Маруся

На Ильин день собрались в Мухиной Слободе, уселись за стол у барбекюшницы, ждали Марусю, вдыхая смолистый дым и глядя на нанизанные шампуры с шашлыками. Маруся, художница из Москвы, старожилка деревни Савельево, как всегда, опаздывала. Ну, чтобы все сказали: «А вот, наконец, и наша Маруся!».  Местные сразу Марусю приняли за свою, говаривали, «по-нашенски» гуляет или «по-праски», одобряли забавы московские.  В те годы она, романтичная, скромная, женственная и тихая на вид, выпив два – три стакана водки, четвертый – пятый ставила на голову и пускалась в пляс. Сколько не пытался Мухин приучить её к красному вину, даже фондю делал, безуспешно. Полиграфическая закалка. Соседка, тётя Тамара, которую Маруся нежно называла «Томиком», женщина почтенная, лет семидесяти пяти, была охоча до мужского полу, и не потому что…, просто у неё голова болела, ежели долго мужика не было, поведала как-то Марусе, что полюбила паренька из Никанорова, чинившего  крыльцо, и дознавалась, сколько ему поставить, бутылку, или две, боясь, что две он не осилит, а потом искренне покаялась, что полюбила она и Петровича, двухметрового красавца, наезжавшего в деревню изредка, мужа Маруси, мол, и так перед ним пройдет, и этак, а он и не смотрит. И научила тетя Тамара Марусю чудесным матерным частушкам, которые сосед, Барашков не полюбил, то есть не сами частушки, а то, что Маруся их пела, пусть и женственно, нежно. Барашков прощал её, считая красавицей. Как-то положил на Марусю глаз и руку, решил помочь вставить на веранде новое окно, а тут Мухин таскал воду из ямки около дома и всякий раз спрашивал:
     - Вставил?
На пятый раз Барашков ответил:
    - Вставил!
На том и закончилось.
       Любила Маруся по грибы ходить в Пантелеевский лес, выходила позже всех, но каждую кочку знала и всегда набирала полную корзину белых.
- Вон, подними-ка тот мох, - наставляла она Мухина, - там два красавца. - Так и оказывалось. Наперегонки с подругами сушила грибы наволочками.
        Миновал золотой век Марусиного растворения и слияния с деревенской природой, когда москвичи отрывались круче местных, особенно если гости зарубежные присутствовали в тусовке. В те прежние времена Маруся жила в деревне всё лето с малолетней дочерью, Нюрой. Теперь же навещала не часто. Дочь подросла и превратилась в классическую нимфетку, Марусину гордость, смущавшую заезжих друзей Мухина. 
        Порой в бане Мухин хлестал Марусю, после чего она часа два добиралась ночью до дому в одной простыне. И каждый раз Нюра, встречая её, говорила:
- Ну, ты, мать, даешь!
Историй за те годы – невпроворот! И про Марусю, и подругу её по полиграфу, Нилку, и про Петровича. Как-нибудь расскажу. А пока…
       - А вот, наконец, и наша Маруся!
И округа наполнилась шашлычным дымком.
Маруся недавно отлежала в больнице и со смехом рассказывала, как рисовала на попках своих соседок пейзажи вместо йодистой сетки, как они хвастались друг перед дружкой, смеялась, показывала бубики и хлопала в ладоши, распевая частушки.
          В последний приезд Маруся зашла к Мухину попрощаться. Смотрела на воздушного змея, поднимавшегося при хорошем ветре всё выше, под самые облака и, наконец, сорвавшегося, улетевшего к Волге, пропавшего в Пантелеевском лесу. С веранды доносился любимый Марусей двадцать первый концерт Моцарта.
        - Мне тут приснился сон, я умерла и встретилась с Моцартом и мне вдруг так захотелось подарить ему что-то этакое, - и Маруся щелкнула пальцами, - я подарила ему электрический фонарик.
        Домик Маруси опустел. Дверь давно не закрывалась. Мухин снял со стены оставшиеся два безукоризненных рисунка с видами деревни и её обитателей и отдал их через много лет случайно забредшей в Савельево дочери Нюре.