Hotel Rодина гл. 9

 
 Глава IX


  Он помог сидевшему на земле старику с окровавленным лицом подняться, отвёл его к забору и усадил на камень, прислонив спиной к забору. Старик, охая и постанывая, дал ему платок. Караваев осторожно обтёр залитое кровью лицо и узнал старика-лоточника, продавца сладостей, с которым он недавно говорил.
 
 Когда старик пришёл в себя, он спросил у него, присаживаясь рядом.
 — Как же, батя, всё это вышло?
 — Шахидки взорвали себя, — закашлялся старик.
 — С какого перепуга? Ты же мне говорил, что они обещали не делать здесь этого, — закуривая, продолжил расспрос Караваев.
 

 — Восток — дело тонкое, — развёл руками старик, — сам не пойму, чего они психанули. Я ж совсем рядом был, в пяти метрах от старшей горянки стоял. Как жив остался, понять не могу. Когда ты ушёл, девчонки лезгинку танцевать затеяли. По очереди танцевали. Пока одна танцует, подруги в ладоши хлопают. Потом денег ещё бросят Васе-баянисту — новая в круг танцевать выходит. Вася устал, у него инфаркт один уже был и взмолился: «Дайте, девочки, передохнуть, пальцы уже скрючиваются от вашей лезгинки». А они: «Мы деньги тебе платим, обязан играть для нас. Будешь играть, сколько мы захотим». Он ещё немного поиграл и остановился: «Всё, девчонки, не могу больше! Рука онемела, пальцы, говорит, свело, извините». А одна, дерзкая такая: «Мы тебе не девчонки. Девчонки у вас в Туле и в Воронеже, а мы невесты Аллаха, играй лезгинку, неверный». Тут Вася и психанул. Деньги из фуражки на землю высыпал, фуражку на голову нахлобучил: «Кто верный, а кто неверный не вам решать, пошли вы все к шутам с деньгами вашими. Жил без денег ваших не умер и дальше проживу с Божьей помощью». Тогда старшая постановила: «Сейчас уже точно умрёшь, гяур». Что-то она пролопотала своим подругам, те головами закивали, вроде как соглашаются с ней. Обнялись они, расцеловались. Старшая здесь осталась, а подруги шустро рассыпались по толпе. Немного погодя у старшей телефон зазвонил, она выслушала, что-то ответила и себя взорвала. Меня на землю швырнуло, ещё взрывы слышал, после сознание потерял. Когда в себя пришёл, не мог поверить глазам. Ты иди, сынок, спасибо тебе, я уже отошёл. Иди куда шёл, сейчас здесь облавы начнутся. Будут хватать всех подряд, видимость работы создавать, псы продажные дознание начнут вести.
 Мимо пробежал бродяга, груженный четырьмя валторнами.
 — Видал? — скорбно покачал головой старик. — Кому война, а кому мать родна. А ты никак поседел, сынок? Мы же недавно с тобой виделись, у тебя чуть виски были снежком припорошены, а теперь вся голова белая.
 — Правда, что ли? — равнодушно провёл рукой по волосам Караваев.
 — Да ты, как снег белый, — покачал головой старик.
 — Белый так белый. Буду, значит, теперь белым. Прощай, отец, пойду я, — тяжело поднялся Караваев.
 

  К забору он шёл уже знакомой ему дорогой. У ангара, где принимали металлолом, стояла длиннющая очередь оборванцев с духовыми инструментами. Двери ангара были открыты настежь. Бродяги шумели, ругались. Очередь подвигалась споро. Хозяин ангара впускал «клиентов» оптом, по трое-четверо.
 Он дошёл до того места, где они беседовали с Егором. Присел на ящик, развязал тесёмки рюкзака, вытащил из него тетрадь Егора, полистал страницы, исписанные аккуратным почерком. Во многих местах написанное было перечёркнуто жирным красным маркером. Ещё в рюкзаке было две книги. Одна толстая называлась «Три века русской поэзии», вторая — «Лествица, возводящая на небеса». Была ещё одна книга, совсем маленького формата, толстенькая, размером с записную книжку, это был «Новый Завет», в прозрачном пенале лежали карандаши и авторучки.
 «Эх, Егор, Егор, Егорушка, — тихо прошептал Караваев. — Вот память горькая о тебе осталась, прости, что не сподобился сберечь тебя. Не нужно было никуда с тобой ходить. Ведь не хотел, не хотел я, упиралась моя душа. Подсказывало мне сердце беду близкую и решение правильное. Сработала и моя «антенна», да нелёгкая понесла к беде. Не пошли бы мы с тобой был бы ты жив сейчас... наверное. Ну, не пустили бы меня в отель, в моём прикиде, — велика беда? Пропал бы? К рикшам подался или грузчиком где-нибудь пристроился. Три недели бы быстро пролетели. Разве это трудности? Бывали у меня в жизни трудности, а сейчас руки-ноги целы, работу всегда можно найти, как-нибудь перебился бы. Эх, дружочек ты мой Егорушка, может ты там, на небесах, с сыночком моим свиделся. Когда-нибудь и я с вами свижусь и будем мы беседовать, никуда не спеша, никуда уже не нужно будет спешить, думать об одежде, деньгах, еде…».
 Он машинально, глядя остановившимся повлажневшим взглядом куда-то вдаль, сложил вещи Егора в рюкзак, завязал тесёмки, закинул рюкзак за спину и апатично побрёл вдоль забора, опустив голову, по-старчески сгорбившись.
Метров через триста-четыреста он остановился. Это было то место забора, про которое говорил ему Егор. Покашливание за спиной он услышал не сразу. Когда обернулся, увидел за своей спиной улыбающегося мужчину неопределённых лет с седой козлиной бородкой в джинсовой тирольской шляпе с пером, потёртых джинсах, джинсовой рубашке, и джинсовых же кедах. Опирался он на изящную трость с массивным набалдашником в виде волчьей головы. «Джинсовый приставала», — вяло шевельнулось в голове Караваева.


  — Ещё один. Чего тебе надо? Откуда вы такие берётесь? — грубо процедил он.
Слащавая улыбка прилипла к лицу незнакомца, хрящеватый горбатый нос подрагивал, будто принюхивался, глаза лучились. Он подошёл ближе. Острый колючий взгляд незнакомца проколол Караваева, заставил напрячься. Глаза были разного цвета  — один зелёный, другой чёрный.


  — Мы всё больше снизу, снизу, благородный, г-мм, идальго, хе-хе, с Поля Чудес. А вы туда, в Эдем победителей, юдоль проклинаемых? — ткнул он пальцем с крупным перстнем в сторону забора, продолжая улыбаться, оскаливая жёлтые зубы с выступающими резцами.  — Счастья искать?


 — Стихами будешь шпарить? — вопросом на вопрос, мрачнея, спросил Караваев.
  — Стихи? Стоящие когда-то были, увлекался. Но суровая проза жизни нового века не оставляет времени на сидение на диване с томиком Петрарки, всё дела, дела, дела, но больше, кхе-кхе, тела, тела и так называемые души. Работы в веке новом привалило, дел невпроворот — в три смены пашем. Работать приходится и под куполами храмов и даже, вы не поверите, за Царскими вратами. Какие сладчайшие экземпляры попадаются нынче там в наши надёжные руки! Какой-нибудь препаршивейший «Мерседес» делает святых отцов такими податливыми! А вы, надо полагать, не апологет поэзии? Абсолютно с вами солидарен: нынешняя поэзия — это ангар секонхенда, заваленный ботинками-полуботинками горделивых графоманов. А гении, писал один ваш настоящий, хотя и не лишённый многих плотских утех поэт, «ходят по лезвию ножа и режут в кровь свои босые ноги». Поэты часто получают свои прозрения не только сверху, но и снизу. Удачный синтез иногда выходит. Пытливые люди, однако, пришли к выводу, что настоящая поэзия сейчас главным образом сосредоточена в газетах и других средствах массовой информации, да в проклятом телевизоре. Вот, где поэзия! Читаешь или смотришь, ну, не новости, а прямо-таки «Откровение» небезызвестного доброго юноши Иоанна. Ежедневно чуть ли не дословно цитируются сбывающиеся перлы Его любимого друга, не к вечеру будет помянут. Метафоры — метафорами, но пророчества юноши, однако, как и положено пророчествам, обязаны сбываться. С восхищением и восторгом сообщается всему подлунному миру, что по всем холмам уже расселись блудницы, хе-хе, в руках которых чаши наполненные мерзостями и нечистотами блудодейства их. Наперебой, захлёбываясь, говорят о том, как описанные святым юношей глады, моры, войны, наводнения, пожары, убийства, катаклизмы, свершаются в реале. Как тебе вот это, например, из так называемых СМИ, аббревиатура переводится, как — смрад, маразм, идиотизм: «Осудили девушку, которая в туалете электрички родила ребёнка и смыла его в унитаз» — «Мужчину осудили на пожизненное за истязание двух падчериц и жестокое убийство одной из них» — «Мать положила двухлетнего сына на улице и ушла – не было денег на его содержание» — «Полиция отбила у линчевателей убийцу девочки» — «Зарезал девочку в детском саду» — «Священника арестовали по подозрению в развращении семи приёмных детей». По мне, так: красота! Блеск! Поэзия! Один ваш писатель советовал не читать газет перед едой, поскольку они вызывают угнетённое состояние духа. Правда, он говорил о газетах своего времени, но, чёрт возьми, ничего не изменилось в людском стаде. Обожаю читать газеты! Узнаю из них о прекрасных результатах своей деятельности. Угнетённое состояние духа мне не грозит. Какой по счёту ангел протрубил уже даже и не понять — тут уже целый оркестр ангельский, а бледные кони табунами топчут слабеющие всходы веры. Доводилось тебе читать оригинал? Что это я? Старею, знаю же, что не читал. Хотя можно и не читать, да? По телевизору всё покажут. Телевизор-то вы смотрите? Смотрите, родимый, знаю, смо;трите, любитель. «Санта-Барбару» всю досмотрели?


  — Ты, что ж, лекции вздумал мне читать? Сколько же вас здесь бродит прохиндеев! Не стихи, так ещё какой-нибудь бред. Ну, чё те надо, дядя «джинсовый»? — раздражённо и зло вызверился Караваев.


  — Потрясающе, племянничек! Молодец! Молодец! Красаве;ц! И тебя Муза посетила?  — с горящими глазами вскричал «джинсовый» и захлопал в ладони.  — Правильный ход. Брависсимо. Именно так нужно с незнакомцами говорить. Нужно уметь за себя постоять, даже в морду дать, а лучше ножом, когда припечёт — в почку и нож провернуть пару раз, чтобы корчился мерзавец долго и кровавой мочой истекал. А джинсовый материал, досточтимый идальго, весьма удобное и практичное изобретение новейших времён. Мне нравится. Помню, по часу-другому приходилось в далёкие ветхие столетия одеваться, чтобы в люди выйти, хе-хе. Я путешествовать люблю, а джинсы необычайно удобная одежда для этой цели.
Караваев не вникал в смысл речей незнакомца, и не придавал им никакого значения — он твёрдо решил, что это очередной свихнувшийся «продукт» волшебных мест, в которые его занесла нелёгкая. Никакого желания говорить с незнакомцем у него не было, и он сказал, собираясь уйти:


  — Аут. Некогда мне со всякими болтунами лясы точить. Отвали, сквалыга джинсовый, с моих глаз.
Но уйти он не смог. Ноги внезапно отяжелели, ледяной озноб прошил тело от головы до ног и за этим скрутил липкий страх, разрушая волю, отнимая способность трезво мыслить. Он окоченело застыл, тараща глаза на незнакомца, вперившего в него немигающий взгляд. «Джинсовый» слегка повертел головой, и холодные мурашки побежали по спине. Лицо незнакомца, как на голографических открытках, двоилось по линии носа. Одна сторона оставалась прежней, другая превращалась в бескровное и морщинистое лицо столетнего старца.
 

  Они стояли друг перед другом, между ними было чуть больше метра. Караваеву казалось, что ноги вросли в землю, рот склеился, он не мог пошевелиться. С ужасом и изумлением смотрел он на двоящееся лицо незнакомца, в голове пробежала быстрая мысль: «Будто в детскую игру «замри» играем».


  — Да, собственно, что это я? — сказал незнакомец, рассмеявшись. — Пора уже от увертюр к делу перейти.
Он принялся что-то чертить на земле тростью, говоря при этом:
 — И давай, пожалуй, перейдём на твой стиль общения. Что же это! Я тебе «вы», а ты мне «ты»? Как это у вас здесь принято: ты — мне, я — тебе? Неплохая система, кстати, для взаимовыгодных решений. Мне нравится. При таком подходе все дела двигаются гораздо быстрее. И расслабься, наконец, пожалуйста.
И Караваев мгновенно обмяк, пришёл в себя, ожил, но страх не ушёл, кровь тревожно и болезненно пульсировала в висках. Он не повернулся и не ушёл, это ему в голову уже не приходило. Неожиданно вспомнился старик борец с нечистью, с его хитроумными фантастическими изобретениями и он с досадой подумал: «Нужно было не отвёртку-индикатор брать, а авторучку стреляющую. Совсем не помешала бы сейчас».
— Ерунда всё это, — прочитал его мысли незнакомец, досадливо махнув рукой, — Детский сад. Серебряные пули, вода святая с примесью диоксида, чеснок генномодифицированный, давно силу свою растеряли. Для бесёнка разве, какого хилого сгодится. Осиновый кол — это куда ещё не шло. Что такой бледный, идальго? Изголодал что ли? Не постишься ли случаем перед Рождеством-то, оно на носу уже? Страшно на тебя смотреть.


  — Отравился я. Квас у вас здесь неважный, — ответил Караваев смиренно. Страх разрушал его.
 — Здоровье беречь нужно. Какой же квас на здешней воде? Отлично, чёрт побери, как всегда потрудились подопытные людишки, чтобы испоганить землю. Мерзость запустения построена ударными темпами, — сказал незнакомец. — Собственно, даже я теперь не всегда нужен, моя методичка безукоризненно работает. Разве это народ? Разве это соперник? Ослаб. Искушай его на голубом глазу тысячами, да миллионами, а он, как лягушка сам идёт змею в рот. Не так всё было. Упорный народ был, смиренный, жизни за Него отдавали. Искушал я как-то этого упрямца в пустыне. И момент удобный случился, — изголодавши Он был, после поста-то сорокадневного. Вид у Него был, доложу! Что за глупость такая голодать, себя истязать, здоровью вредить! Искушал. А ведь с Его-то силой, что Ему стоило те камни в хлеба превратить?! Ведь смог же семью хлебами и рыбой накормить пять тысяч человек, бесов легко изгонял, воду в вино превращал. Мог, да не захотел. Между прочим, я такие фокусы легко могу делать. С вами проще, столетья моего господства дали свой результат. Вы в слова «Не хлебом одним жив человек» до сих пор не вникли, так и понимаете буквально что-де хлеб без масла, да без чашечки горячего кофе, да без утренней сигаретки и не хлеб вовсе. Не твой ли это чемоданчик будет, уважаемый горняк?


  В левой руке незнакомца возник, вспыхнув на мгновенье и погаснув, чемодан. Он поставил его на землю у своих ног, не сводя глаз с Караваева, а тот, пропотев от волнения, узнал родной чемодан.
— Где ты его нашёл? — не веря глазам, спросил он.


  — Да тут недалеко, за пунктом приёма металлолома. Я кое-какой металл сдавал, пару икон в окладе латунном, пакет с крестами. За ангаром чемоданчик этот лежал в бурьяне. Я его не открывал, честное слово, не люблю в чужих вещах копаться. Думал, сдам в бюро находок, сделаю хоть раз в жизни доброе дело, а тут тебя встречаю. Вот и решил спросить. Так не твой ли будет чемоданчик? Вот удача-то, если твоим окажется! — быстро протараторил незнакомец.

  — Похож, — ответил Караваев, нервно переминаясь с ноги на ногу.
— Знаешь, народ здесь вороватый и бессовестный, ты это, наверное, успел заметить. Не врёшь ли случаем? Проверить нужно. Можешь сказать, что в нём? Извини, конечно, за назойливость, — «джинсовый» смотрел на него пристально. — Доверяй, но проверяй.
Караваев стушевался.
—Шмотьё разное, туфли, радиоприёмник, журнал «Вокруг света», бритва…
— Журнал? Самая читающая в мире страна? «Вокруг света»? Это хорошо — это документ. Но на всякий случай давай сверим твои слова с содержимым чемодана, мало ли, — незнакомец тростью коснулся чемодана и тот, как хоккейная шайба по льду, плавно подкатился к ногам Караваева и остановился.

  — Открывай, открывай. У меня дел по горло. Денег-то не было в чемодане, а? — торопил незнакомец замявшегося Караваева.
 — Откуда, — Караваев присел на корточки и, опасливо поглядывая на «джинсового», открыл чемодан.
Подняв голову, запинаясь, сообщил:
— Мой. Мои вещи.


  — Повезло тебе. А мне, как повезло! Первый встречный и, пожалуйста, —  хозяин чемодана, а то пришлось бы с ним мыкаться, хозяина искать. Ты просмотри, просмотри тщательнее всё ли на месте. Журнал любимый, не пропал?
Караваев порылся в чемодане, дошёл до дна и замер: на дне ровным слоем были уложены новенькие пачки денег.
Он поднял глаза на незнакомца. Тот, прожигая его взглядом, нетерпеливо спросил:


 — Журнал-то на месте?    
Караваев опустил голову, погладил рукой деньги, с удовольствием вдыхая запах свежей типографской краски, потянуло их пересчитать, но он сдержался. В голове толчками, теснясь и перебивая друг-друга, прыгали быстрые мысли. Между двумя Караваевыми завязались горячие дебаты. Первый радостно говорил: «Вот и конец твоим мукам! Теперь отдохнёшь, как человек, Иван Тимофеич. Про деньги промолчи. Поблагодари «джинсового» за чемодан и уходи». Второй — с сомнением в голосе, отвечал: «Деньги-то не твои. А как этот хлыщ «джинсовый» не поверит и решит сам заглянуть в чемодан? Делов-то будет и позора. Придётся сказать про деньги. Нехорошо как-то. Чужое…». Но первый зло закричал: «Очумел?! Самоубийца! Всё ж сразу исправится, все проблемы решатся! Не смей ему говорить про деньги. Закрывай чемодан и сваливай». Второй «чесал затылок»: «Дык, нехорошо чужое брать... не знаю, что и делать. И хочется и колется». Первый прошипел: «Не собачься. Просто закрой чемодан, спасибо скажи, повернись и уходи. Нехорошо! Чего нехорошо? Чемодан твой, значит и деньги твои. Если что, скажешь хлыщу, что деньги твои, забыл-де про деньги».  — «Нет, нехорошо, нехорошо, нехорошо, а может, предложить ему поделиться? Денег много, на двоих неплохо разделится», — бормотал второй.  — «Да, что он дурак, что ли делиться? Кто здесь делится? Не говори о деньгах, а там, как выйдет!»  — взвился в ярости первый.
 

  — Быть или не быть? Взять или не взять? Гамлетовские сомнения? — в голосе незнакомца звучали язвительные нотки. — Ну, какой из вариантов выбрал на нашем «Поле чудес»? Любишь же эту передачу, маечку отхватил себе по теме…
Караваев покраснел и сказал не то, что ему говорила голова, а то, что подсказало колотящееся сердце:


  — Здесь деньги какие-то. Вещи-то мои, а деньги… денег таких не было у меня никогда.
Незнакомец нахмурился.

 — Деньги? Не может быть! Чемодан-то твой. Какие деньги? Откуда? И много?
— Я столько никогда не держал в руках.


  — Нет, ну, это невыносимо! — вскричал «джинсовый». — Чёрт бы вас всех побрал! Что за страна, что за люди! Ты просто обязан был после того, как прошёл путь по аллее славы рода человеческого сказать совсем другие слова! Что за народ такой! Ему привалило, промолчи, дурак, а он: «Деньги не мои»! Промолчи же, дурень, кто тебя за язык тянет! Вот наследство мне досталось! Я думал, что эту глупость, эту дурацкую черту под идиотским названием «совесть» уже удалось изжить в вас и — нате! Волнуется, краснеет и говорит не то, что ему на самом деле хочется. Ну, тогда, что ж делать? Придётся чемоданчик в милицию снести, чтоб разобрались в происхождении проклятых бумажек. Нужна мне эта головная боль? А тебе она нужна? Как трудно жить в этой странной стране!
Он прикоснулся тростью к чемодану и тот плавно скользнул к его ногам. Немного подумав, он сказал раздумчиво:


  — А вообщем-то, к чему мне вся эта морока? Ходить куда-то, ноги свои древние стаптывать по этой помойке. Давай так: чемодан твой, так и забирай его с деньгами. Какие-то проклятые бумажки, мне-то они зачем? У меня есть всё, что только можно пожелать.


  Опустив голову, он опять задумчиво принялся чертить на земле знаки.
— Решено! — воскликнул он, перечёркивая тростью знаки. — Забирай. Только… только при одном небольшом условии. Оно тебя, думаю, устроит, в нынешних твоих скорбных обстоятельствах.
 
  Он вытянул руку с тростью и коснулся ею того места на груди Караваева, где был крест. Голубая искра пробила конец трости, незнакомец скривился, будто его «щипнуло» током.

  — Сделаем бартерный обмен, ты ж в бартерах дока, с углём здорово разобрался. Сними крест и брось его к моим ногам. Чемодан будет твой.
Караваев машинально коснулся рукой креста. «Джинсовый» смотрел на него пристально.


  — Время, время, — нетерпеливо проговорил он, поедая глазами напрягшееся лицо Караваева. — Три грамма алюминия за решение всех твоих проблем, ты же не алюминиевый завод теряешь, при этом становишься богачом. Ну!
 

  Это последнее «Ну!» прозвучало требовательно и зло.
У Караваева кружилась голова, сбивалось дыхание, он чувствовал, как слабеют ноги, незнакомец перед глазами двоился. Перед ним всплыл образ старика, одевающего ему на шею крестик, и слова: «Крестик ни в коем случае не снимай, это в наших краях единственное спасение. И молитву твори Иисусову». Он, напрягся. Слова молитвы не хотели проговариваться. Рот, будто наполнился свинцовой дробью, каждая буква молитвы была скользкой и тяжёлой, слова разбегались в стороны, заскакивали друг за друга, прятались куда-то, а он их ловил, с трудом ставил на нужное место. Будто приподнимая тяжёлый камень, вросший в землю, с набрякшими на висках венами, Караваев, шевеля одеревеневшими губами, запинаясь, еле слышно прошептал: «Господи, помилуй меня».


  — Что? Бунт? Мерзавец! — незнакомец, бледнея, прожёг его глазами. — Молчать, идиот!

 А Караваев, чувствуя, что он уже сможет оторвать «камень» от земли, повторил: «Господи, помилуй меня». Он раз за разом повторял эти три простых слова, чувствуя освобождение от ужаса, скорлупа которого с грохотом с него ссыпалась.
«Джинсовый» искривлялся, таял, как снежная баба под весенним солнцем. На месте, где он только что стоял, некоторое время дымилась, пенясь, грязная лужа. Подул ветер, разрывая дымок на части, унося его за холмы вместе с запахом серы. Вода, пучась, со свистом всосалась в землю.
Караваев, заваливаясь на бок, упал. Он потерял сознание.
Придя в себя, он сел и с удивлением огляделся. Он помнил, как подошёл к этому месту забора, но информация о встрече с «джинсовым» была стёрта из мозга. Встав на ноги, двинулся к забору, болела голова, мучило навязчивое тягостное чувство, что он не может вспомнить, какие-то явно произошедшие с ним недавно страшные события.
 

  Забор был разрисован цветными красками. Это была развёрнутая картина разнузданного шабаша. Скопище разной нечисти, людей и животных предавалось дичайшему разврату. Действие происходило на шахматной доске. В левом верхнем углу «картины» оскалившийся чёрт в цилиндре с большой сигарой в крупных лошадиных зубах указывал трезубцем на надпись, написанную скачущими разноцветными буквами. «Серые начинают и выигрывают» — гласила она.


  Он не стал разглядывать эти «художества». Подошёл к забору, подёргал доски проходящие через слово «серые», нашёл нужную, нагнулся (у земли был просвет), ухватил за торец доски, потянул на себя и в сторону, — она легко поддалась. Тогда он отодвинул её максимально в сторону, снял рюкзак, закинул его в щель, немного потоптался, оглядываясь на мусорные холмы. Горестный вой огромной массы людей немного поутих, но усилился неприятный запах горелого мяса и нечистот. Этот резкий запах принёс неожиданно подувший со стороны аллеи ветерок.
 

  Он встал боком у проёма в заборе, втянул в себя живот, весь подтянулся и скользнул на ту сторону. Затем просунул руку в проём, «поймал» доску и установил её на место.
 

  Подняв рюкзак, огляделся. Что-то было не так. Что именно не так осознать не смог, но что-то главное изменилось и изменилось резко.
Вдруг будто из ушей вынули забытые там ватные тампоны, в них ворвалось пение птиц, стрекотание кузнечиков, шум падающей воды; ноздри, вздрогнув, с удовольствием втянули в себя свежий запах скошенного разнотравья, глаза наполнились живыми красками природы. Прямо перед ним шумела рощица из молодых берёзок и подстриженных шарами акаций, на ухоженных клумбах цвели розы, рдели канны и разноцветные тюльпаны.
 

  Солнце, прошедшее почти весь свой дневной путь, раскололось надвое, нанизавшись на шпиль отеля, который теперь был совсем рядом. Он обернулся к забору, выкрашенному с этой стороны в приятный светло-лиловый цвет.
«Не может этого быть! Опять чудеса? Быть этого никак не может! Так не бывает. Здесь же не слышно того, что сейчас творится за забором! Я в трёх шагах от него, за ним аллея, свалка, вопли, трупы, кровь, слёзы, сирены машин, а тут тишина и даже намёка нет на случившееся! Не слышно ничего, ни криков, ни сирен, а заборчик-то вроде не до небес, да и сделан из обычных досок. А запах? Куда он делся? Запах-то должен был просачиваться, заборчик-то щелястый и ветерок сюда поддувал», — размышлял он, разглядывая забор, из-за которого только что пришёл.
 

  Он решительно вернулся к нему. Нашёл доску, отодвинул и просунул голову в щель.
 В нос ударил резкий тошнотворный запах. Оглушённый воем сирен и гулом тысяч людей, он резко выдернул голову, ошарашено почесал в затылке, постоял, раздумывая. Трещали кузнечики, щебетали птицы, куковала кукушка, где-то рядом заманчиво журчала вода, одуряюще пахло цветами и скошенной травой.
 

  «Это что же получается? Какой-то спецзабор с системой суперзвукоизоляции? — подумал он и тут же отказался от этой мысли, оценив высоту забора.  — Забор, конечно, высокий, но не выше трёх метров. Сверху-то, по воздуху, звуки и запахи всяко должны проходить. А может это всего лишь очередные чудеса? Пора бы тебе, Иван Тимофеевич, привыкнуть к здешним явлениям».
 

  Он хотел прикрыть доску и уйти, но не удержался и вновь просунул голову в проём — сирены, вой, вонь! Рядом с его головой промелькнули ноги. Знакомый голос прохрипел: «За две валторны и одну трубу сорок рублей дал, тварь паскудная. Прибью гада когда-нибудь».


  Он установил доску на место и пошёл на шум воды. Вскоре вышел на поляну с цветущими олеандрами и камелиями, за ней шумел небольшой искусственный водопад. Из каменных валунов была устроена плотина, вода с неё падала в озерце, а затем текла по искусственному руслу с берегами одетыми в гранит. Чуть ниже водопада, через речушку был перекинут дугообразный ажурный мостик.
 

  Он спустился к воде. Сев на корточки, долго и жадно пил, черпая воду ладонями, умылся, вымыл ноги и сланцы. Перейдя через мостик, не спеша пошёл по извилистой дорожке, посыпанной мелким дроблёным кирпичом, вдоль которой были установлены чугунные столбы с изящными фонарями. Дойдя до шоссе, остановился. На другой его стороне, между высокими соснами, виднелась круглая беседка крытая зелёной черепицей. Перед ней стоял «горбатый» «Запорожец», выкрашенный в ярко-алый цвет, с белым гербом СССР на двери. В беседке сидели люди, видны были их головы.
 

  «Пойду, время узнаю», — подумал Караваев, напрочь забыв горькие уроки сегодняшнего дня.
 Подходя к беседке, он стал замедлять шаг. В пяти-шести метрах от неё остановился, и оторопело замер: за большим деревянным столом сидели Ленин, Сталин и Ельцин! Был ещё Горбачёв, он сервировал стол.
 

  Сталин в добротном кителе без знаков различия покуривал трубку, на голове Ленина красовалась кокетливая кепка из тёмно-синего велюра; он был в строгом костюме-тройке, тоже синего цвета, из нагрудного кармана пиджака торчала алая гвоздика. Ельцин развалился на скамейке в жёваном спортивном костюме «Адидас», перед ним на столе лежала теннисная ракетка. На лацкане светло-серого пиджака Горбачёва было три значка: институтский ромбик, комсомольский значок и знак делегата Съезда Народных Депутатов СССР.
 

  Вожди не видели замершего Караваева, они внимательно наблюдали за манипуляциями суетящегося у стола Горбачёва. А он, закончив сервировку, любовно оглядел стол и произнёс, удовлетворённо потирая руки, с мягким южнорусским «г»:
 — Как говорится, как говорится, кворум есть!
 

   Сталин пыхнул дымком, вынул трубку изо рта, повернулся к Ельцину, который что-то мурлыкал себе под нос и прутиком отгонял мух от еды.
 — Рядом с твоей ногой, Борис, гондон использованный валяется. Убери, пожалуйста, подальше. Аппетит портит, понимаешь, эта гадость.
 
 — Почему это я? — Ельцин повернулся к Сталину, обиженно вздёрнулся, перестал помахивать прутиком.
 — Потому что ты этот бордель в стране развёл тебе и подчищать, — сухо бросил Сталин.
 

  — Ха! А мне, Иосиф ты наш распрекрасный, аппетита это не портит. Кому мешает эта резинка, тот пусть и прибирает. Надо же, какие мы брезгливые! А насчёт борделя — это ещё, как сказать. Не надо мне лапшу вешать, Ёся. Может при тебе, Коба, ангелы одни жили в стране, сплошное монашеское воздержание, понимаш, было? С резиной при тебе туговато было это точно. Скажи ещё, что комсомольцы с комсомолочками только чаи распивали да труды твои разбирали. Помолчал бы! У вас в Кремле, ха-ха-ха, сплошные херувимы были, корень слова чуешь какой? Один ваш Берия, понимаш, чего стоил! Вот кому к кремлёвскому пайку ещё и презервативы нужно было выдавать, сифилитику вонючему. Так шта, кому резиновое изделие №1 мешает, тот пусть и убирает, нечего «шестёрок» искать, — произнёс Ельцин злобно.
 

  Брови его при этом гневно приподнялись «домиком», щека подёргивалась. Закончив свою тираду, он взял со стола солёный огурец, с аппетитом захрустел и продолжил отгонять мух.
 — Борис Николаевич, вы не правы, — мягко проговорил Горбачёв, — К мнению старших товарищей нужно прислушиваться. Дисциплину и иерархию никто не отменял.
 — Чья б корова мычала. Ты ещё мне о партийной этике начни байки рассказывать. Дисциплина! Ты самый дисциплинированный? Вот и прибирай, комбайнёр ставропольский с юридическим образованием. Человек с большой буквы Г, — отмахнулся Ельцин.
Горбачёв обиженно поджал губы.
 

  — Вы, Борис Николаевич, никак не хотите уразуметь, что дисциплина в партии архиважная и весьма необходимая вещь, — вступил в разговор Ленин, — без неё, батенька, хорошо отлаженный рабочий механизм может разладиться, а в механизме важна любая деталь. Стоит хотя бы одной выйти из строя, как последует цепная реакция и всё может полететь к чертям собачьим. Ну, а грубить товарищам, это, знаете ли, ни в какие ворота. Зачем так злобно реагировать на просьбы старших товарищей? Вы, батенька, создаёте, нездоровую атмосферу в коллективе.
 

  — Ещё один кремлёвский гений с нравоучениями. Старшие, младшие, понимаш, иерархия. Мы не на свадьбе в кавказском ауле, — буркнул Ельцин, но запал его немного поубавился.
 

  Сталин, пряча улыбку в усы, обвёл взглядом компанию.
 — Дискуссия, товарищи, по такому элементарному вопросу затянулась, а времени у нас на споры нет. Вы знаете, как мы поступаем в спорных случаях. Процедура известная и простая: — решим вопрос простым голосованием. Есть возражения?
 

  — Нет! — в один голос дружно ответили Ленин с Горбачёвым.
 Ельцин хмыкнул.
 — Спелись. Ничего другого я от вашей коммунистической шоблы и не ожидал.


   — Кто за то, товарищи, чтобы Ельцин Борис Николаевич убрал с территории беседки резиновый предмет под техническим названием презерватив?  — казённым голосом произнёс Сталин.
 

  Ленин с Горбачёвым с серьёзными лицами одновременно подняли руки. Сталин, ухмыльнулся, одобрительно кивнул головой.
 — Надеюсь, Борис, ты понимаешь, что я тоже «за»?
 

  — «Тройка»! — обиженно пробасил Ельцин. — Расстрельная «тройка». Это, товарищи, самосуд! Они решили, они проголосовали, они и расстреляли! А презумпция невиновности? Она, что, погулять в это время вышла? Я, конечно, подчинюсь коллективному решению, но останусь, понимаш, при своём мнении. И мнение моё вы знаете. Я за жребий — это честнее, чем ваше товарищеское голосование, понимаш…
 

  — Я думаю, ты и страной так руководил: монетку бросал, чтобы то или иное решение принять, — жёстко постановил его Сталин. — Не кочевряжься, Моисей уральский. Взялся выводить страну из коммунистического рабства, а завёл в рабство к продажным торгашам и ростовщикам. Давай, в натуре, подчисти территорию, освободитель, как коллектив того требует. Убери гадость, и — дело с концом.
 

  Ельцин ухмыльнулся, поддел презерватив прутиком, выдержал долгую издевательскую паузу, подержав его в воздухе, и лишь затем швырнул за беседку, отправив вслед за презервативом и прутик. Отряхнув руки, он грубо сказал Горбачёву:
 

  — Ну, чё резину тянешь, последний Генсек, первый и последний президент СССР. Хреновато быть последним, а? Не обидно, Миша? Я первым президентом России ушёл, наливай уже… последний.
 

  — Откуда в тебе, Борис, столько яда? — живо откликнулся Горбачёв, переходя на «ты». — Ты знай, я все твои оскорбления отметаю. Отметаю оскорбления. И, где ты успел уже на грудь принять? Мы договаривались, Борис, коллектив может тебе штрафные санкции выставить. Забыл об этом?
 

  — Пугай пуганого, лучший немец России! С популярностью ничего не поделаешь. Проходил мимо пивнушки мужики пригласили, понимаш, стопарик налили, как полагается, пивка ещё кружечку для полировки поставили. Тебе бы, Горбач, не налили, а может быть даже и по «тыкве» твоей несуразной настучали бы, трезвенник. Разливай, разливай, не томи, Горби. Надо же — Горби! Как куклу какую-то прозвали эвропейцы. Кукла есть такая — Барби. Барби, Горби. Так шта, наливай, Горби-Барби!
 

  Горбачёв покраснел, но промолчал, только ногтем лысину поскрёб и цыкнул раздражённо зубом. Он покачал головой, махнул рукой, пробормотав раздражённо: «Неисправимый». Достав из кармана пиджака чёрный пластиковый стакан, он зачем-то дунул в него, свинтил крышку бутылки, собираясь налить водки в стакан, но тут Караваев не сдержался и громко чихнул.


  Вожди разом повернули головы в его сторону. Сердце Караваева застучало гулко и прерывисто, голова закружилась, лица вождей закачались, земля из-под ног куда-то поплыла, ему захотелось за что-нибудь ухватиться. Он нелепо развёл руки в стороны и, глупо улыбаясь, стал оседать на землю.
 

  — Ты чего это, паря? — выкрикнул тревожно Ленин, молодо вскочил со скамьи, подбежал к нему и подхватил под руки, не дав упасть.
 — Миша, салага, чё ты глазами блымкаешь? Подсоби, больно ходок из народа тяжёл, — крикнул он Горбачёву, с трудом удерживая безвольное тело Караваева.
 

  Вдвоём с Горбачёвым они довели глупо улыбающегося Караваева в беседку и усадили на скамью. Горбачёв налил ему минеральной воды, как ребёнка напоил. Выпив воды, Караваев икнул, положил руки на колени и уставился на Сталина, смотревшего на него с интересом.
 

  Ельцин, всё это время с интересом наблюдавший за происходящим, весело хохотнул, хлопнув скривившегося Сталина между лопаток, сказал надтреснутым баском:
 — Видишь, Коба, полвека прошло, как ты копыта отбросил, а народ до сих пор в обмороки падает при виде любимого Вождя народов.


   — Это он не меня испугался. Он испугался, что ты его последний рюкзак приватизируешь со своими дружбанами чубайчатами и гайдаровцами, — сухо парировал безо всякого грузинского акцента Сталин и доверительно подмигнул Караваеву.
 

  — А ты, дружище, успокойся. Мы вожди не настоящие. Мы артисты. Шоумены, как сейчас, говорят. В общем, «двойники», понимаешь? Сегодня у нас выступление в Большом Концертном Зале отеля на международном фестивале «Звёзды года». Мы в нём участвуем, как звёзды прошлых лет на «разогреве», так сейчас это называется. Ну, а перед выступлением заехали сюда стаканчик другой пропустить, традиция у нас такая, кхе-кхе, партийная.
 

  Караваев моргнул глазами, открыл рот и вновь его закрыл.
 

  Ельцин опять хохотнул.
 — Немой? Или «шлангом» прикидываешься, ходок? Не въезжаешь в ситуацию?
 Сталин локтем ткнул его в бок.
 — Не трещи, освободитель, дай человеку объяснить.
 — Вот смотри, — обратился он к Караваеву. — Усы у меня, брат, накладные. Я усов никогда не носил, не люблю я пылесборники под носом.
 

  Он слегка оторвал кончик уса, затем прижал его на место, разгладил усы и улыбнулся:
 — Понятно? Теперь Горбачёв. Чуть не сказал, а теперь Горбатый! (компания дружно рассмеялась). Для пущей достоверности Михал Сергеич пририсовывает на лысине чёртову отметину. Её с мыльцем легко отмыть. Ленин наш, что, правда, то правда, безо всякого грима вылитый Ильич. Похож. Его даже в кино приглашали сниматься. А вот этого инфернального уральского хулигана идентифицировать совсем просто, у нашего Бориски Эльцина все пальцы на руке целы. Ну-ка, Борис, раскинь-ка пальцы вээром.
 

  Сталин шутливо произнёс последнее слово на кавказский лад.
 — Слушаюсь, генералиссимус, — осклабился Ельцин, раскинул пальцы на блатной манер перед лицом Караваева, пропев: «Ах, Мурка, ты мой Мурёночек…».
 

  Начиная приходить в себя, Караваев увидел, что все пальцы псевдо-Ельцина целы.
 — Ну что, касатик, успокоился? — ласково спросил Ленин, наклоняясь к нему.
 Караваев неуверенно кивнул головой и обвёл взглядом кампанию, отмечая, наконец, что «вожди» в самом деле не очень похожи на легендарных государственных деятелей: Горбачёв высоковат и худ для первого и последнего Президента СССР, у Сталина не хватало двух верхних зубов, у Ельцина розовые щёчки с сеткой сиреневых каппиляров и ямочка на подбородке, но Ленин действительно похож на вождя мирового пролетариата.


  Наблюдая за Караваевым, лицо которого медленно принимало осмысленное выражение, Сталин рассмеялся.
 — Может тебе ещё паспорта показать или пенсионные удостоверения? Мы все пенсионеры давно, а «двойниками» подрабатываем, на наши пенсии не проживёшь. Я, к примеру, пограничник, майором на пенсию вышел, фамилия моя Белов Владимир Владимирович. Наш Ленин — заслуженный библиотекарь, тридцать семь лет заведовал районной библиотекой. Горбачёв — химик, в оборонке всю жизнь отпахал. А Борис Николаевич Ельцин, он же Причитайло Богдан Опанасьевич на пенсию ушёл с прорабской должности. Сам он считает, что вполне мог бы стать Президентом или на худой конец министром, но достичь этих высот ему не дали его многочисленные жёны, жадные и сварливые, коих было, по его утверждению, пять.
 

  — Занижаешь. Шесть, — поправил Сталина Ельцин.
 — Мачо! Меньше пить нужно было, и стройки разворовывать. Теперь вот всё на баб сваливаешь, — ехидно вставил Горбачёв.

   — Тебя забыл спросить, — огрызнулся Ельцин, — пил, как все, не больше и не меньше. Мужик обязать пить, чтобы не быть рохлей вроде тебя подкаблучника.
 

  Ленин пододвинул Караваеву стакан воды.
 — Выпейте ещё водички, товарищ.
 Караваев выпил и совсем пришёл в себя.
 — Спасибо, — сказал он, ставя стакан на стол.
 

  — Вот! — радостно воскликнул Ленин, обводя товарищей взглядом. — Ура! Заговорил, голубчик! Святые патриархи оживили товарища. А я уже грешным делом подумал, что пришелец наш и, правда, онемел от страха. Вы бы, голубчик, (повернулся он Караваеву), ещё не так испугались бы, ежели всю нашу компашку «двойников» увидели. В нашей бригаде и Гитлер с Пиночетом имеется, и Хрущёв с Берией, и Новодворская, и Чикатило с Гришкой Распутиным, и Чубайс с Березовским, не к ночи будут помянуты, свят, свят, свят, отцы наши, Карл Маркс с Энгельсом, и многие другие приснопамятные товарищи. Согласитесь, в наши нелёгкие дни дополнительный приработок никому не помешает. Платят хорошо, спрос на наш «товар» пока хороший. Так, что вы, товарищ, меньше внимания на нас обращайте и не думайте, что мы ссоримся. Это мы так — для куража. Репетируем. В образ, так сказать, входим. Это, знаете, архиполезно перед выступлением…
 

  Ельцин грубо перебил Ленина:
 — Горбач, ты бы делом занялся, шта уши развесил-то? Шустри, меченый матом. Наливай уже, не томи — трубы горят.
 Ленин со Сталиным рассмеялись, а Горбачёв в этот раз не обиделся, незлобиво ответив:
 — Эт я счас. Эт я мигом организую.
 

  Наливая водку в стакан, он комментировал процесс, ловко копируя манеру речи настоящего Горбачёва.
 — В тёмную тару невдобно разливать. В стеклянную тару удобнее — не ошибёшься. А в такую, точно не разлить, товарищи. Так что звиняйте, если кого на пару граммов обделю, чай не в аптеке мы.
 

  В слове «удобнее» он сделал ударение на предпоследней букве е. Наполнив стакан, протянул его Ленину со словами:
 — С уважением и почтением к борцу за справедливое мироустройство, вождю мирового пролетариата дорогому Ильичу первый стакан.
 — Стоп! — скомандовал Сталин. — По законам кавказского гостеприимства, первый бокал всегда положен гостю.
 — Виноват, исправлюсь. Какие мои годы? — согласился Горбачёв.
 Он поставил стакан перед Караваевым.
 — Вас как зовут, дружище?
 — Иваном.
 — А по батюшке?
 — Иваном Тимофеевичем кличут.
 — Пейте на здоровье, Иван Тимофеевич.
 

  Караваев вежливо, но решительно отодвинул от себя стакан.
 — Спасибо. Не могу.
 Ельцин оживился.
 — Ты, шта, в завязке или подшился?
 Караваев отрицательно мотнул головой.
 — Не могу я, честное слово. Не буду, спасибо. У меня путёвка. Нехорошо это как-то в первый день в отель, выпивши приходить. Я на отдых сюда прилетел.
 

  — Во, даёт, ходок! Ты ври, ври, да не завирайся. В отель ему надо! Не смеши дядю Борю! Кто ж тебя такого в отель-то многозвёздный пустит? Тебя в магазин здесь не пустят и скорей всего сходу в КПЗ определят, — грубовато брякнул Ельцин, — так шта пей, пока дают. Не ломайся, дурень.
 

  Караваев покраснел.
 — Я сейчас всё объясню. У меня чемодан с вещами украли. Понимаете, я на отдых сюда прилетел. Путёвка у меня в отель «Родина», могу показать…
 

  — Значит так, — остановил Караваева Сталин, — заставить пить не могу, не имею права. Мы живём, кацо, в свободной демократической стране, а вот поесть — не отвертишься. Историю твою мы позже непременно выслушаем. Мы истории всякие любим, сами в ней, кхе-кхе, поучаствовали, некоторым образом.
 

  Он взял со стола кусок серого хлеба, густо намазал сливочным маслом, сверху положил несколько крупных шпротин, добавил пару стрелок зелёного лука, веточку петрушки, накрыл бутерброд вторым куском хлеба, спрессовал и положил перед Караваевым.
 

  — Ешь, Иван Тимофеевич. И бери со стола всё, что видишь. Ну, а стаканчик мы, как водится, главарю банды передадим, — сказал Сталин и принялся раскуривать трубку.
 

  Ленин взял стакан, сделал хитрое лицо, сузил глаза и сказал, намеренно по-ленински грассируя:
 — Благодарю вас, Иосиф Виссарионович, а к вам, Михаил Сергеевич, у меня небольшое замечание. Пора бы уже научиться ударения в словах правильно делать. В слове «удобнее» ударение нужно делать в первом слоге, на «о». Архиважно говорить правильно. Знаете, батенька, в моём окружении большевики из простых русских матросов правильней говорили, чем вы, батенька, МГУ окончившего…
 

  Сталин остановил Ленина.
 — Брось, старик, не придирайся. Он, что тебе — Троцкий, Цицерон, Плутарх, Вольтер, Киров, Луначарский? Простой бывший президент империи просравший её. Чего-чего, а молоть языком, что на ум придёт он ловко умеет. Прошмыгнул, понимаешь, в историю с чёрного хода со своим южным говорком другого багажа-то у него не было, и пошёл чесать языком: перестройка, плюрализм, новое мышление. Такие слова прекрасные, так приятно их говорить, сам себя уважать, наверное, начнёшь, если часто повторять будешь. Тем более, что аудиторию для его брехни, аж в 250 миллионов человек организовали. Не придирайся, Ильич, не надо. Пусть говорит, как хочет. Всё же он у нас Нобелевский Лауреат.
 Ленин ухмыльнулся как-то не по-ленински.
 — С чёрного хода — это вы превосходно заметили, Иосиф Виссарионович. Ладно, всё супер, как сейчас, молодёжь говорит.
 

   Он высоко поднял стакан и пафосно прокартавил со смеющимися глазами:
 — За миговую геволюцию, товагищи, за Коминтегн и за кгасивых баб-с!
Выпив, не стал закусывать, а шумно занюхал гвоздикой из нагрудного кармана пиджака. Вставив её обратно в карман, раздражённо проворчал:
 — Гвоздика голландская химией какой-то подванивает, а водка левая. Сегодня же сообщу Дзержинскому, что б разобрался!
 

  Горбачёв хмыкнул.
 — А вы, Владимир Ильич, за сотню-то, какую водяру хотели? По цене и водка! Не отравимся. Все пьют. Но я вас понимаю и сочувствую. Трудно забыть прекрасные Коминтерновские застолья. Пивали очищенную, ещё из царских подвалов, икорочкой, да севрюжкой закусывали, говорят.
 

   Наливая следующую порцию водки для Сталина, он продолжал говорить спокойно и размеренно, не глядя на Ленина:
 — Я извиняюсь, конечно, Владимир Ильич, но слышал я от старших товарищей, когда ещё в комсомоле работал про ленинский размах в партийных застольях. Это даже тогда было, говорят, когда люди в стране от голода пухли и тысячами мёрли. И про «баб-с» нам салагам кое-что выжившие большевички рассказывали. Вы нам, Владимир Ильич, как-нибудь на досуге расскажите, какие проблемы Мировой Революции вы в купе поезда несколько часов решали с товарищем Коллонтай, той самой, что свободную любовь проповедовала.
 

  Ельцин расхохотался. Горбачёв с фальшиво-простодушным выражением повернулся к нему.
 — Не пойму, что здесь смешного, Борис? Расскажите, Владимир Ильич, пожалуйста. Это всем нам должно быть очень интересно.
 — Молчу, молчу, — развёл руками Ельцин с плутовской ухмылкой, а Ленин ответил Горбачёву быстро и радостно, мечтательно подняв глаза к небу:
 

  — Александра! Валькирия! Валькирия революции! И прелестница, доложу я вам, товарищи, необычайная. Приятно вспомнить, товарищи, необычайно приятные воспоминания остались!
 

  — Прелестницу твою, Ильич, церковь анафеме предала. Бойкая эта девица с хахалем своим матросом Дыбенко Александро-Невскую Лавру попотрошить пыталась, да попы отстояли заведение, сейчас бы это рейдерским захватом назвали. А хахалю ейному партия Нарву спасать приказала, да сдал он её белым и драпанул со своей матроснёй, да так, что пятки сверкали. Видимо за эту «отвагу» и увековечили его имя. Во многих городах до сих пор ещё есть у нас улицы с именами таких «героев», как этот матрос. И «прелестница» увековечена и кровавый Бела Кун и Латышские Стрелки, а уж улица Ленина в каждом городе и посёлке имеется. Моё имя нынче не в почёте. Но я не в обиде, не подумайте, меня и без улиц и памятников многие помнят, думаю, и долго ещё будут помнить, — сказал Сталин.
 

 — Многим до сих пор «Скорую» вызывают, когда тебя вспоминают, — хмыкнул Ельцин.
 — Сиди, освободитель,  — махнул на него рукой Сталин,  — посмотрим мы ещё, какие тебе памятники будут ставить и как сносить будут.
 

  Ленин, закусив шпротиной, повернулся к Горбачёву.
 — Я вам, голубчик, про товарища Коллонтай непременно как-нибудь расскажу, но только после того, как вы мне расскажете, о чём вы с английской стропилой, железной леди Маргариткой Тетчеровой, несколько часов за закрытыми дверями в Лондоне беседовали. И насчёт голода… при вас, Миша, в стране победившего социализма, между прочим, тоже не сытно было безо всякой Гражданской войны. На талоны народ посадили, виноградники порубали, а в магазинах можно было купить только консервы с морской капустой. Думаю, вы лично не голодали, Михаил Сергеевич. Партия не может допустить, чтобы её руководители бедствовали, верно? Мыслительный процесс на голодный желудок при пустой, кхе-кхе, голове…это знаете…
 

  — Молодца, Ильич! Круто отбрил Горбатого, — захохотал Ельцин.
 — Обвинения, подозрения и всякие там инсинуации на эту тему отметаю! — горячо возразил Горбачёв. — Отметаю обвинения. Визит в Англию был официальный, всё было по протоколу. По протоколу всё было.
 

  Горбачёв опять сделал неправильное ударение в этот раз в слове «протоколу» на первую букву «о».
 — Именно, по прото;колу, — язвительно передразнил его Ленин, — по протоко;лу было, положте его у папку.
 

  Караваев с интересом слушал перепалку «вождей». Медленно ел бутерброд, аккуратно откусывая от него маленькие кусочки, подолгу их пережёвывая. Сталин наклонился к нему.
 — Плохо ешь, Иван Тимофеевич, не стесняйся. Мы уже давно не едоки, а тебе подкрепиться не помешает. Ешь, ешь, не стесняйся.
 

  Караваев смущённо поблагодарил Сталина, перед которым Горбачёв поставил стакан, проговорив:
 — Ваш черёд, товарищ главнокомандующий.
 

  Сталин встал. Он поднял стакан по-кавказски, высоко отставив в сторону локоть.
 — Товарищи! Ничто не спаивает коллектив так крепко, как коллективные пьянки! Из всех «измов», товарищи, алкоголизм самый аполитичный и не контролируемый!  — проговорил он, имитируя грузинский говор.
 — Ура, ура, ура, — скорчил рожу Ельцин.
 

  — Тихо, Борис, не мешай говорить отцу народов, — шикнул на Ельцина Горбачёв с глумливой серьёзностью.
 …только на мероприятиях такой направленности, — продолжал Сталин, — можно увидеть истинное лицо товарища по партии. И только здесь можно узреть злобный оскал оппортуниста, уклониста или троцкиста и кровоточащее сердце истинного большевика-ленинца. Истина в вине — говорили древние…


   — Хорошо им было так говорить. Они плодово-ягодного не пили за пятьдесят две копейки, — опять не удержался и вставил Ельцин.
 … истина в вине, — повторил Сталин строго. — Так давайте же, товарищи, выпьем и насладимся беседой, порождающей плоды истины. Выпьем за то, чтобы застолий у нас стало больше, а троцкистских гадов меньше.
 

  Сталин выпил медленно и чинно, до дна. Протягивая пустой стакан Горбачёву, попросил:
 — Плесни-ка мне «Боржоми», Михайло.
 

  Выпив минералки, брюзгливо скривился:
 — Водка левая, «Боржоми» из-под крана. Говорил тебе, Миша, бери «Боржоми» в стеклянной таре, а ты, как всегда на дешёвку клюёшь.
 

  — Иосиф Виссарионович, зря вы думаете, что в стеклянной таре непременно настоящий «Боржоми» будет. У нас с Грузией сейчас сложные отношения, поэтому «Боржоми» стали добывать в Средней полосе России и не только. Оказалось, что эта целебная водичка течёт из любого российского водопроводного крана. Надо только добавить соды и углекислого газа и «Боржоми» будет хоть куда, — ухмыльнулся Горбачёв.
 

  — Заразы! — обозлился Сталин. — В двадцать четыре часа все производители «левятины» стали бы у меня осваивать необжитые арктические районы страны.
 — Центральная Россия обезлюдела бы от такого крупномасштабного переселения народов с Запада на Восток. Сейчас только ленивый не производит «левятину» во всех её проявлениях, — сказал Ленин.
 

  — Хуже бы не стало, — пробурчал Сталин, — Ну, чё задумался? Наливай, Миша, Борису, у него сил, кажется, уже нет терпеть, кондрашка вот-вот хватит.
 

  — С какой это стати Борису? — подскочил на скамейке Горбачёв. — Я категорически возражаю. Сейчас мой черёд. Это вопрос принципиальный. Не уступлю беспалому ни миллиметра своих полномочий. Ильич правильно сказал — иерархию соблюдать надо. Вначале я рулил, а уж потом этот … ссыкун. Так, знаете, до чего дойти можно?! И я, товарищи, между прочим, Нобелевский Лауреат. Единственный среди вас! И образование у меня не семинария и не какой-нибудь занюханный уральский ВУЗ. На всякий случай МГУ, товарищи. МГУ на всякий случай! Я юрист, если вы это забыли!
 

  — Только забыл сказать, что без экзаменов поступил, по разнарядке, как лучший передовик-комбайнёр Ставрополья. Говённые вы с Ильичём юристы, — вставил Ельцин грубо, — знаем мы, какие вы юристы-аферисты.
 

  — Товарищи! — возмущённо повысил голос Горбачёв. — Прошу вас остановить этот беспредел со стороны Бориса…
 — Закрой хлебало, Борис, — пыхнул дымом Сталин, — Но тебе, Миша, я давно сказать хотел, что если бы я знал, что такие фрукты, как ты будут учиться в МГУ, не стал бы отстраивать его после войны.


  — Молодец, Ёся! Поддерживаю. А шта ты, Мишка, обижаешься? — обратился Ельцин к Горбачёву. — На хрена ты юрфак оканчивал, если ни дня следователем не работал? Ручки боялся замарать, сразу к комсомольской кормушке прибился. Попахал бы с моё на стройках.
 

  — Завидуете. Завидуете Нобелевскому Лауреату! — нервно дёрнулся Горбачёв. — Я может специально по комсомольской линии пошёл, потому, как тайная мысль у меня была — перестройку сотворить, страну из застойного болота вытащить. Что ж для этого в Пугачёвы записываться? Другой возможности пробиться к рулю в те времена не было, сами знаете. Надо было с комсомола начинать, товарищи, с низов. Но я зад в кабинетах не просиживал. Работал, разъяснял людям, что такое перестройка. Сколько городов, совхозов, колхозов, заводов, фабрик, строек и далёких сёл объехал! С народом, как простой агитатор работу разъяснительную вёл. Домой приходил с ног валился. Судорогами ноги сводило, поверьте.
 

  — Волка ноги кормят, не за баланду же бегал мозги народу запудривать, — хмыкнул Сталин.
 
  Ельцин возбуждённо вскочил из-за стола и затрещал, размахивая руками:
 — Опять лапшу мечешь, Мишаня! Я тебя, тогда слушая, всё думал: когда же язык этот без костей судорогой-то сведёт! Трепач! Был демагогом — демагогом и остался. Выпей лучше, а то тебя ещё не туда занесёт, брехуна. Он, товарищи, представляете, с пелёнок мечтал советским людям волю дать, блин, перестройка ему во сне виделась, план у него зародился благородный в голове! Комбайнёр из далёкого ставропольского села выбрал правильный вектор карьеры и без сучка и задоринки выскочил на самый верх партийной иерархии. Не из кого больше выбирать было?! Оказывается, наши партийные старцы именно его, вот этого кругленького юриста-афериста ждали! Мессия, блин, меченый. Под счастливой звездой родился, она же осветила ему путь на Мировой Олимп к Нобелевским высотам, понимаш. Ты кому, Миша, тюльку гонишь? Расскажи нам, кто тебя проталкивал наверх? У кого демагогии обучился, генсек? Давай, называй имена, пароли, явки. Или мне рассказать коллективу твою настоящую биографию? Рассказать, как ты мальцом, в оккупации, немцам курей ощипывал да бульоны варил, лучший немец России?
 

  — Брехня. Жёлтой прессы начитался, — обиженно поджал губы Горбачёв, краснея. — Завидуешь мне. Повторяю, вы все завидуете мне. Это факт — завидуете! Точка!
 Он встал, поднял стакан и торжественно проговорил:
 — Пью, товарищи, за плюрализм мнений и перестройку, за новое мышление, за социализм с человеческим лицом и, хе-хе, трезвый образ жизни…
 

  — Оглашай, Миша, весь список. Пей тогда и за немецкого друга Гельмута Коля, за корейского ловкача Ро Де У, который тебе 200 тыщ «зелёных» подсунул, а ты их в сейф заныкал, авось прокатит, за Матиаса Руста севшего на Красной Площади на своём «кукурузнике», за порушенную Берлинскую стену, за талоны на сахар, за порубанные виноградники, за Сумгаит, Вильнюс, Тбилиси и Карабах, за развал страны, — быстро вставил Сталин.
 

  — И ещё за программу «Жильё — 2000», которую народ наш окрестил «Жульё 2000», — не преминул съехидничать Ельцин.
 Ленин не остался в стороне, боевито рубанув рукой воздух, вставил:
 — Товарищи, надо не забыть о величайшем подвиге Генерального Секретаря КПСС — подписании Парижской Хартии для Новой Европы. Демократизатор! Миротворец! Верёвку накинул на шею пролетариату.
 

  Горбачёв выпил, сел на скамейку, закусил основательным куском колбасы и спокойно сказал:
 — Ничего, ничего, товарищи, история рассудит кто из нас тиран, а кто — освободитель.
 — Ну, ты ваще! — весело осклабился Ельцин. — Наливай, Мишутка. Наглости нет предела, понимаш, у человека. Лауреат хренов! Кстати, в тот год лауреатам знаменитым писателям, физикам и химикам по сто тысяч выдали, а тебе аж миллион привалил от разных фондов, миротворец, а вышло и больше. Какие-то итальянцы с испанцами ещё двести «косарей» подкинули.
Караваев не понимал, о чём они сейчас говорят, но старался делать вид, что он внимательно слушает.
 

  — Дойдёт дело до твоей проработки, я о твоём «бабле» всё скажу, — спокойно сказал Горбачёв, вылил остатки водки в стакан, с сожалением посмотрел на пустую бутылку:
 — Вторую будем открывать? — обвёл он глазами компанию.
 

  Ельцин с Лениным повернулись к Сталину.
 — Обязательно, генацвале. Нельзя останавливаться на достигнутом. Большевики никогда не сворачивают с намеченного пути, — кивнул головой Сталин.
 — Вот и свернули себе шею, понимаш, — хмыкнул Ельцин.
 

  Горбачёв, бормоча: «Процесс пошёл, процесс пошёл», нагнулся, достал из-под стола вторую бутылку, поставил её на стол, поскрёб лысину:
 — У нас, между прочим, ещё третья есть. Борис, нет желания нам «двустволку» продемонстрировать?
— Так он ещё и охотник? Что за прикол? — прищурился Сталин.


  Горбачёв с невинным видом скрутил крышку бутылки.
— Наш охотник силу богатырскую свою в демократических попойках демонстрировал своеобразно: спокойно из двух бутылок одновременно прикладывался. Сейчас «догоним», товарищи, или перекурим?
 —Ты б, Горбач, и чекушку не осилил, рохля хитромудрая. Щас выпью, тогда и перекурить можно будет, — ответил Ельцин за всех.
 

   Он запрокинул голову, ловко вылил всю водку в рот, прополоскал ею горло, затем шумно проглотил одним глотком.
 — Зачем вы, батенька, каждый раз это делаете? — скривился Ленин, наблюдавший за его манипуляциями.
 — А у меня гланды слабые с детства ещё. Водочные полосканья хорошо помогают, — ответил Ельцин, намазывая ломоть хлеба толстым слоем масла, — для дезинфекции, понимаш.
 

  Ленин неодобрительно покачал головой, хотел закурить, но спохватился и протянул пачку Караваеву со словами: «Закуривайте, Иван Тимофеевич».
 Караваев поблагодарил его и суетливо достал почти пустую и измятую свою пачку сигарет. Достал из неё сигарету, пачку положил на стол, Ленин щёлкнул зажигалкой. Доев бутерброд, закурил и Ельцин. Сталин в очередной раз раскуривал свою трубку. Горбачёв принёс из машины термос, налил в крышку ароматного кофе, сказав:
 

  — А некурящие кофейком побалуются.
 Почему-то на лице его блуждала тихая и лукавая ухмылка.
 

  Сталин взял пачку сигарет Караваева и, рассмотрев, расхохотался.
 — Товарищи, гляньте какая чудная реклама ужасного изверга и тирана Сталина на этой роскошной пачке сигарет! Появился спрос на сильную руку? А название-то, какое романтичное: «Ностальгия»!
 

  — Бизнес. Деньги не пахнут, Коба, — сказал Ленин,  — в магазинах водка продавалась, сам видел с Жириновским, и с Горбачёвым, и с Распутиным подмигивающим. Сейчас «Путинка» продаётся, правда без портрета. Бизнес, батенька, ничего личного. Михаил Сергеевич наш пиццу успел прорекламировать. Сколько за пиццу-то макаронники отвалили, Михаил Сергеевич?
 — Так, пустяки, на семечки, — не моргнув глазом, ответил Горбачёв.
 

  — Ясно, — продолжил Ленин, — ну, хоть на семечки дали бедному генсеку. А вот мои портреты, почему-то ни на какой продукции не печатают. У меня свои «носители», хе-хе, живые. Мои портреты всё больше дедушки и бабушки на митинги таскают, под руководством лже-большевиков нынешних. Увы, нету у меня рейтинга, нету, товарищи. Но памятники не все снесли ещё и из Мавзолея не выносят, решили, что пригожусь когда-нибудь, прикрывают только на парадах.
 

  — Сам виноват, не куёшь, не мелешь. Даю тебе бесплатную «наколку», как деньги сделать. Во-первых, можно наладить выпуск водки «Ленин в Разливе», во-вторых, запустить парфюмерную линию «Запахи Ильича», ещё можно наладить производство трёхспальных кроватей «Ленин с нами». Дарю бренды. Это не я, это народ придумал, понимаш, — сказал Ельцин.
 

  Все разулыбались не сдержал улыбки и Караваев. Ленин нашёлся быстро, сузив глаза, он быстро проговорил:
 — Фишки старые, трухлявые. И какой народ их придумал ещё большой вопрос. Я вам, Борис Николаевич, тоже кое-что предложить могу и тоже безвозмездно. Озолотитесь от моих идей. Например, водочку, так сильно вами почитаемую, выпустить под названием «Парламентская горькая», а на бутылочной этикетке горящий Белый Дом изобразить, по которому ваша братия из танков палила. Очень хороший навар, думаю, может дать сеть тиров, их можно будет открыть по всей стране. Дело это не требует больших вложений: помещение самое простое, винтовки пневматические и пульки. Но окупится дело весьма быстро. Фишка в следующем. Вместо обычных мишеней люди будут стрелять по твоему портрету и портретам твоих соратников, всех твоих «очаровашек»: Чубайса, Березовского, Гайдара, Лифшица, Ясина, Коха, Кириенко, Явлинского, Черномырдина. Проект условно можно назвать «Огнестрельная либеризация». Гарантирую высокий процент продаж и финансовый успех проекта. Вот ещё: начать выпуск копилок для обманутых вкладчиков в виде вашего бюста, с дыркой для денег на темечке вашей упрямой уральской башки; конфеты «Друг» очень хорошо пойдут. На обёртке вы и Блин Клинтон в обнимку. Поле деятельности фантастически обширно, батенька. Тут и Ельцин дирижёр, и Ельцин теннисист, Ельцин, падающий с моста, Ельцин — главнокомандующий и Ельцин «я ухожу». Про вас много чего, кхе-кхе, «весёленького» в истории накопилось совсем за короткий период времени. Прошу прощения, забыл про проблемы с моченедержанием сказать. Да… ещё бензопилы под маркой «Дефолт»
 

  — Забавно, но мелковато всё это, Ильич, — вступил в разговор Сталин, — я предлагаю на Красной Площади поставить памятник трамваю, под который обещал лечь Бориска, коли народу хуже жить станет. Место символическое, несколько веков назад ещё один Борис, Годунов, рвал на себе рубаху перед народом, который умолял его царём стать, ломал, как и наш Борис Ваньку, прикидывался радетелем народным, так порулить хотелось. Что вышло — хорошо известно: умер не стариком в пятьдесят три года, в отчизне смута, отчаяние, безверие. Грех его смертельный больно аукнулся всему народу.  И вообще, я б тебя, Бориска, если бы ты в моё время жил, непременно расстрелял бы. Не сразу. Вначале я бы тебе должность высокую дал, скажем, Ежова тобой заменил. Уверен, что ты бы с работой не хуже него справился, — ты ж мужик исполнительный под водочку-то. Ну, а потом… потом, расстрелял бы всенепременно. Факт!
 

  — Круто! — Ельцин нервно закурил. — Это всё, на что ваша коммунистическая братия способна была. На штыках держались. Хотя согласен. Иногда ради пользы дела можно и пострелять, если тебя в оборот берут, а положение безвыходное. Что ж башку даром подставлять-то? Нож вытащил — бить нужно, как блатные считают. Вот, Ильич, светлая головка, никогда не церемонился, и приказы расстрельные пачками подписывал, много своих автографов потомкам оставил, и делал это, мне кажется, с удовольствием, понимаш. А насчёт того, шта наобещал я чего народу, так это, понимаш, дело житейское. Вы не меньше меня обещали: свободу, братство и равенство, землю крестьянам, заводы рабочим, а награбленное, поровну разделить. Ну, и я обещал, как все, но с пути магистрального не сворачивал, не метался. Демократию строил, свободу, понимаш, людям давал. И, между прочим, Храм Христа Спасителя вами взорванный в тридцать первом, отстроил заново. И вообще, чего достаёте-то? Как это у святош говорится… «кто без греха, бросьте в меня камень…» Я тоже могу вас достать — мало не покажется. У меня камушков на всех вас хватит.