Форма богинь и волшебниц

Жила-была девочка, московская грузинка. Ходила во французскую спецшколу, прятавшуюся среди тихих переулков Садового кольца, а над городом висели смутные, изменчивые восьмидесятые. Случайно она оказалась моей одноклассницей. Классе в пятом я влюбился в нее отчаянно и безответно. К тому моменту я был уже довольно опытным влюбленным. Сначала в душе царила Аня из моего первого А, звонким и ясным голосом певшая на уроках музыки «Прекрасное далеко». Чуть позже выбор пал на двух учительниц истории по очереди. Есть такие дети, что заводят дурную привычку влюбляться в учителей. Сердечная мышца у них – акселератка, слишком рано начинает выдавать любовь, и в результате такой торопливости, добравшись до середины жизни, повзрослевшие школьники теряют способность что-либо чувствовать.
Романтические привязанности совпали со страстью к античности. В классе мы еще ползли по первобытности, а я отогнул крито-микенский краешек и оказался в волшебной греческой эпохе. Соученики решили, что быть мне историком, даже придумали стишок, герой которого, как маленький Зефир или Борей, «сдувал пыль с веков». Я правда погрузился в древность, сметя учебник за неделю и взявшись следом за неизбежного Куна. (На средневековье пыл мой поугас, а после Нового времени и вовсе сошел на нет. Все-же деятельность человечества – редкостная мерзость).
Почему я был так околдован Древней Грецией? Не знаю до сих пор. Может быть, дело в картинке белоколонного храма на фоне ярко-синего моря? Ее коварно вставили в учебник, без  того полный изображений всевозможных храмов, статуй и остатков колонн. А также знаменитой керамики, - чернофигурных и краснофигурных ваз. Жадно рассматривал я богов, героев, греков и гречанок, в экспрессивных позах неподвижно застывших на их боках. Герои мифов с щитами или мечами, олимпийцы с властными жестами, простые сборщики оливок были мне менее интересны, чем древние девушки, с их довольно длинными прямыми носами, большими глазами и роскошными черными шевелюрами.
Благодаря образам богинь и полубогинь, колхидских волшебниц, вакханок и нимф, глядевших со страниц, потихоньку начали сгущаться, формируясь, прежде расплывчатые представления о красоте. И мой личный вкус, и персональный женский «типаж». Вскоре будет видно, к какой бездне мучительной безнадежности, к каким высотам отвергнутой любви меня это приведет.

Летом, кажется, с четвертого на пятый класс я с родителями отдыхал в Крыму. Жили мы в пансионате матери и ребенка в Кореизе, неподалеку от Ялты. Пансионат владел не только канатной дорогой, но и собственной достопримечательностью – усадьбой «Александрия», в стиле крымской готики, где живал Толстой, принимавший в гостях Чехова, и прощальный год провела семья Набоковых. Наслаждаясь пляжем, ездили и на экскурсии: Воронцовский дворец, Ласточкино гнездо, Севастополь. Развалинами античного Херсонеса я был потрясен. Вольное пространство с колоннами и уцелевшим фрагментом стены с воротами, на фоне драгоценного цвета моря, а рядом фундаменты домов, в чьих челюстях с покрошенными зубами ковыряются археологи, открылось передо мной, как забытая родина. Позже, в журнале «Наука и религия» я прочел о реинкарнации, и стал задумываться, не ею ли можно объяснить странную дрожь узнавания, что я испытал, глядя на печальные остатки былого города. Нереальное ощущение, но в то же время сверх-реальное. Я как будто знал это место, эти дома, я как будто жил там когда-то, и невидимый двойник из прошлого протягивал мне руку. Не была ли моя душа, покинувшая древний Херсонес, после долгого отдыха в нематериальных мирах отправлена вновь на примерно ту же территорию, для продолжения урока и работы над ошибками? Реинкарнация могла бы объяснить, хотя бы отчасти, мою внезапную тягу к эллинистической эпохе. Впечатление от Херсонеса было столь мощным, что в течение нескольких следующих лет я частенько о нем вспоминал, и даже пытался зарисовывать его колонны, оттенка топленого молока, на полях тетрадей по русскому и биологии.

Так вот антично настроен и под впечатлением, тем или иным сентябрьским утром я увидел ее, эту грузинскую девочку-подростка, увидел словно впервые. Описывать, как она выглядела, нет смысла - индивидуальное восприятие красоты все равно не передать. Важно то, что внешность ее была почти такой же, как у чаровниц греческой керамики: удлиненный нос, мелкий бес волос жгуче-черного цвета, даже глаза, хоть и серо-голубые, но схожей формы. Она была словно перенесена проецирующим лучом непосредственно из живых античных дней; перенесена лишь с легкими искажениями. Сложно было бы подобрать более подходящий объект влюбленности для парня, застрявшего где-то между Сциллой и Афинами. Вот только объект отвечал нулевой взаимностью.
Я и не думал признаваться в своих чувствах, слишком недостижимой она казалась. Впрочем, она быстренько все поняла, и ответила ледяным безразличием. Напрасно я смотрел на нее, щекой на ладони, на уроках французского (мы были в одной группе). Я только стал ее раздражать. Помню перформанс, который она устроила с помощью двух подруг, чтобы выразить всю беспомощность моей страсти. Это была песенка (за давностью лет не скажу, какая), в которой мои надежды на взаимность метафорически уничтожались. Исполнение – ехидство на тонком слое издевательства. Я делал вид, что ко мне все это не относится. Но побороть свою любовь был не в силах. На протяжении целых двух лет – огромный по меркам детства срок – я очудотворял обычную московскую школьницу, в которой воплотились формы древних волшебниц и богинь. Без малейшего шанса не только на взаимность, но и на самое скромное понимание и сочувствие. Можно себе только представить, какую муку я испытывал два бесконечных школьных года. Быть отвергнутым в десять или одиннадцать лет – едва ли не хуже, чем в семнадцать.
Что я помню о ней, как о человеке? Кажется, ни сильным умом, ни яркими способностями она не обладала. Класс был спонтанно талантливым, активным: сочиняли, рисовали, танцевали и придумывали; но не припомню, чтобы любовь моя принимала в этом участие. Не было в ней ничего особенного, ничем она не выделялась, кроме своей внешности. Выходит так, что (пусть даже память не идеальна) я не могу сказать о её личности ничего определенного.

Как я понимаю теперь, много лет спустя, я был влюблен строго в её облик, то есть в физическую привлекательность. Возможно, я был ещё слишком неразвит, чтобы суметь оценить что-то другое, одновременно более высокое, глубокое и настоящее. Но вот что забавно. Мои чувства к ней соответствовали древнегреческому пониманию красоты, хотя я понятия о нём не имел. Жители Эллады считали, что красота равна уму, таланту, доброте, и даже непорочности. Проще говоря, если человек совершенен внешне, то он совершенен и внутренне. История гетеры Фрины подтверждает это упрощение. Суд решил, что такая красавица (между прочим, вовремя обнажившаяся) не может быть виновна в кощунстве и богохульстве, и оправдал её. Моя маленькая грузинская волшебница была для меня не только самой красивой, но и самой лучшей, какой бы она ни была на самом деле (пустой, неумной или бездушной). И, несмотря на её надменную пренебрежительность, я целыми днями повторял её сладчайшее имя.

Закрутились вихрем года. Полетели, как щепки во время урагана, дни и дела, привязанности и работы. Случилось столько всего, что нам маленьким ни за что бы не поверилось. Временами я чувствовал себя разведчиком из прошлого, что пробирается по настоящему, да вот только связь оборвалась, и некому докладывать о масштабах и фатальности случившейся катастрофы. Привязанность моя к античности, хоть и ушла на глубь души, и годами совсем не ощущалась, никуда не исчезла. В музеях и галереях Флоренции, Рима я влюблялся в античные и барочные статуи. В изумленном восхищении стоял перед портиками и виллами. На Римском Форуме, утром в декабре почти пустом, я застывал, лишённый чувства времени и себя, возле храма Диоскуров или Венеры-прародительницы. И, планируя долгожданный отпуск, я часто предпочитал одну точку на карте другой только потому, что там можно было посетить римские или эллинские развалины.

А что же девочка-грузинка, героиня моего рассказа? Что с ней стало? В конце школы или сразу после, точно не знаю, она оказалась в Америке. Тогда был вал эмиграции (границы впервые открылись), волна подхватила её и нежно опустила, кажется, в Нью-Йорке. Больше пятнадцати лет о ней не было никаких известий. Уже в интернете народились соцсети, уже мы с одноклассниками задружились в одной, отечественной, а потом и в международной, как, благодаря всемогущим алгоритмам, её страничка возникла у меня в предложке. Нет, став френдом, я не бросился исследовать её жизнь, тем более следить за ней. Но новостная лента, этот механизм вуайеризма и эксгибиционизма, доносила иногда до меня обрывки её будней и праздников.
Странно было видеть фантики существования, которыми делилась моя очень давняя, детская любовь. Ещё удивительнее оказалась их чисто американская мелкость и подростковость. В тридцать пять лет и старше она с восторгом постила отчёты о каких-то пустейших вечеринках. О планах сходить на концерт очередной глупозвонкой поп-дивы на взлёте популярности. Рассказы в картинках о фешенебельном отеле в Канкуне, где она проводила отпуск, а иногда уик-энд. Ну и так далее; примеры можно множить.
Насколько я знаю, она не принадлежала к элитной ныне группе последовательниц Сапфо. Но – никаких следов мужчины, спутника жизни, хотя бы постоянного партнёра. И вот чего я не пойму. Как она, красавица даже в зрелом возрасте, не собралась родить ребёнка?

Когда Саакашвили пришёл к власти в Грузии и начал реформы, она, как многие грузины по крови, рванула на историческую родину. Проведя там пару лет, собралась назад в США, а по пути решила заехать в Москву. По такому случаю организовали встречу класса. Собрались в «Парижск», заведении у выхода из метро Парк Культуры, которого уже не существует. Выглядела она хорошо. Все пили вино, смеялись, болтали, делились новостями, наверняка вспоминали что-то из школы. Не могу припомнить, что она рассказывала, скорее всего, что-нибудь о красочном Тбилиси.
Я смотрел на неё как на экспонат, внезапно явившуюся вживую частицу моего прошлого. Смешно было бы пояснять, что от тех чувств, которые я испытывал к ней почти тридцать лет назад, не осталось ни малейшего обломка, ни даже песчинки. Но, очевидно, дурное отношение сохраняется гораздо дольше, чем хорошее. Я был для неё все ещё мальчиком, влюбленным безответно. Её пренебрежение на тонком слое презрения, как ни удивительно,  оставалось на месте.


Тревожаще, томительно и горько с привкусом сладости, в виду приближения если не старости, то нежелаемого возраста, вспоминать людей и события, случившиеся будто много жизней назад. Нашему поколению повезло увидеть сразу несколько очень разных эпох. Десятые, нулевые, девяностые, все они крайне непохожи, что уж говорить о восьмидесятых. Одной из ярких частей моего детства была увлеченность античной Грецией, а вместе с ней или слегка после – красивой девочкой, московской колхидской волшебницей, с чарующими чёрными глазами и чёрной же, волнующейся копной волос. Бывает, хоть нечасто, я вспоминаю о ней, какой она была тогда, и какой стала потом, в так называемой взрослой жизни. Тогда я спрашиваю себя: была ли она пустой формой, сосудом почти без содержания, воплотившей в себе греческих богинь, менад, храмовых дев и чудесных женщин, подруг героев - персонажей мифов, изображённых на боках чёрных, красных керамических ваз? Может быть, на неё стоило просто любоваться, как на статую, как на явление красоты, совсем ничего не ожидая в ответ, что я, в сущности, и делал в пятом классе, смотря на нее вполоборота, положа щеку на ладонь, на уроке французского языка, в давно канувшем в Лету, небывалом, но всё же бывшем взаправду, восемьдесят каком-то году?