Аладама

Отрывок из романа "Хатти 1"

Аладама, невольник, которого Хаттусили взял к себе на воспитание, вырос в самого ловкого воина Хатти. Доверие к нему было настолько высоким, что царевич сделал его личным телохранителем. Он вложил в него все свои познания. Воспитал и любил как собственного сына – Тутхалию. И мальчики росли как родные братья, ведь у Тутхалии были только сестры, но всё переменилось с появлением в их семье невольника из далеких земель. Эти двое были так похожи, что, казалось, появились на свет от одной матери. Оба высокие, статные, сильные. Чистые сердца их порхали высоко в небесах, руки были крепкими, а мечты высокими. Благовоспитанные и почтительные парни выделялись из всех, куда бы их ни забросила судьба.
Аладама повсюду сопровождал своего отца-воспитателя. Хаттусили же всем сокровенным делился с воспитанником. Он был уверен, что в любых своих начинаниях найдет поддержку в лице Аладамы, и доверял ему самое ценное. Аладама был не только его помощником, но и глазами, ушами, руками и ногами.
Тутхалия и Аладама были свободными орлами, парящими в бескрайних небесах. Они пока не думали о женитьбе. Правда, в последнее время Аладама стал каким-то другим, что вызывало беспокойство у Хаттусили. Молодой человек радовался жизни, улыбался, был воодушевлен, но тут же менялся в лице, уносился в тяжелые раздумья и даже глаз не мог поднять, настолько его что-то обременяло.
Они шли впереди войска, покинувшего столицу и направлявшегося на север.
– Снова опечален… Тебя что-то тревожит, парень? – спросил Хаттусили.
Молодой человек молчал. Казалось, он и не расслышал обращения.
– Аладама! Ты слышишь меня? – громче спросил он.
– Да, господин! Прошу прощения, я задумался, – смущенно ответил юноша.
– Говорю, какой-то ты грустный в последнее время. Не захворал?
– Нет, господин. Здоров я.
– Ага, кажется я понял в чем дело… Как вернемся домой, обоих женю! – улыбнулся отец.
– Что? Господин, нет! Умоляю… – молодой воин так смутился, что не знал, куда себя деть.
– Не переживай так. В этом нет ничего плохого. Каждому нужен человек, чтобы разделить с ним горе, радость, жизнь. Чтобы продолжить свой род. Тебе нужны дети, которые осчастливят тебя и наполнят твою жизнь смыслом. Такова воля богов.
– Я не готов к семейной жизни, господин… Позже. Но не сейчас. Я мечтаю послужить Хатти, тебе, – сказал он почтительно.
– Это всё понятно. Но время-то не стоит на месте. Не заметишь, как жизнь пройдет, и останешься в одиночестве. А я не хочу, чтобы ты исчез без следа. Такой воин, как ты, должен продолжиться в своих потомках. Человеку неведомо, что для него уготовано богами. Мы ведь воины, и каждый миг может стать последним.
Аладаме стало приятно, что воспитатель так тревожится за него. Но если бы господин знал о причине его грусти, был бы он так доброжелателен к нему? Эта мысль всплыла из глубины сердца воина и заставила снова унестись в забытье. Лучше не продолжать этот разговор, иначе Аладама не сможет соврать и неизвестно, что последует за страшным признанием.

***
Старшие дочери Хаттусили – Кайшах и Нааптера – были неописуемыми красавицами, с разницей в один год. Самая младшая, Ташми, была поздним ребенком, ей было чуть больше двенадцати лет. Её лелеяли и возились с ней до сих пор, как с маленьким ребенком. Девушки были высокими, как и их мать. Они были словно молодые побеги прекрасного куста розы на свежем утреннем ветру, обласканные весенним теплым солнцем, источающие пьянящий аромат распустившихся бутонов. Длинные волосы мягкой волной лежали на плечах, развевающиеся на ветру платья из легкой ткани подчеркивали молодой девичий стан. И когда яркие лучи солнца играли светом на благородных лицах девиц, казалось, дети богов спустились с небес. И правда, если один из родителей смуглый, а другой светлый, то дети у них получаются невероятной красоты.
Кайшах была степенной красавицей с серыми глазами, белой кожей и соболиными бровями. Под пристальным и изучающим её взглядом человек столбенел. Тонкие губы придавали ей строгую сдержанность, но светлые волосы и белоснежная кожа заставляли смотреть на неё другими глазами. Нааптера была другой. Она больше походила на своего отца: смуглая, с карими большими глазами, темными волосами и пухлыми алыми губами. Эта скромная и вежливая девушка, казалось, прожила долгую жизнь и наделена большим жизненным опытом, настолько Нааптера проявляла мудрость в своих выражениях и поведении. Она любила природу – деревья, цветы, утреннее солнце, пенье птиц – и каждое утро глубоко вдыхала утреннюю прохладу нового дня, выглядывая из окна своих покоев. Нааптера мечтала очутиться там, где каждое утро рождается солнце, поведать ему о своих мечтах и переживаниях, что не дают покоя. Только им, свету солнца да вездесущему ветру, она могла доверить свои тайные желания, которые так старательно берегла от чужих ушей. Порой ей казалось, что случайно выпалила заветное имя, настолько она теряла связь между настоящим и вымышленным миром. Конечно, состояние дочери не ускользало от внимания матери, но она списывала это на юность и перемены в организме.
Цари прибрежных племен и соседних земель неоднократно давали знать, что не прочь породниться с Хаттусили, но отец лишь молча присматривался. А теперь, судя по тем словам, что он сказал Аладаме, правитель северо-восточных земель собирался поочередно выдать дочерей и женить парней. Засиделись они уже.

***
В честь победы хаттского войска над фараоном народ пировал три дня и три ночи. Слуги суетились с праздничными хлопотами, повара готовили различные яства для своих господ и гостей, звучала веселая музыка, молодежь танцевала, а Хаттусили с Дадей возглавляли стол с дорогими гостями. Всё это пиршество было для них, смелых и доблестных воинов, которые принесли победу Хатти в кровопролитной войне.
Нааптера радовалась возвращению отца в добром здравии, но в её глазах всё же мелькала тень тревожной грусти. Сестры её веселились от души, танцевали и развлекались. Только средняя сестра глазами всё искала кого-то… Кто-то отсутствовал, не было самого главного. Не было того, ради которого расцветала весна, пели птицы, восходило солнце и светила луна. Единственного!
Наконец, он пришел. И Нааптера застыла в приятном волнении, ноги её стали ватными, сердцебиение – частым, а дыхание – обжигающим. Увидев его, девушка потеряла дар речи и, казалось, готова была лишиться чувств.
Аладама посмотрел на своего господина и еле заметно кивнул. Тут появился Тутхалия и весело кинулся на него с объятиями, словно они не виделись несколько лет.
Сердце Нааптеры чуть было не выпрыгнуло из груди. Она боялась, что кто-нибудь заметит её безудержное волнение и все узнают о её девичьих грезах. И тут их взгляды пересеклись. Оба они жили, питаясь надеждой, ради этого момента – когда пересекутся хотя бы взглядом. Именно это мгновение придавало их жизни смысл и силы дожить до следующей встречи. И какое же это счастье знать, что ты дорог тому человеку, ради которого ты готов вынести все испытания этой несправедливой жизни!
Всеобжигающее пламя любви, зародившееся между этими двумя, угасало только перед одной неопровержимой правдой – им не суждено было быть вместе. Аладама – невольник, хоть и воспитан господином. А Хаттусили никогда не отдал бы свою дочь невольнику даже в самом страшном сне. Это и омрачало жизнь двоим молодым влюбленным. Они ничего не могли поделать с этим. А сердцу ведь не прикажешь…
Нааптера не могла более находиться среди этой шумихи. Она удостоверилась, что её любимый вернулся в целости и сохранности, и теперь желала только одного – уединиться у себя в покоях. Чем ближе она подбиралась к своей комнате, тем тише становилась музыка. Она неспешно шла по длинному коридору с опущенной головой. Нааптера знала, что все сейчас находятся на пиршестве, и, уверенная, что её никто не заметит, тихо радовалась своему счастью.
– Нааптера! – прозвучавший с нежностью голос заставил её замереть.
Она хорошо знала этот голос. Его невозможно было забыть. До боли знакомый и сладостно желанный голос пробежался по всему её телу и сотряс дрожью, заставляя склонить голову. Голос звучал совсем близко, и Нааптера в сладостном предвкушении закрыла глаза.
– Нааптера…
Девушка медленно повернулась и подняла глаза на человека, что стоял перед ней. Сердце её растаяло под пристальным взглядом черных глаз молодого воина. Глаза эти были полны света горячих чувств. Всем своим естеством Нааптера желала прильнуть к высокой груди любимого и прижаться щекой к его лицу, вдыхать запах его тела и чувствовать покалывание щетины.
– Аладама! Я не понимала, почему тебя нет среди прибывших воинов, а спросить не у кого… – опустила она глаза.
– Я здесь. Всё позади. Но впредь…
– У нас нет будущего, Аладама. Мы с тобой прекрасно это понимаем.  И в то же время я не могу приказать своему сердцу, ничего не могу поделать с собой, – у девушки на глаза навернулись слезы.
– Мы с тобой можем гордиться своими чистыми и настоящими чувствами. Это дар богов! Не все умеют любить. Наша любовь греет нас и освещает нам путь! – хотел было утешить он любимую.
– Нет! Это больно. Я не могу свободно говорить с тобой, смотреть на тебя, прикоснуться к тебе.
– Ты из благородного рода, а я невольник. Видимо, судьба решила посмеяться над нами. Мы бессильны перед ней, моя душа! – Аладама взял руку девушки, что она смиренно опустила.
– Моя душа! Как сладостно звучит. Ты меня впервые так зовёшь, – чуть было не выпрыгнуло её сердце из груди.
– Я не представляю нас врозь, и пусть остановится моё дыхание в тот миг, когда потеряю тебя. Пусть я ослепну. Ибо мое сердце и душа не принадлежат мне. Они твои, – Аладама взял руки любимой и поднёс к губам.
– Аладама! – Нааптера хотела прижаться к нему и никогда не отпускать.
Совсем рядом раздался какой-то шум, и девушка унеслась прочь, а Аладама тут же вернулся к гостям.
«Приехал. Во здравии. Остальное не имеет никакого значения!» – шептала Нааптера, сидя на кровати и обхватив колени. Ладонью, что только недавно держал её любимый, девушка коснулась своего лица, наклонила голову и закрыла глаза. Она представляла, будто Аладама гладит её по щеке. Нааптера была готова оставить всех и всё ради любимого. Бежать с ним. И пусть им пустыня будет домом, шатёр или погреб – неважно, лишь бы рядом с ним. Она ни за что не попятилась бы назад, была готова разделить его невольничью участь. Хоть бы он отважился и похитил её!
Но молодой человек не мог так поступить со своим спасителем, что стал ему отцом. Аладама стоял меж двух огней: с одной стороны любимая, с другой – воспитатель. И если предоставили бы выбор прямо сейчас, он так и не смог бы его сделать.

***
Хаттусили был на охоте. Он приводил свои мысли в порядок перед решительным шагом. Скоро к нему съедутся правители соседних земель, и встретить их надо с холодной трезвой головой. Вместе с Тутхалией и Аладамой они верхом бродили в чаще леса. Тут господин вспомнил, что с тех пор, как у него живет Аладама, он ни разу не спрашивал о его происхождении и о том, как стал невольником. Как так получилось, что целых тринадцать лет он не интересовался прошлым мальчика?
– Аладама! – обратился он к молодому воину, что шел по левую сторону от него.
– Слушаю, господин.
– Я никогда не спрашивал, откуда ты родом. Ты помнишь, как стал невольником и попал в Хатти?
– Помню, господин, – улыбнулся Аладама. – Я жил по ту сторону Черного моря. Я – меот.
– Говорят, там очень красиво. Это так? – поинтересовался Тутхалия.
– Это страна отважных воинов и необычайно прекрасных женщин, брат мой! Я пересек много земель и видел разных людей, но свою родину вспоминаю как самую красивую. Нет её слаще. До сих пор стоят перед глазами её снежные вершины и бурные реки. Быть может, всё из-за того, что я смотрел на неё глазами и сердцем ребёнка.
– Удивительно, – покрутил головой Хаттусили. – А как ты здесь оказался?
– Мой отец быль царём меотов…
Не скрывая удивления, Хаттусили посмотрел на своего воспитанника. А тот продолжил:
– У нас принято отдавать сына на воспитание в возрасте пяти лет. Отдают знатному воину, который пользуется большим уважением. Воспитанник остается у него до совершеннолетия. Когда приходит время, его возвращают родителям, даруя воспитаннику всевозможные подарки. В честь этого царь устраивает пиршество и народные игрища, которые длятся три дня и три ночи. Вот и я пребывал тогда у своего воспитателя. Мы рыбачили, когда враг напал на мою страну. У меня до сих пор стоит перед глазами тот ужас, что они устроили. Схватили всех детей и погрузили на огромный корабль. Мой воспитатель же спрятал меня, он нёс ответственность за мою жизнь перед царём. Его убили. А меня всё-таки нашли и бросили к остальным детям.
Хаттусили знал, что такое невольничья жизнь вдали от дома. Он пережил примерно то же самое. Из потайных уголков памяти всплыло его детство, и  Хаттусили понимающе посмотрел на Аладаму.
– Такие воспоминания бесследно не проходят. Тебе, наверное, снится это всё до сих пор? – мысли Хаттусили перебил Тутхалия.
– Не буду скрывать, долго снилось. Но тут я обрёл семью, дом. Видимо, боги любят меня, – улыбнулся меот.
– Если ты мечтаешь вернуться к себе на родину, только скажи. Я пойму всё и отпущу, – по-отцовски тепло сказал Хаттусили.
– Меня там никто не ждёт, господин. В этом я уверен, – последние слова Аладамы прозвучали еле слышно, он насторожился: – Тише! Здесь кто-то есть!
Всадники спешились. И тут случилось что-то совершенно неожиданное и непонятное. Аладама кинулся в сторону Хаттусили, прикрывая его своим телом, и сбил с ног.
– Господин… –  прошептал молодой воин, закрывая глаза.
Тутхалия вскочил на своего коня и устремился в сторону, откуда прилетела стрела, торчащая из спины Аладамы. Хаттусили метался в недоумении. Один из его сыновей лежал полумертвым, а второй погнался за злоумышленником, и непонятно, что ожидает его в зарослях.
– Аладама! Посмотри на меня, сын мой! Аладама, ты слышишь? Не закрывай глаза, смотри на меня! – Хаттусили тревожно гладил лицо воспитанника, что без сознания лежал на боку.
Повидавший бед, закаленный жизнью, суровый Хаттусили со стальным взглядом сейчас суетился в недоумении. Нет сомнений, что стреляли в него, в Хаттусили, и в этом случае стрела может оказаться отравленной. У Аладамы было совсем мало времени. Надо было немедленно вынимать стрелу и спасать парня. Хаттусили, опомнившись, взял себя в руки и принялся за дело. Порвав рубаху Аладамы, он сразу понял – стрела точно была отравлена, рана вокруг неё была зеленоватого цвета. Господин нарвал крапивы, одуванчиков и наложил на рану воспитанника. Уложил его поперёк седла и поспешно вернулся во дворец. Это самое большее, что он мог сделать в полевых условиях.
– Лекаря! Живее! – на ходу давая срочные указания, забежал он во двор, крича изо всех сил. – Тутхалия в лесу. Найдите его. Поспешите на помощь. Возьмите убийцу живым. Он мне нужен живым.
Хаттусили трясло. Он был весь в крови Аладамы. Рана молодого человека сильно кровоточила, и страх потерять дорогого человека не с чем было даже сравнить.
Он бродил по коридору, не смея зайти в комнату, где целители трудились над меотом. Хаттусили то шумно и глубоко вдыхал воздух, которого ему порой не хватало от переживаний за обоих сыновей, то собирался идти за Тутхалией, то молча стоял, уставившись в одну точку. Дадей никак не могла его утешить. Она лишь стояла в стороне, тихо вытирая горячие слёзы. Наконец, двери распахнулись и из покоев Аладамы вышли несколько лекарей, что провели полдня над раненым.
– Жив? – подбежал к ним господин.
– Не тяните, пожалуйста! Скажите хоть что-нибудь, – взмолилась полюбившая воспитанника всей душой Дадей.
– Господин, увы, парень при смерти. Он очень тяжёлый. Я не уверен, доживет ли он до утра, но мы сделали всё, что было в наших силах. Мы очистили рану, дали ему лекарства, что выводят яд из организма. Хорошо, что ты не перевязал рану, когда доставлял его во дворец, господин. Вместе с потерянной кровью рана сама частично очистилась от яда, – ответил лекарь с седой бородой до груди.
– Делай что хочешь, но Аладама должен жить! Ты слышишь меня? Должен жить… – настойчиво повторил Хаттусили.
– Не отходи от него. Любое лекарство найдем. Только верни его нам! – умоляла Дадей, держа руки на груди, заливаясь слезами.
– Я постараюсь. Пусть боги смилостивятся! – лекарь развернулся и пошел к больному.
– Господин, Тутхалия вернулся! – наконец, появился один из воинов с хорошей вестью.
– Мой единственный мальчик вернулся здоровым! – ещё пуще разрыдалась Дадей.
Тутхалия стащил со своего коня связанного убийцу, пойманного им в лесу, и бросил к ногам отца. Хаттусили медленно подошел к нему, схватил за волосы и поставил на колени посреди двора.
– Ты кому служишь? – прошипел господин.
Убийца молчал, он даже не думал отвечать.
– Ты же за мной пришёл, верно?
Убийца кивнул в знак согласия.
– Кто?! – закричал Хаттусили.
Лицо убийцы было скрыто за толстым слоем грязи и крови, верными следами того, что Тутхалия здорово его избил, прежде чем доставить сюда. Глаза его страшно засверкали и, обнажая кривые зубы с желтизной, он широко улыбнулся. Взгляд душегуба будто говорил: «Делайте со мной что угодно. Мне всё равно!».
– Ты хорошо знаешь своё дело… Должно быть, ты самый лучший, раз тебя отправили одного. И, наверное, ты знаком с методами развязывания языка? – будто про себя сказал Хаттусили.
– Отец, кажется мне, он немой. Он ни звука не издавал с тех пор, как мы его поймали, – ответил на это Тутхалия.
Убийца улыбнулся ещё страшнее.
– Уберите его. Бросьте в темницу. Не кормить и не поить! Делайте что хотите, но узнайте, кто его прислал, – Хаттусили было противно смотреть на душегуба.
– А как там Аладама? – спросил Тутхалия, приблизившись к отцу.
– Он совсем плох. Стрела была отравлена. Ты сам как? Не задело тебя, сын мой? – опомнившись, рассмотрел отец сына со всех сторон.
– Я в порядке, не переживай.
– Хорошо. Я должен принести жертву богам, что сохранили тебя! – Хаттусили крепко обнял сына. – Хвалю, мой храбрый!

Нааптера целый день провела в слезах. Ей казалось, что если Аладама не очнется, то её сердце остановится. Она не покидала своих покоев, никому не показывалась и не смела пойти к любимому, посмотреть, как он. Девушка долго плакала. Чуть позже к ней зашла Ташми.
– Нааптера, сестрица. Ты ни разу за весь день не вышла из покоев. Что с тобой? – погладила она старшую сестру по голове.
Когда тебя кто-то жалеет, то хочется плакать ещё больше, не сдерживаясь. Так и Нааптера зарыдала в голос, обнимая сестренку.
– Тебе настолько жалко Аладаму? Мне тоже его жалко! – гладила та сестру по голове и плечам.
– Что слышно, Ташми? Ему лучше, не знаешь? – с мольбой посмотрела она в карие глаза наивной и милой девочки.
– Слышала, что ему совсем плохо, – пожала та плечами.
– О, мой бедный! За что его так? – сокрушалась Нааптера.
– Ну, так пошли. Посмотрим, как он, – предложила Ташми.
– Пошли! Пошли сейчас же! Мне уже всё равно, что скажут. Пошли, – вскочила и выбежала из покоев Нааптера.
Ташми не успевала за старшей сестрой. Нааптеру не волновало, сидит ли у Аладамы в покоях кто-то, увидят её, подвергнут ли осуждению. Она просто забежала к нему в комнату. Любимый её неподвижно лежал на кровати, бледный, словно труп. Увидев его таким, Нааптера невольно шагнула назад, испугавшись, и закрыла рот руками. Не из-за того, что в комнате был Тутхалия. Она подумала, что Аладама умер.
– Тутхалия… Он… Он что, умер? – ноги её стали свинцовыми.
– Почему ты пришла сюда среди ночи, Нааптера? А если отец увидит? – с укором посмотрел на неё брат.
– Пожалуйста, скажи мне правду! Он живой? – катились у неё по щекам слезы.
– Конечно, живой, – Тутхалия посмотрел в сторону больного.
По нему было видно, что он еле держится на ногах, настолько Тутхалия устал. Его клонило ко сну.
– Тутхалия, я подежурю. Ты иди поспи, – Нааптера еле передвинула ноги в сторону лежащего.
– Чего? Так я и оставлю тебя в мужских покоях одну! – сказал он строго.
– Брат мой единственный! Умоляю… Мне уже всё равно. Дай я немного посижу с ним, – Нааптера обножила свою душу перед старшим братом.
– Я так и знал, у вас двоих что-то происходит. Буду в коридоре. Посиди немного, – Тутхалия ешё раз недовольно посмотрел на сестру.
Как только он покинул комнату, Нааптера подбежала к любимому и взяла его за руки. Ей казалось, что Аладама почувствует присутствие любимой и тут же очнется. Но он неподвижно лежал, ни живой, ни мёртвый. Девушка присела на краю кровати и долго вглядывалась в красивое лицо отважного воина. Так близко и так долго она ни разу не смотрела на него. Хоть бы он открыл глаза. Хоть бы он снова встал на ноги…
– Кто одолел тебя, мой единственный? Мой храбрый воин! – Нааптера нагнулась и прикоснулась щекой к ладони любимого. – Вот бы ты меня так погладил. Сказал бы, что любишь меня. Я всё бы отдала за это! Знаешь ли, Аладама, с первой нашей встречи моё сердце бьется только ради тебя! Всё светлое, что есть в моем сердце, я храню для тебя. И если все наши мечты окажутся пустыми, в моем сердце появится огромная дыра, которую ничем уже не заполнить. Моё существование станет бессмысленным, и я просто буду бродить по белу свету, словно привидение.
Единственным свидетельством того, что в теле молодого человека бьется жизнь, было еле уловимое движение его груди вверх-вниз. И девушка положила свою голову ему на грудь. Тук-тук-тук… Сердце билось.
– Я своё сердце отдам тебе, Аладама. О, если бы я только могла вырвать свое сердце и подарить тебе! – снова покатились слёзы прекрасной девицы. – Я так люблю тебя. Ты стал главной причиной моего существования, Аладама. Любовь к тебе пульсирует по всему моему телу. И более ничего не важно. Только ты! Умоляю, не оставляй меня одну! Я не знаю жизни без тебя и боюсь этой неизвестности. Если ты меня слышишь, Аладама, знай – я люблю тебя. Не дай смерти одолеть тебя… – шептала Нааптера в полумраке.
Она неосознанно поцеловала молодого воина в губы и склонила голову ему на грудь. Тут появился Тутхалия:
– Уходи быстро. Кто-то идёт!
Нааптера ещё раз взглянула на своего любимого и выбежала прочь. Тутхалия сопроводил сестру в её покои и начал отчитывать:
– Это что сейчас было, Нааптера?
– А что было? – безразлично спросила девушка, вытирая горькие слёзы.
– Ты только что поцеловала Аладаму! – возмущению брата не было предела.
– Не буду скрывать, Тутхалия. Я душой и сердцем люблю его. И ничего не могу поделать с этими чувствами. Это не сиюминутный каприз. В нём я вижу смысл своего существования. Он – моё солнце, моя луна, моя жизнь. Прошу простить меня, – опустила она голову.
– Ох! – Тутхалия присел на стул. – Ты ведь понимаешь, никто не должен узнать об этом. Особенно отец.
– Я сейчас в таком состоянии, Тутхалия, что если даже небеса сокрушатся, мне всё равно. Мне уже всё безразлично, – тихо ответила Нааптера.
– Я не знаю, что делать. Чем я могу тебе помочь? Обещаю, что твоя тайна уйдет со мной в могилу. И ты крепись, не подавай виду. А теперь приляг и отдохни! – сказал Тутхалия и покинул покои сестры.

Той же ночью Дадей пригласила знахарку для Аладамы.
– Не переживай, моя госпожа! Если на свете есть излечение от того яда, я найду его. Мы не упустим парня, – с большим круглым сосудом в руках, стоя посередине покоев Аладамы, прошептала худощавая старуха.
– Что это такое ты принесла? – подвинулась к ней Дадей.
– Это целительная вода, госпожа. Высоко в горах есть источник. Там ни разу не ступала нога человека, настолько недоступен он. А я достала. И заговорила воду, чтобы еще лучше помогла, – знахарка поставила сосуд на стол и, подойдя к больному, положила руку с тонкими длинными пальцами ему на грудь. – Ох, и сильный же был этот яд. Но парень крепкий, здоровый, иначе мгновенно умер бы. Он жаждет жить! Борется. Мы должны помочь ему. Хорошо, что ты меня позвала.
– Делай, что положено, – Дадей отошла, дабы не мешать старушке.
Целебную воду колдунья перелила в глубокую чашу и, окунув туда чистую тряпку, начала обтирать всё тело Аладамы. Она с силой массировала его тело, разгоняя кровь. Потом продолжила обтирание. Проделав эти манипуляции три раза подряд, старуха достала острый короткий нож, сделала надрез на сгибе руки и подставила миску.
– Вот, госпожа, – чуть позже протянула она царице миску с черной кровью. – Яд вышел. Теперь ему станет лучше. Не переживай.
– Я никогда не видела черной крови, – удивилась Дадей.
Шаманка перевязала рану, и обе вышли из покоев.
– Давай ему воду из сосуда, госпожа. Он должен её всю выпить. Думаю, через пару дней очнется.
– Если он выкарабкается, я тебя отблагодарю как следует. А пока держи это, – сказала Дадей и протянула колдунье мешочек со звенящими монетами.
– Пусть боги будут довольны тобой, госпожа! – поклонилась старая женщина и исчезла во тьме глубокой ночи.