Гаррис Т. 2. Гл. 16. Воспоминания о Раскине Ч. 2

Мои записи этой сцены настолько отрывочны, всего лишь отдельные слова. Объяснить это можно только тем фактом, что я полагал, будто никогда не забуду врезавшиеся в память слова и фразы Раскина. Но увы! Все исчезло из моей памяти, и я могу только облечь в слова мои смутные впечатления. Я ни в чем не уверен, но мне помнится, что тогда же он рассказал, как во время ее последней болезни ему было позволено пойти к Рози Латуш и в течение целой ночи держать свою любовь в объятиях. Она и умерла чуть ли не у него на руках. Или он желал этого так сильно, что выдал свое страстное желание за действительность? Я не уверен, что так все и было. Впрочем, это не важно.

Я уверен в ином. Раскин вдруг заплакал:

— Вот он! Разве вы не видите дьявола? — И он бросился через комнату. — Кошка! — Безумец, казалось, поднял за шкирку кошку. — Откройте окно, — крикнул он.

Я поспешил выполнить приказ. Раскин подбежал к окну и, казалось, выбросил нечисть во двор.

— Дьявол! — воскликнул он, задыхаясь. — Лукавый пришел, чтобы искушать меня. Вы видели это! Не так ли?

Я мог только ответить:

— Я видел, что вы, кажется, что-то выбросили из окна. Но теперь это убежало, — добавила я, надеясь успокоить его судорожное дыхание…

— Мне нехорошо, — внезапно оборвал меня Раскин. — Мысли о моей ужасной потере и о смерти моей любимой всегда убивают меня. Я не должен думать об этом! Я не смею! В последнее время я болею каждый год, думая о том, как потерял ее, любовь мою. У меня был приступ мозговой лихорадки в 1878-м, и снова в 1881-м, и в прошлом году… Снова и снова. Я становлюсь очень старым и слабым. Простите меня…

Он напомнил мне Лира. Его лицо стало совсем серым и осунувшимся. Душа моя преисполнилась жалости. Какая ужасная, незаслуженная трагедия!

Я подхватил Раскина на руки, будто он был малым ребенком, и отвез в отель. Все это время слезы текли по его худым, трясущимся щекам. Я никогда не видел более печального лица, разве что у Карлайла.

Однажды я спросил Раскина, могу ли я почитать стихи мисс Латуш. Он обещал показать и добавил, то его лучшее стихотворение в память о ней начиналось словами «Рози, Рози, Рози-редкость…»

И я подумал, не приписал ли он себе авторство немецкой народной песенки «Росляйн, Росляйн, Росляйн, Росляйн ауф дер Хайде…» Впрочем, немецкого языка Раскин не знал. Он с невыразимой нежностью вспоминал, что Рози называла его «Святым Златоустом» или «Святой Пышкой». И еще всегда носил в нагрудном кармане заложенное между двумя тонкими пластинками из чистого золота первое письмо девушки к нему. Как-то Раскин признался, что дух Рози часто приходил к нему в образе ангела, и что она была «совершенно, совершенно счастлива».

Я помню, как однажды спросил его о дороге из Хинкси — знаменитой пешеходной (велосипедной) дорожке, которую Раскин проложил лично, работая в Оксфорде. Он заявил, что высшие классы непременно должны изучать ремесла.

— Физический труд полезен для всех, даже для Гладстона, — добавил мудрец со смехом, но, похоже, дорога его не очень интересовала.

Тойнби14 был у него бригадиром строителей, а Альфред Милнер15 — чернорабочим, над чем любил посмеяться Оскар Уайльд. Я думаю, что именно от Оскара, когда он говорил о лекциях Раскина, я услышал эпиграмму Раскина о Неаполе. В городе сочетались, по его словам, «пороки Парижа, нищета Дублина и вульгарность Нью-Йорка». Но Раскин никогда не видел Нью-Йорка и ничего о нем не знал, так же как он ничего не знал о пороках Парижа. Философ в своих лучших трудах говорил только о добродетелях.
_________________________
14 Арнольд Джозеф Тойнби (1889—1975) — британский историк, социолог, философ истории и культуролог. Исследовал международную историю и процессы глобализации, критиковал концепцию европоцентризма.
15 Альфред Милнер, 1-й виконт Милнер (1854—1925) — британский государственный деятель и колониальный администратор, сыгравший важную роль в формировании британской внешней и внутренней политики в период с середины 1890-х до начала 1920-х годов. Один из самых важных членов военного кабинета премьер-министра Дэвида Ллойд Джорджа.

Я никогда не слышал лекций Раскина, но он сам говорил, что после некоторой практики привык полагаться на вдохновение во всем, за исключением, возможно, первых слов и плана изложения, который он обычно записывал и зазубривал наизусть.

— Иногда я опускал подведение итогов, — добавил Раскин, — просто чтобы разочаровать глупую аудиторию.

Философ несомненно имел огромное влияние в Оксфорде. Звучит странно, но я получил полное представление об этом на одном из моих первых ужинов с Сесилом Родсом16. Я знал, что все, даже старые профессора, посещали лекции Раскина, знал, что все молодые люди были глубоко тронуты его страстным идеализмом и патриотическим пылом; но именно после общения с Родсом я пришел к пониманию подлинного эффекта необыкновенного таланта Раскина.
___________________________
16 Сесил Джон Родс (1853—1902) — великий британский политический деятель, предприниматель, теоретик и практик британского империализма, сторонник монополярного мира во главе с Британией. Владелец золотых  алмазных копий Южной Африки. Основатель Рдезии.

О его риторике можно судить по инаугурационной лекции. Суть ее в кратком изложении такова.

Теперь для нашего общества возможна судьба, самая высокая из когда-либо предписанных нации. Ее можно принять или отвергнуть. Мы все еще не выродились, поскольку мы народ, смешанный с лучшей северной кровью. Мы еще не распущены нравственно и все еще обладаем твердостью характера (чтобы управлять) и благодатью (чтобы повиноваться)... Способны ли вы, молодые люди Великобритании, и далее творить свою страну как королевский трон монархов мира, островом со скипетром — планетарным источником света, центром Вселенной, владыкой знаний и искусств, верным хранителем проверенных временем принципов, не поддающихся искушению сексуальных экспериментов и распутных желаний. И все это в условиях жестокой и шумной зависти прочих народов, вынужденных почитать ее недоступные для них странную доблесть и доброжелательность к людям?

Можно себе представить, как подействовала эта благородная речь на молодых энтузиастов. Обычным профессорам никогда не аплодировали — Раскину аплодировали всегда, когда он входил в аудиторию. Иногда чувства, которые он возбуждал, были настолько сильными, что студенты сидели, как зачарованные, с опущенными головами и затуманенными взорами, пока он собирал свои заметки и выходил.

Само собой разумеется, именно империализм Раскина особенно привлекал Родса. Возможно, мудрые речи ученого предназначались специально ему. Ведь в них нашло теоретическое обоснование то, что Англия либо должна стать единственной в мире империей, либо погибнуть как держава. Она обязана была основывать колонии, как можно быстрее и по возможности посредством самых энергичных и достойных ее отпрысков. Захватывая каждый клочок плодородной пустоши, на которую может ступить англичанин, Британия учит своих колонистов тому, что их главная добродетель — верность своему Отечеству, и что их высшая цель — укрепить могущество Великобритании на суше и на море...

Вы считаете это невозможной идеей? Да будет так. Откажитесь принять эти идеи, если хотите. Но тогда попытайтесь сформулировать свой собственный идеал. Все, о чем я прошу вас, — имейте перед собою конкретную цель, к которой следует стремиться вашей стране, цель для вас самих. Независимо от того, насколько она ограничена, но чтобы она была постоянной и бескорыстной.

В бумагах Родса после его смерти была найдена начертанная им записка, которая ясно показывает, что значили для него идеи Раскина. «У человека есть множество безусловных инстинктов, есть религия, любовь, он стремится к зарабатыванию денег, у него есть амбиции, к его услугам искусство и творчество, которые с человеческой точки зрения (по крайней мере, я так считаю) есть лучшее, что дает нам жизнь. Но если при этом вы отличаетесь от меня, подумайте о своей цели и работайте всей душой для нее, для того, что вы считаете лучшим в этом мире. Самый лучший, С.Д. Родс».

Именно Раскин больше, чем кто-либо другой, воспитал великого строителя империи, сотворил форму и дал цель амбициям Родса. Поскольку Родса не вполне устраивал английский патриотизм, он предпочел учение Раскина. На Родса буры подействовали так же, как на меня подействовали американцы. Он часто говорил мне, что никогда не сможет исключить буров из любой африканской империи, к созданию которой он мог бы приложить руку.

Раскин как патриот достоин восхищения, хотя я предпочитаю некоторые его произведения, описывающие красоту природы, особенно те, где он говорит о швейцарских горах. Справедливости ради следует отметить, что Раскин жил своими идеями и просто перелагал их в слово — в речи и на бумаге. Он был цельным и откровенным.

Раскин очень любил Оксфорд. Я поинтересовался, с какими чувствами он оставил профессорскую кафедру в старинной оксфордской Школе изящных искусств.

— Должно быть, вы сожалели, — сказал я ему однажды, — что чувствовали себя слишком слабым, чтобы продолжать читать свои знаменитые оксфордские лекции?

— Слишком слабым, — презрительно повторил он. — Слабость тут ни при чем! Аудитория, в которой я читал лекции, всегда была переполнена слушателями и имела много неудобств. В добавок, она был плохо освещена. Я попросил ректорат предоставить мне приличную аудиторию для лекций по искусству, которые так много значат для солидного университета. Мне ответили, что у них много долгов, и оставили все как есть. Тем не менее, уже на следующий день они проголосовали за выделение 10 000 фунтов стерлингов на постройку лаборатории для доктора Бердона Сандерсона17, чтобы он проводил там эксперименты на живых животных, и еще 2 000 фунтов стерлингов, чтобы оборудовать эту переднюю в ад — закупить необходимые инструменты! Оксфордский университет, слишком бедный, чтобы отдать что-либо любви к красоте, которая так много делает для искупления грехов этого грязного мира, но способен пожертвовать на вивисекцию и расточить тысячи на орудия дьявольских пыток! Я подал в отставку с профессорской должности в знак протеста и написал вице-канцлеру, попросив его публично прочитать мое письмо с объяснением причин моей отставки. Но у вице-канцлера не хватило такта ответить мне или прочитать мое письмо публично, как я просил. Тогда я написал в редакцию университетской газеты, но редактору было приказано молчать об этом. Так восторжествовал заговор молчания, и лондонская пресса объявила, что я подал в отставку по причине «преклонных лет»! Оксфорд предпочел вопли и визги агонизировавших бессловесных существ всему, что я годами вещал в похвалу добру, красоте и истине! Это показало мне, как мало я значу в мире людей. Возможно, мое тщеславие нуждалось в таком уроке, — добавил он со вздохом, — но я оплакивал и оплакиваю безнадежно утраченное доброе дело.
________________________
17 Сэр Джон Скотт Бердон-Сандерсон, 1-й баронет (1828—1905) — британский физиолог, профессор медицины в Оксфорде. Сторонник вивисекции, отчего стал объектом ненависти многих профессоров и студентов Оксфорда. Вивисекция животных проводилась им без обезболивающих.

Весь этот инцидент чрезвычайно характерен и показывает, как Англия относится к своим учителям и проводникам в мир света. Насколько иначе отнесся Париж к своему Тэну18!
____________________________
18 Ипполит Адольф Тэн (1828—1893) — французский литературный критик и историк. Главный теоретик французского натурализма, крупный сторонник социологического позитивизма и один из первых практиков историцистской критики.

По мере того как я лучше узнавал Раскина, мы много говорили о книгах. Его литературный вкус часто вызывал у меня сомнения. Он превозносил поэзию миссис Браунинг до небес и признавался, что ему не нравится Суинберн. Худшая ханжеская пуританщина сочеталась с его жидкой кровью и отсутствием мужественности. Его суждения о живописи и художниках были почти такими же ошибочными, хотя он считал себя совершенным критиком и часто заявлял, что именно он открыл и создал репутацию пятерым великим художникам. «Их презирали, пока не пришел я: Тернер, Тинторетто19, Луини20, Боттичелли и Карпаччо21. Но они были не больше, — добавил он, — чем Берн-Джонс22 и Россетти, мои дорогие мальчики». Сравнение показалось мне неуместным, поэтому я сменил тему.
________________________
19 Тинторетто (настоящее имя Якопо Рубости) (1518—1594) — выдающийся живописец венецианской школы позднего итальянского Возрождения и маньеризма.
20 Бернардино Луини (1475—1532) — итальянский художник, один из самых известных леонардесков — учеников и эпигонов Леонардо да Винчи. Многие его произведения в прошлом приписывались кисти Леонардо.
21 Витторе Карпаччо (1465—1526) — итальянский живописец Раннего Возрождения, представитель венецианской школы.
22 Эдвард Бёрн-Джонс (1833—1898) — британский художник; близок по духу к прерафаэлитам.

Почему я связываю эти смутные и несущественные воспоминания воедино? Хотя Раскин имел большое влияние, и имя его было известно всей Англии в течение многих лет, он не производил на меня глубокого впечатления. Разве что как лектор. Действительно, он не представлялся мне гениальным человеком, не был духовным вождем человечества. Раскин был бестолковым извращенцем, типичным английским пуританином, который после освобождения от пут пуританства все еще таскал в душе следы покорности английским идеалам и английским ограничениям. Да, его экономика была организована не хуже, чем у Карлайла. Зато он принижал Уистлера, который был гораздо большим мастером, чем его Тернер.

За несколько недель случайных встреч я исчерпал его и почувствовал, что Раскин отдал мне все, что мог, и теперь его привычная печаль и болезненная эгоцентричность стали подавлять мой юношеский оптимизм.

Однажды утром я дерзко спросил его, не было ли у него искушения сохранить некоторые из непристойных набросков Тернера?

— Они были бы очень интересными, — неуверенно добавила я, чувствуя его нараставшую враждебность.

Он резко повернулся ко мне.

— Я всегда чувствовал, что вы не одобряете мое решение. Почему же молчали? Я горжусь тем, что сделал!

И его холодные глаза сверкнули вызовом.

— Гордитесь! — повторил я. — По-моему, это ужасно — убивать любой труд человека!

— Возможно, это был именно тот труд, который такие как вы хотели бы сохранить, — огрызнулся он.

И тогда я впервые заметил, что, впадая в подобие ярости, он начинал кривить губы, показывая клыки, и рычал разъяренной собакой. Эффект усиливался тем, что только одна сторона его губ поднималась. Прежде он сам рассказал мне, что в детстве его укусила собака и разбила ему при этом губу.

— Мне не стыдно в этом признаться, — ответил я. — Любое разоблачение пуританских ограничений и английской чопорности кажется мне достойным делом. Но если бы великий человек сделал работу, которую я ненавидел, работу, восхваляющую войну, например, или защищающую жестокость, я бы не уничтожил ее. Кто я такой, чтобы обречь часть его души на смерть? Я ненавижу все окончательные приговоры.

— Я сделал то, что считал правильным.

— Верю, — согласился я. — В том-то и жалость. Зло, совершаемое людьми из высоких побуждений, является самым пагубным. То, что вы стали распорядителем наследия Тернера, вы восприняли как вызов своему мужеству. Я понимаю, но могу только сожалеть об этом. Мне очень жаль.

Я глубоко оскорбил его. Раскин больше никогда не приходил ко мне, и, прежде чем я успел решиться пойти к нему с извинениями, узнал, что он уехал из Лондона.

Мне больно сейчас вспоминать мою глупую откровенность, но в сущности мы тогда были на противоположных полюсах. И все же я должен был помнить, что Раскин сделал для английского мира, и то, что он дал английскому народу. В конце концов, ни один человеческий дар не совершенен. Но правда и в том, что тогда я не ценил Раскина так высоко, как сегодня. У меня с самого начала был французский взгляд на искусство и художников, и я чувствовал, как и они, что восхищение красотой является высшим импульсом в современном человечестве. С тех пор красота стала самой моей душой, и со временем она научила меня новой этике. Тогда я понятия не имел, что англичане оценивают артистов как акробатов и больше думают о полуобразованном политике вроде Чемберлена, чем о великом художнике или скульпторе, или музыканте. Поэтому я недооценил оригинальность Раскина и понятия не имел, что его постоянная озабоченность тем, что запоминается в искусстве и литературе, его страстное восхищение великими произведениями сначала удивили, а затем заинтересовали тысячи людей, которые иначе никогда бы не пришли к пониманию художественного идеала. Его преданность искусству, или, как он сказал бы, прекрасному повсюду, подняла тысячи английских мужчин и женщин к более высокому пониманию жизни.

Более того, Раскин обогатил английский язык великолепной прозой и, возможно, лучшими описаниями природных красот на нашем языке. В английском слове он был великим пророком прекрасного. Искусство для него было религией. Он учил англичан любить и восхищаться такими живописцами, как Тернер, Тинторетто, Боттичелли. Почитать их как благодетелей человечества. Он расширил перспективы английского народа, облагородил его, и поэтому был благословением для всех нас.

В восьмидесятые годы я был бы возмущен любым сравнением Раскина с Карлайлом, который для меня тогда был провидцем и священным проводником. Но Карлайл обожествлял силу, его презрение к эстетической стороне жизни казалось тогда более ценным, чем эстетство Раскина. Обычный английский инстинкт, который ставил последнего рядом с Карлайлом, был ближе к истине.

Несмотря на свое ничтожное образование и вздорные ограничения, Раскин в течение полувека оказывал моральное и облагораживающее влияние в Англии, несомненно, более сильное, потому что по сути сам он был воспитан на Библии и в уважении ко всем английским условностям и английским идеалам.

Конец его жизни был чрезвычайно печальным. Он уехал за границу в 1888-м. В 1889-м ужасная болезнь лишила Раскина разума, и еще одиннадцать лет он жил безумцем. Умер в 1900 году.

Думаю, сумасшедший Раскин очень страдал. Внутренне ум показывал ему его реальный образ и тем непрестанно истязал его эго. Однако Карлайл в конце жизни страдал еще больше, потому что у него было больше ума. Он гораздо четче видел свое положение и не обманывал себя посещениями «ангелов-служителей». Лишенная радости любви жизнь — жалкое существование.