявленной банки, внимали друг другу в разговоре по душам. И вот, когда Паша сдержанно, без подробностей рассказывал о трагикомичном случае, произошедшем с ним в горном отряде уже вскоре, как я улетел в Иркутск. Моя супружница, следуя внутреннему побуждению, погладила мастера по изуродованной щеке и, заглядывая ему в глаза, с подкупающей искренностью в голосе, посочувствовала: «Миленький, как же Вам было больно. Но, слава Богу, Вы живы! Не иначе, как в рубашке родились!» И вот тут уж мастера прорвало. Отдышавшись от перехватившего дыхание немереного глотка горячего чая, что от неожиданной выходки молодки он хватанул из кружки, Паша потянулся через столик к ней и, лучась антрацитовыми глазами, тиснул ладонь молодой женщины до белизны ее пальцев. И это было наивысшим проявлением чувств, привыкшего к одиночеству таежника.
 
    А время, отведенное судьбой на нашу встречу, между тем безвозвратно уходило в прошлое. Мы же, увлеченные греющим душу общением не замечали (или просто не хотели замечать) его неотвратимый бег. Но в какой-то момент, сквозь отвлекающий внимание оживленный разговор, до нас дошло, в очередном объявлении дежурного диспетчера речь идет о рейсе на Якутск. Однако не успели мы подхватиться в сборах, как порывом ветра отчетливо донесло о начале регистрации пассажиров уже на рейс до Братска. А это был Пашин самолет….