Подборка в журнале Звонница 4 2023

Подборка в литературно-публицистическом, культурно-просветительском и научно-популярном журнале "Звонница" (г. Белгород, Россия), №4, 2023 г., стр. 159 – 193).

Василий ТОЛСТОУС

Родился в 1954 году в городе Свердловске Луганской области (СССР), с 2005 года член Межрегионального союза писателей (Донбасс), с 2022 года член Союза писателей России, лауреат многих литературных премий. в том числе Донецкой областной государственной (2009) и Премии имени А.И. Куприна (Москва, 2022), участник и победитель многих литературных конкурсов. Публиковался в литературных журналах и альманахах России и Донбасса: "Молодая гвардия" (Москва), "Отечественные записки "(Москва), "Небожители подвала" (Москва), "Русское эхо" (Самара), "Гостиный дворъ" (Оренбург), "Огни над Бией" (Бийск), "Северо-Муйские огни" (Северомуйск), "Три желания" (Рязань), "День поэзии ВГУ, LXV" (Воронеж), "Серебряный дождь" (Коломна), "Пять стихий" (Горловка), "Свой вариант" (Луганск), "Сундук" (Донецк), "Многоцветье имён" (Донецк), "Территория слова" (Краснодон) и многих других, а также в сборниках поэзии и прозы. В этом номере журнала представлены главы-эссе и повесть из книги "Тоска по человеку" (2023).


ТОСКА ПО ЧЕЛОВЕКУ


СВЕЧА ВЛАДА КЛЁНА

ЭССЕ

           Первый фестиваль «Город Дружбы приглашает» проходил в 2008 году, в городе Дружковке Донецкой области.
           Организатор и руководитель этого чуть ли не единственного литературного мероприятия в области, Елена Кисловская – поручила  известному поэту и прозаику Виктору Шендрику и вашему покорному слуге провести первичный отбор приехавших на фестиваль авторов. Если мне не изменяет память, к основному конкурсу предполагалось допустить порядка двадцати стихотворцев и около десяти бардов и исполнителей песен.
           Фестиваль тогда делал первые шаги. В отличие от многих других, не менее уважаемых литературных конкурсов, в целях повышения уровня соревнующихся литераторов, и было принято решение провести предварительный тур.
           Авторов, приехавших из многих мест русскоязычного мира, на конкурсе поэзии оказалось не менее сорока человек. Сократить их количество в два раза – нелёгкая задача.
           Помню, как мы с Виктором Николаевичем Шендриком спорили по каждой кандидатуре, ставили баллы, суммировали их, и по наибольшим суммам наполняли список кандидатов.
           Ещё на первоначальном прослушивании запомнились несколько очень интересных поэтов – Екатерина Шталь, Андрей Шталь, Елена (Хелена) Курунова, Крайзер, Александр Татаринов, Алина Остафийчук. Как оказалось, именно среди них и разгорелась впоследствии борьба за призовые места.
           Но был ещё один соискатель. Он скрывался за псевдонимом «Влад Клён». По условиям конкурса авторы должны были в случае победы или занятия призовых мест получить дипломы с упоминанием настоящих имени, отчества и фамилии. Влад Клён отказался раскрывать псевдоним наотрез. Только много позже я узнал, что поэта звали Владимир Александрович Кандауров. Был он молод, носил усы и небольшую бородку. С прохождением предварительного отбора у него проблем не было. Насколько помнится, он читал стихотворение «на сцене сердца…».

на сцене сердца пляшет боль
ты произносишь как пароль
слова
ты смотришь исподлобья
и панихиде взгляд подобен
и плахе дни мои сродни
я ненавижу временить
давай решим сейчас и здесь же
кто был внимательным и нежным
кто на кого отныне зол
кто оттоптал больной мозоль
и кто кому по сути нужен
и почему мы стали вчуже
и почему так много чуши
и почему на сцене – боль…

           Мы с Шендриком, не задумываясь, поставили автору высший балл. Только теперь, по прошествии нескольких лет, зная о трагической судьбе поэта, во всей полноте осознав  уровень творческого наследия Влада Клёна, понимаешь, что уже в тот год он сам мог давать оценку творчества всем нам. Но Влад был тихим и порядочным человеком, никогда не повышал голос. И постоянно застенчиво улыбался.
           В основном туре Клён занял третье место после Хелены Куруновой и Екатерины Шталь. Насколько справедливым было распределение мест? Каждый из призёров в последующие годы прошёл свой путь. И Хелена, и Екатерина – достойные поэты. Настоящие. Время, конечно же, сделает своё дело. Воздаст каждому из нас.
           Владу Клёну время начертало особенный путь. И очень короткий. Он чувствовал внутри себя что-то, что говорило ему о скором конце. Это чувствовалось в его ясных, широко раскрытых глазах – они будто останавливались на ходу, чтобы вслушаться в мерный ход неумолимого времени.

Выгорает изнутри
тьма настигнутая светом
Говори не говори
Всё равно увидишь это
Закипают фонари
И дают предсердью фору
Не горюй, гори, гори
И сгорай без разговоров
Можешь заживо истлеть
Можешь изморозью взяться
Одураченная смерть
Просчитавшаяся в пальцах
Загибаемых судьбой
Ослепляемая светом
Произносит «Бог с тобой»
Растворяется бесследно
            
           К сожалению, смерть растворилась ненадолго, и вскоре подступила к Владу вплотную. Позвонил Миша Квасов: «Влад в больнице, в очень тяжёлом состоянии. Нужна срочная операция. Давай собирать деньги». Не успели. На следующий день Поэта не стало. Ему было всего двадцать девять лет. Чуть больше, чем Лермонтову. Настоящим поэтам – а Влад был самым, что ни на есть, настоящим – судьба ссужает немного лет земной жизни. Михаил Кульчицкий прожил двадцать три года, Сергей Есенин – тридцать, Павел Коган – двадцать четыре, Алексей Ганин – тридцать один.
           Влад спешил. За оставшиеся ему два года жизни он успел так много, что едва веришь длинному списку фестивалей, конкурсов, других поэтических мероприятий, в которых он принимал участие. Его начали печатать толстые журналы. Выходили книжки стихов, но тонкие и наполовину кустарные.
           Влад Клён знал себе цену. Знал, что поэзия делается на разрыве сердца, на разрыве аорты. Так в итоге и получилось.
           Как оказалось, и за двадцать девять отпущенных лет можно создать свой, ни на кого не похожий мир настоящей, вечной поэзии.

когда с лица земли исчезну
как исчезает недосып
и не безумие
а бездна
укажет молча на весы
когда небесное светило
уже не сможет обогреть
и всё что билось
мнилось
снилось
возьмёт нечаянная смерть
когда враги зарукоплещут
друзья руками разведут
в холодной полночи зловещей
не дай свечу мою задуть…

           Не дадим, Влад. Пусть твоя свеча горит ярко и всем нам указывает путь, по которому только и нужно идти, если хочешь стать настоящим поэтом. Честный путь, чистый. И в конце этого пути не смерть – хотя она и маячит со своей косой где-то рядом – не смерть, а вечная жизнь в сердцах ныне живущих, ныне рождающихся и во многих, многих будущих поколениях – пока люди будут уметь читать.

2015 г.



ЛЕВ БОЛДОВ. ЗАЛОЖНИК ВЕЧНОГО РАЯ

ЭССЕ

           Впервые Льва Болдова я увидел несколько лет назад, в Евпатории, на фестивале «Трамвайчик». Перед началом выступлений конкурсантов в Большом зале местного филиала университета имени Владимира Ивановича Даля, один из моих друзей-поэтов сказал:
           – Представляешь, здесь будет сам Болдов.
           Я пожал плечами. Мне это имя ничего не говорило.
           Фестиваль шёл своим чередом. Поэты читали стихи, барды исполняли песни. Школьники приветствовали присутствующих авторов декламацией их стихов. Наконец Сергей Овчаренко, один из хозяев мероприятия, объявил:
           – Как мы и обещали, на нашем фестивале в качестве специального гостя выступит московский поэт Лев Болдов.
           Друг-поэт наклонился ко мне и прошептал:
           – Я с Лёвой разговаривал только что в коридоре. Он очень волнуется.
           – Ты его знаешь? – удивился я. Он рассеянно кивнул. Чувствовалось, что мой собеседник испытывает к этому автору огромное уважение.
            Из коридора через дальнюю от меня дверь в зал зашёл невысокий, лобастый человек лет сорока. Держался он, действительно, немного скованно. Все поэты, выступая перед аудиторией, всходили на трибуну, однако Болдов не стал этого делать, а остановился рядом, на небольшом возвышении. Осмотрел зал, поздоровался, немногословно поблагодарил организаторов за приглашение, и сразу начал читать. Он нашёл где-то на дальней стене помещения одну точку (может быть, это было окно?), и, глядя пристально в её направлении, заговорил громким, выразительным голосом, с небольшой хрипотцой.   

…Этот странный мотив – я приеду сюда умирать.
Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи.
Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет,
И горячее время проворно завертится вспять.

           Болдов стоял прямо. Руки опущены. Никакой мимики на лице. Но в зал тяжко и неотвратимо падали слова, простые и одновременно единственно возможные – ты это начал понимать сразу, ещё во время их произнесения, когда они только долетали до тебя и ввинчивались в мозг. Странное дело: присутствующая публика, уже порядком уставшая от множества прозвучавших стихов, и оживлённо что-то обсуждавшая, отчего стоял монотонный шум – неожиданно умолкла, как будто испытала удар. Я на себе ощутил его действие – до мурашек. Наступила такая тишина, что, казалась, от неё лопнут барабанные перепонки. И только голос поэта разрывал её.   

…Этот странный мотив... Ты забыл, мой шарманщик, слова.
Я приеду сюда умирать. Будет май или август.
И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус,
И горячие звёзды посыплются мне в рукава.

           Зал сразу не понял, что стихотворение уже кончилось, но прошла секунда – и взорвался аплодисментами. Короткими – люди просили ещё стихов. Такого же накала. Я видел слёзы на глазах мужчин, о женщинах и не говорю. Да и я, честно говоря, тоже испытал шок. Впоследствии, пытаясь понять причину своего тогдашнего состояния, я пришёл к выводу, что в этих стихах скрыта, зашифрована – бешеная внутренняя энергетика поэта, писавшего не тексты на заданную тему, а отрывавшего для этого действа кусок за куском свою кровоточащую душу.
           И ещё – чувствовалось, что поэт говорит правду: он действительно приедет сюда умирать, что он и сейчас в состоянии это сделать – здесь и сейчас. Холодок пронёсся по залу. Я знаю: это бывает всегда при встрече с личностями громадного масштаба, и ты чуть ли не осязательно чувствуешь их пульсирующие души на расстоянии вытянутой руки.         
           А поэт, заряженный вниманием зала, продолжал читать.
               
…А я – я из времени семидесятых.
С Эйнштейнами на инженерских зарплатах,
С «Ироньей судьбы», с «Белым Бимом», с Таганкой,
С Арбатом, не ставшим туристской приманкой,
С Тверской, не пестрящей валютной натурой,
С великой несдавшейся литературой.

           При последних словах почувствовал комок в горле – вот она, эта несдавшаяся литература, а рядом со мной стоит один из её живых авторов, этот невысокий лобастый волшебник, и неутомимо распахивает перед нами двери в самые её глубинные закрома.
           А потом ещё и ещё – стихи, пробирающие тебя до самых глубин сознания. А после слов:

…Мне здесь немыслимо уже,
Бессмысленно уже –
На этой выжженной меже,
На мёртвом рубеже!
И память бризовой волной
Накатит горячо.
И кто-то встанет за спиной
И тронет за плечо.
И что-то сдвинется во мне,
Затеплится в груди.
И чей-то голос в вышине
«Встань, – скажет, – и иди!»,

зал, и я вместе с ним, поняли вдруг, что рядом с нами кто-то есть, какая-то из тех сил, о которых мы спорим – существуют они или нет в природе. Эти силы есть – утверждал поэт. И ты в это поверил безоговорочно, сразу. И рождался страх за этого человека – ведь он подошёл так близко к черте, за которой никто из нас не был, и он знает, что там. И это «что-то» настолько темно и ужасно, что впору сорваться с места, подбежать к нему и одёрнуть, защитить от неверного шага, за которым – бездна.   

…Ты всё прошел. Ты нёс свою свечу,
Полою пиджака прикрыв от ветра,
От липкой грязи, снега и свинца.
И тяжкий крест казался по плечу,
Когда огонь вдруг вспыхивал ответно
В зрачках пытливых юного лица!

…Очнёшься. Сиротливый дождь бубнит.
За окнами – тяжёлых капель взвесь.
Должно быть, кто-то там ещё хранит
Тебя, в залог оставленного здесь.

…Как сонник, память перелистана.
За перелеском день погас.
И наши тени смотрят пристально
Из тьмы, благословляя нас.

            После выступления было как-то боязно подойти к этому человеку. Но оказалось, что Лев обычный человек в быту, не зазнавшийся, не отталкивающий собеседника своей звёздностью. Но и панибратства он не допускал – это чувствовалось. Он знал себе цену. Он знал, кто в поэзии ему ровня. И едва ли это был кто-то из нас – окружающих его, разговаривающих с ним, спорящих, и в споре показывающих ему свой интеллект. Он слушал, кивал, но ты чувствовал, что его волнуют иные вещи, что он оперирует чем-то более важным и недоступным для остальных, о котором знает только он сам.
            Через два года Лев Болдов снова был гостем евпаторийского «Трамвайчика». И я увидел, что и в облике, и в поведении поэта появились изменения. Тоска застыла в его взгляде. И сам взгляд стал более тяжёлым. Я узнал, что судьба не всегда была благосклонна к нему. Болдов переехал жить в Крым. Здесь родились многие строки поэта, и не всегда они были радостными.      

…И когда я исчезну, зарывшись в летейскую тину,
Бесприютной беглянкой сюда возвратится душа –
Чтоб кружить неустанно по ялтинскому серпантину,
Этим морем и солнцем, и зыбким покоем дыша.

            Так и произошло. 19 февраля, в Ялте, поэта не стало. Один из моих друзей-поэтов позвонил и со слезами в голосе произнёс:
            – Произошло большое несчастье. Наш Лёвушка умер. Как же мы жить-то теперь будем?
            Поразительно: многие окружающие его люди понимали масштаб личности Болдова, знали о превосходстве его громадного таланта, но при этом тепло и ласково называли его за глаза – «Наш Лёвушка».
            Он писал в своё время:

…Есть особенный шарм у поэтов, сроднившихся с Крымом.
Эта терпкая грусть в сладкозвучье их неповторимом,
Этот эллинский дух, что как факел горит, не сгорая,
Это тайное братство заложников вечного рая.

            В этом вечном раю он и останется теперь. Навсегда.

2015 г.



КАШТАНОВЫЙ ДОМ. 1 ОКТЯБРЯ 2009 ГОДА. ХРОНИКА ОДНОГО ДНЯ

ЭССЕ

           Я ехал из Донецка в Киев. Улёгся вечером на верхнюю полку плацкартного вагона, предвкушая события завтрашнего дня и предчувствуя новые встречи. В пути соседи пили пиво, громко смеялись. По привычке делал в уме заметки, выкладывал, словно в компьютер, в собственную память неожиданные фразы. Вот и теперь где-то там, внизу, подгулявшая смешанная компания просто разговаривала, но кое-что показалось интересным.
           – Вы куда едете? – спросил женский голос.
           – В одном с Вами направлении, – отвечал низкий мужской.
           – А что делать будете?
           – Или казаться, или строить.
           – Что же это значит? Расшифруйте, пожалуйста, – настаивал женский голос.
           – А очень просто. Если покажусь начальству, то оно поручит руководить. Буду строить подчинённых. А если начальство вдруг решит, что я так себе, и только кажусь способным управлять, то быстро вернусь назад.
           Женский голос, наверно, надолго задумался, потому что ответа я не услышал.
           В конце концов ждать надоело. Уснул. Снились пока еще не встреченные киевские литераторы. Они читали стихи. Во сне разобрать слова было сложно: все перебивали друг друга, но при этом не обижались, только грозились:
           – Вот погодите, начнём вас всех строить.
         
           С поезда встречал Василий Дробот: «Добро пожаловать в столицу. Как Вас зовут-то?»  Сразу стало понятно: добрый человек, хотя и самый настоящий классик. Хотелось потрогать, убедиться. Но сдержался.
           Лена Кисловская, приехавшая раньше, нас познакомила. Пожали руки. Василий Леонидович повёз приезжих в общежитие, где желающие должны были заночевать. День стоял тёплый, солнечный, хотя на календаре уже проклюнулось первое октября.
           В общежитие на минуту заскочил распорядитель фестиваля, замечательный поэт и тоже классик Андрей Грязов. Весь в заботах. Два-три слова – и исчез в неизвестности. Мандраж усилился: столица всё-таки. Как встретят? Не опозориться бы. Думал: «Ох, построят!»
           Наконец выехали на место презентации нашей общей книги: Людмила Некрасовская из Днепропетровска, Елена Кисловская из Дружковки и я. Таксисту сказали: с ним едут не какие-то там хухры-мухры, а лучшие поэты Украины и окрестностей.  Таксист оказался мужчиной весёлым и не поверил.
           Мы вышли  на Банковой, у  здания  Правления Национального  союза  писателей.  Водитель такси уже не улыбался, но смотрел на нас всё-таки с сомнением.      
           Наш маленький коллектив должен был представлять здесь антологию русских писателей Украины «Песни Южной Руси». И не где-нибудь, а на знаменитом фестивале «Каштановый дом». На сцене за столом, в президиуме сидели Василий Дробот и Алла Потапова. Для тех, кто ещё не знает – Алла Вячеславовна – Президент Всеукраинского национального культурно-просветительского общества "Русское собрание", заслуженный работник, автор книг, лауреат и так далее. Пришёл и Андрей Грязов, прочёл стихотворение:

…Уходит время, словно люди
Ушедшие, и навсегда…
Уходит время, словно судьи
Из зала Высшего Суда.
Уходит время горя, лиха…
Добра и радости, к другим…
Уходит время тихо-тихо,
И все – на цыпочках за ним…

           Затем Андрей сказал краткое слово, напутствовал, и снова исчез – на нём кроме нашего мероприятия в этот день было ещё несколько. Но главное он сделал, как всегда по-доброму: задал настрой. Мол, не бойтесь – здесь все свои. Так и оказалось.
           И началось. Выступали и те, кого почти сто лет видел и знал, и совсем пока ещё незнакомые стихотворцы. Имена звучные: Татьяна Аинова:

…Тяжёлый дневной фонарь заброшен за край земли,
и спущены с облаков невесомые сходни –
чтоб те, чьё зренье мудрей, наблюдать могли
в замочные скважины звёзд чудеса Господни…

Татьяна Чеброва:

…мне подходит состав твоей крови но ты
донор света и доктор до первой звезды
в темноте проступаешь абстрактным пятном
млечно-белым на белом на вспоротом сном
одеяле небес прохудившемся и
растерявшем гусиные перья свои
от засеянных пухом бессонных равнин
до неслышимых ухом напутствий родным
до последних по-следных прости-отпусти
до ледышки-синицы в разжатой горсти…

Владимир Гутковский:

…Там полная луна парит на пьедестале,
и символов ночных неразличима нить.
И медлишь потому, уставившись в детали,
что страшно сделать шаг – к загадке подступить.
Цветного витража, растрескавшейся фрески
осколок, лепесток, чешуйка и пыльца.
И полуоборот решительный и веский
над призраками снов царящего лица,
которое к себе влечёт неотвратимо –
пленительный изгиб, таинственный обет.
С рождения души наложенная схима,
впитавшая в себя небесный этот свет.
А ты опять ему внимаешь богомольно,
глядишь во все глаза, следишь издалека
как тонкая рука роняется безвольно –
трагический излом поникшего цветка…

Виктор Глущенко:

…Нет ни поверхности, ни дна,
Всё закрывается словами,
И только музыка одна
Ещё имеет власть над нами.
И только звуков чудный ряд
Вдруг прерывает нам дыханье,
И возвращает Божий взгляд
И бесконечное страданье.
И радость жизни не видна,
И души гибнут в ржавом хламе,
И только музыка одна
Ещё имеет власть над нами…

Геннадий Семенченко:

…Лет моих грядущих убыванье –
Шрамы от житейских закавык.
Есть целебный воздух – забыванье,
А я к гари в памяти привык,
Этой жгучей горечи доверья,
Входит пусть, как соль земли в траву.
Как в лесу озонном колет сердце,
Так я этой памятью живу…

            Выступили и другие, с не менее звучными именами, показали класс мастерства, зацепили за душу. Затем спустились в зал, поздоровались и оказались простыми людьми, вовсе даже не снобами. Совсем не известный мне корреспондент «Литературной газеты» поэт Владимир Артюх оказался наполовину москвичом и просто хорошим человеком. Выступил и Василий Дробот:

…А в полночь встань и сон отбрось.
Взгляни. Луна вдали.
Услышь: поскрипывает ось
Кружащейся Земли.
И проявляется вокруг
Пространство, где она
Летит без крыл, висит без рук,
Кружится без вина.
В каком бы дальнем ты краю
Ни принял бытиё,
Взгляни на родину свою
И родину её,
Послушай звон соседних звёзд,
Чуть слышный их привет,
Покуда спят и норд, и ост,
И цепенеет свет.
Не морщи лоб,
Открой лишь взгляд,
Пока видна ему
Система всех координат,
Вращающая тьму.
Смири дыханье, помолчи, –
Сейчас тебе дано:
дымится шлях, звенят лучи.
Жужжит веретено…               

и  Алла Потапова:

…Не нужно убеждать –
Я убегать не буду.
Я избегать не буду
Случайных наших встреч.
Не нужно убеждать –
Любовь подобна чуду.
Так редки чудеса,
Их надобно беречь.
Не нужно убеждать –
Я зла не помню вовсе.
За многое себя
Нам надобно корить.
Как часто мы с мольбой
У Бога счастье просим,
Забыв Его потом
За то благодарить…

          Выступила и наша команда.
Людмила Некрасовская:

…Он создал Тьму, и Свет, и Землю,
И звуки сочные нашёл.
И, сотворённое приемля,
Решил, что это – хорошо.
На жизни пёстром карнавале
И мы, не ведая стыда,
Всё время что-то создавали:
Сонаты, книги, города.
Чтоб где-то на изломе судеб
Постичь измученной душой,
Что ничего уже не будет,
А всё, что было – хорошо…

Елена Кисловская:

…В бестрепетной ночи,
Кричи, иль не кричи,
Рождается строка –
Беспомощно-легка.
Мир с каждою строкой
Пронзительно-иной.
Но болей боль сильна –
Познать конечность дна
С ней, видно, суждено:
Распахнуто окно,
Полёт не ввысь, а вниз.
Крик в этажах завис.
Распластана рука,
Оборвана строка,
И жить – одной душе
В стихах уже.

          Я начал с представления стихов ушедших поэтов:
Борис Чичибабин:

…До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах –
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.
И всё-таки я был поэтом.
Я был одно с народом русским.
Я с ним ютился по баракам,
леса валил, подсолнух лузгал,
каналы рыл и правду брякал.
На брюхе ползал по-пластунски
солдатом части миномётной.
И в мире не было простушки
в меня влюбиться мимолётно.
И всё-таки я был поэтом.
Мне жизнь дарила жар и кашель,
а часто сам я был не шёлков,
когда давился пшённой кашей
или махал пустой кошёлкой.
Поэты прославляли вольность,
а я с неволей не расстанусь,
а у меня вылазит волос,
и пять зубов во рту осталось.
И всё-таки я был поэтом,
и всё-таки я есмь поэт.
Влюблённый в чёрные деревья,
да в свет восторгов незаконных,
я не внушал к себе доверья
издателей и незнакомок.
Я был простой конторской крысой,
знакомой всем грехам и бедам,
водяру дул, с вождями грызся,
тишком за девочками бегал.
И всё-таки я был поэтом,
сто тысяч раз я был поэтом,
я был взаправдашним поэтом
и подыхаю как поэт…

Леонид Вышеславский:

…В грохоте и треске небывалом
стены, крыши, ветки и мосты.
В марте есть стремление к обвалам,
к низверженью в бездну с высоты.
На одном лишь градусе держалась
голубая глыба над окном.
Лопнули терпение и жалость.
Просверкали брызги. Грохнул гром.
Дышит грязи чёрное горнило,
всем циклонам северным назло.
Небо наземь угли обронило,
на снегу проталины прожгло.
Слышны капель сбивчивые речи,
и сосульки, облепив карниз,
оплывают яростно, как свечи,
пламенем повёрнутые вниз…

Конечно, прочёл и своё:

…Умолкли птицы. Небо словно выше.
Звезда прожгла мерцанием простор.
Беззвучный вздох – полёт летучей мыши.
Затих дневной досужий разговор.
Повсюду тени. В бликах мостовая,
незримо шевеление листа.
Мелодия вечернего трамвая
так непередаваемо проста, –
но вдруг ушла, закончилась внезапно...
...Остывший воздух дрогнул невзначай:
тупым стеклом по вечности царапнул
ночной мопед, стеная и стуча,
сжимая звуки в шорохи и звоны...
...И движется, смыкается, страшна,
из каждой щели, тонкой и бездонной,
бескрайняя, сплошная тишина.
Одно лишь сердце с болью и тревогой
наружу рвётся, зная наперёд,
что рядом, здесь, без света и дороги
землёю Смерть полночная плывёт, –
её уснувшей тёмной половиной,
и выбирает время сладких снов.
Беспомощный, виновный ли, невинный,
и млад ли, стар, – для Смерти всё равно.
Застыв, стою. Она струится мимо,
касаясь мягко полами плаща…
...И до утра, до спазма, нестерпимо
немеет ниже левого плеча…

            Стало вдруг понятно главное, для чего собираются поэты – выступить с чтением стихов (не обязательно своих), а затем просто подружиться. Что мы и сделали.
           А в конце выступили москвичи – Александр Воловик:

…Если бы гением сделаться мне, Мандельштамом,
с глокою мымрой в нагрузку – писать мемуары!..
Всё понимаю и во-время всё перестану.
Силы бы только, ведь я не такой ещё старый,
чтоб от всего отказаться, причём, безвозмездно!
Будь я хоть гений (какое ни есть – утешенье!) –
я глухарём бы высвистывал песню за песней
или скворцом – позабыв про своё положенье.
Вечно пришлось бы свистать и смеяться, и плакать
мальчиком акмеистичным  со скрипкой волшебной –
лишь бы зелёным очам не моргать глазенапом
и не бояться, что в волчьи их ждёт превращенье…

и Сергей Брель:

…Я прошу тебя жить между строк,
лютой осени суд,
потому что назначены Блок
и мазут.
Как на взлёте – поэма без слов
и жеманных торжеств,
так, наверно, писали Серов
и Сарджент.
Так услышанные в тишине
бунтарей имена
возвращались молитвой камней:
«Ночь нежна»,
так брусчатка чеканила шаг
наступающих орд.
…нам довольно и карандаша –
взять аккорд…

             Подумалось – наши не хуже, хотя москвичи оказались всё же очень сильными поэтами.
           Жаль, что время бежало вприпрыжку, вздохнуть не успеешь – а уж несколько часов долой. Хотелось всё впитать, не забыть. Когда ещё сможешь попасть сюда, на Международный, всем известный  фестиваль поэтов и поэзии…
           Потом походили по коридорам Национального союза. На лотках были разложены для продажи книги. Оказалось, что больше всех написал и продаёт свои толстые фолианты всего один автор – Яворивский. Мы решили, что это, наверно, очень хороший писатель. Такие массивные книги… А у нас такие маленькие и очень тонкие. А у некоторых и вообще нет никаких.
           Ну да ладно. Как ни тяни время, а нужно возвращаться домой. Поезд зовёт. Напоследок ещё потоптался в коридорах Нацсоюза (чтоб оставить след), и, понурив голову, закрыл за собой большую и очень тяжёлую дверь на Банковой. По обе её стороны стояли стенды, зазывали: «Каштановый дом!»   
         
           В поезде было скучно. Вокруг мельтешили обычные люди, не поэты. Они, наверно, и не подозревали, что совсем рядом существует иная жизнь. Там властвуют рифмы, неожиданные образы, глубокие метафоры. Вспомнил стихотворение Виктора Глущенко:

…Есть люди, рождающиеся,
Чтобы их рисовали художники.
Есть художники, рождающиеся,
Чтобы рисовать этих людей.
И есть поэты, которые созданы,
Чтобы писать стихи о том,
Как художники
Рисуют людей, рождённых для этого.
Может быть, ещё кто-то живёт на свете?
Но зачем?

          Подумал: «И есть «Каштановый дом», где есть поэты, которые созданы, чтобы писать стихи о том, как хорошо всем остальным жить на свете, пока они есть».
          Прислушался. Интересные словечки, смешные анекдоты так и сыпались чуть ли не за каждым столом.
          По привычке достал блокнот. Записал. К сожалению, вчерашнего попутчика в вагоне не оказалось. Так я и не узнал, удалось ли ему показаться начальству с лучшей стороны, чтобы в итоге начать строить подчинённых. Да и нужно ли их строить?..  Может, лучше просто показаться?.. Чтобы запомнили.
            
2009 – 2013.            



ПО СТРАНИЦАМ ПАМЯТИ

Встречи с поэтом Николаем Хаплановым на фоне литературной жизни Донбасса

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОВЕСТЬ


1. «О ЛЮБВИ»

           В ноябре 2005 года поэт и издатель Юрий Лебедь позвонил мне и сказал:
           – Вася, такое дело: я немножко похулиганил.
           – Что такое, Юрий Александрович? Что Вы имеете в виду?
           – Да отослал твою книжку Николаю Хапланову. Сказал, что, мол, посмотри на этого автора, понравится ли тебе то, что он пишет. Мне вроде бы нравится, но твоему вкусу доверяю полностью. Как ты скажешь, так и будет.
           Нужно сказать, что речь шла о моей третьей книжке под названием «О любви», изданной Лебедем, и включавшей в себя стихотворения о любви к женщине.
           – И ты знаешь, что сделал Николай Вениаминович? – продолжал Лебедь.
           У меня чуть ли не спазм случился. Сглотнул и говорю, едва жив:
           – И что же он сделал?
           – Что? Он прислал целую статью о твоей книге.
           – Господи! – вырвалось у меня. – И что же в этой статье?
           – Да приезжай, почитаешь, – не снижал интригу Юрий Александрович.
           Ни жив, ни мёртв, приезжаю к Лебедю в редакцию журнала «Отражение», которая находилась в Донецке, на улице Артёма, в здании областной научной библиотеки имени Н.К. Крупской.
           Юрий Александрович, один из лучших поэтов Донеччины, человек, обладающей кипучей энергией и довольно крутым нравом, в этот раз встретил меня широкой улыбкой.
           – Ну что, небось, весь на нервах? – хлопнул он меня по плечу.
           – Да уж, – только и смог я проговорить.
           Лебедь вытащил откуда-то длинный лист так называемой «факсограммы».
           – На, – говорит, – читай. Цени: на моей памяти от Николая Вениаминовича такие длинные статьи не приходили ни разу.
           Я сел на стул, стоявший рядом со столом, заваленным рукописями и книгами, и стал читать. Привожу статью Хапланова полностью.
… … … … …

НО ТЕМА ЭТА ВЕЧНОЙ ОСТАЁТСЯ

           – А какая у вас главная, любимая тема?
           Кому из поэтов на всевозможных литературных вечерах и встречах не приходилось слышать этот, в какой-то степени наивный вопрос. Интерес читателя или слушателя в этом случае оправдан и осуждению не подлежит. Он знает, что один поэт чаще всего пишет о войне, другой – о природе, третий – о море или ещё о чём-то определённом, поэтому иногда, словно живописцев, причисляет авторов к стану баталистов, маринистов, иных поэтических течений. И, конечно же, ошибается. Поэтов одного какого-то направления нет и быть не может. Ну, разве что баснописцы-сатирики (вспоминается великий И.А. Крылов), или пародисты (самый яркий из них, пожалуй, Александр Иванов).  В основном же, поэзия многообразна, разнохарактерна, разнопланова, непредсказуема, даже неуправляема, как и сама жизнь с бесконечностью её ситуаций. А большее присутствие в творчестве кого-то из поэтов одной, направляющей темы – это лишь случайность, просто сложившиеся обстоятельства. Поэтому на заданный в начале статьи вопрос вернее всего будет ответить, что ГЛАВНЫХ или ЛЮБИМЫХ тем у поэта не может и не должно быть.
           Правильней будет задать поэту иные вопросы. Например, такие: какой темы в своём  творчестве вы не смогли избежать? Какую можно бы назвать вечной, тревожащей поэтов всех времён и народов? Ответ был бы ясен, как дважды два. Это тема любви. И не просто в широком понимании – любви к Родине, природе, детям, и так далее. Нет, именно любви к женщине, к прекрасной и неповторимой для каждого мужчины женщине. Вот эта тема да, – стала для многих поэтов древности, средневековья и наших современников самой главной, самой постоянной, самой вдохновляющей. Бесценные сокровища лирики оставили для человечества великий Петрарка, всё своё творчество посвятивший прекрасной  Лауре, бессмертный Руставели, возложивший  поэму «Витязь в тигровой шкуре» к ногам грузинской царицы Тамары… И пусть не во всех своих стихах, но в большинстве их воспели Женщину и Данте, и Гейне, и Пушкин, и Некрасов, и многие, многие другие наши предшественники и наши современники.         
           Обо всём, что сказано выше, подумалось мне в минуты и часы, когда я перечитал новый сборник стихов члена Межрегионального союза писателей Украины Василия Толстоуса с не оставляющим сомнений названием «О любви». И пусть их автор мало известен широкому кругу читателей и, конечно же, не стоит в одном ряду с вышеназванными великими, но уже то, что он взялся за эту вечную, неиссякаемую, лёгкую на первый взгляд, но на самом деле самую трудную тему, заставляет с уважением раскрыть его книгу и с некой осторожностью и опаской вчитаться в помещённые там строки. С опаской потому, что в таких случаях многие авторы невольно, сами не замечая того, повторяют классические интонации известных всем с детства стихов. У многих другими словами, но узнаваемо звучат и пушкинское «Я помню чудное мгновенье», и щипачёвское «Любовь не вздохи на скамейке», и даже  есенинское «Многим ты садилась на колени, а теперь сидишь вот у меня»…
           Опасения мои, к счастью, не подтвердились. Оказалось, что Василий Толстоус имеет свой голос, свою интонацию, своё личное отношение к женщине и к понятию любви. И в его стихах есть чему обрадоваться, чему удивиться, и то, что хочется запомнить. Такие строки встретились мне на первой же странице книги:

Какая непростительная глупость
Не жить любовью первые сто лет…

           И ещё, и ещё, и ещё… Что – лучше, что-то послабей, но всегда откровенно, честно, с восторгом и поклонением предмету своих чувств.

…Твой ровен свет. Мерцает сфера.
И что тебе до бытия,
Ведь ты богиня, ты – Венера,
А я, – всего лишь только я…
               
…Незабываемые ночи…
Незабываемый рассвет…
И жгло желание отсрочить
Суровой трезвости ответ…

…Любовь себя подчас не понимает
Сама, срывая слабые ростки.
Она порой до неба возвышает,
Порою режет сердце на куски…

           А любовь не бывает без разлук, без тоски по любимой, без ревности, без сомнений, без вопросов, на которые нет ответа. Всё это присутствует и в стихах Василия Толстоуса, ибо он, как любой человек, и тоскует в разлуке, и мается в одиночестве, и ждёт в надежде. Но у него есть спасительный выход – поведать о своих чувствах читателю в надежде, что он разделит с ним его боль.

…Ты позвони, дружище телефон.
Ко мне, наверно, трудно дозвониться.
Скажи ей: я по-прежнему влюблён,
И всё у нас, родная, повторится…

…Я сказал: «Это нам будет грезиться
В духоте неуютных квартир».
Ты сказала: «Нам больше не встретиться».
И смолчал замечательный мир…

…В оковах вера. В сумраке душа.
Молчит второе, новое дыханье.
Рубец на сердце тает не спеша,
Но и у боли есть очарованье…

           Конечно, приводить отрывки из стихов дело бесполезное. Их надо читать полностью, не разрывая, и в первый раз – обязательно в одиночестве. И, наверное, не только Василия Толстоуса, а любого лирического поэта. Ведь и сама любовь явление не публичное, а сугубо интимное. И стихи о ней могут стать достоянием многих, возможно, лишь когда станут песней.
           Впрочем, и всю книгу «О любви» прочитают немногие. Слишком мал её тираж. Но это уже вина не автора, а нашего времени, когда не автору платят гонорар, а он вынужден искать спонсоров для издания своих книг. Однако это уже тема для другого разговора… Мне же остаётся закончить эти заметки оптимистическим утверждением: несмотря на труднейшее время экономических спадов и политических баталий, поэзия занимает в нашей жизни всё то же место, что и всегда, и главной, вечной темой в ней была и остаётся она – всепобеждающая Любовь.               

Николай ХАПЛАНОВ
… … … … …

           Нужно сказать, что с Николаем Вениаминовичем я в то время знаком не был, хотя, конечно, знал о том, что в Макеевке живёт настоящий, живой классик – поэт, прозаик, краевед и журналист Николай Хапланов. Познакомились мы позже, весной следующего, 2006-го года, а плотно общаться начали в том же году, в сентябре, о чём речь ниже.


2. ПОЭТИЧЕСКИЙ ДЕНЬ

           С октября 2003 года Юрий Александрович Лебедь начал издавать литературный журнал «Отражение». Правда, назвал он его газетой, но реально это был настоящий журнал, с постоянно действующими рубриками, охватывавший огромную литературную карту, на которой помещались и Украина, и Россия, и США, и Израиль, и Германия. Я вспомнил только те страны, из которых регулярно приходили материалы литературного и краеведческого наполнения. К осени 2006 года журнал заявил о себе, получил поддержку московского Международного Сообщества Писательских Союзов (Бывшего СП СССР), правда, к тому времени уже расколовшегося на две противоборствующих группы литераторов и функционеров, одну из которых возглавлял великий русский писатель Юрий Васильевич Бондарев, а другую – не менее великий русский поэт Сергей Владимирович Михалков.
           Чтобы закрепить реально произошедшие, видимые всем успехи редакции журнала в отражении и поддержке литературного процесса в русскоязычном литературном мире, сложившемся после распада Советского Союза, Юрий Лебедь и вся редакция журнала, решили выпустить итоговую литературную антологию под названием «Лицом к лицу», и провести её трёхдневную презентацию, на которую должны были собраться все литераторы, представленные на страницах антологии. Местом проведения выбрали посёлок Седово на берегу Азовского моря. Пансионат «Алые паруса» находился в ведении концерна «Донецкоблагрострой», президент которого Михаил Деркач являлся одним из авторов журнала и антологии. Курортный сезон в первой декаде сентября завершился, и пансионат поступил в полное распоряжение поэтов и прозаиков, журналистов и эссеистов, а также киевских, крымских и московских гостей.
           Мне, как хозяину стареньких «жигулей», было предложено «взять на борт» поэтессу из Дружковки, – до сей поры мне незнакомую Елену Кисловскую, и макеевчанина Николая Вениаминовича Хапланова, с которым уже поддерживал знакомство. К тому времени дорогу на Седово я знал хорошо – вся моя семья неоднократно производила туда вылазки выходного дня, а дважды, в 2001-м и 2002-м годах, – отдыхала там по профсоюзным путёвкам.
           – А это – моя родина, – сказал Николай Вениаминович, когда мы проезжали через посёлок Старобешево. – Здесь я родился, учился, работал у самой Паши Ангелиной. Каждый холм, каждый бугорок на нём исходил, изъездил на тракторе – я ведь начал с прицепщика.
           Хапланов замолчал, и не размыкал рта до самого Азовского моря. Наверно, вспоминал свою юность.
           В «Алых парусах гостей разместили в блоках, каждый из которых состоял из двух жилых помещений, коридора, санузла и душевой. Мне досталась комната, где жили два запорожских литератора – Евгений Гринберг и Михаил Перченко. В соседней комнате, примыкавшей к нашей, обитали поэт и художник из Северодонецка Владимир Предатько, а также мариупольский поэт-фронтовик Павел Бессонов. Николай Хапланов расположился в блоке неподалёку.
           Нужно сказать, что именно здесь, в Седово, началось моё знакомство с главными персонами современной русскоязычной поэзии южно-российской литературной планеты первого десятилетия XXI века.
           Киев представлял монументальный Юрий Григорьевич Каплан, Крым – не менее монументальный Валерий Магафурович Басыров. Многочисленным луганским десантом руководил Владимир Давыдович Спектор, и состоял он из Александра Сигиды, Владимира Казьмина, Геннадия Сусуева, Василия Дунина, Сергея Кривоноса и барда Михаила Квасова. Обращали на себя внимание эпатажный поэт из Николаева Алексей Торхов и не менее оригинальные – харьковчанка Валерия Белоус и крымчанка Любовь Матвеева. Сильный состав представил Донецк. Здесь я познакомился с Еленой Морозовой и титулованной поэтессой, дипломантом знаменитого Волошинского поэтического фестиваля в Коктебеле Людмилой Буратынской, а также с прекрасным поэтом и прозаиком из Артёмовска Виктором Шендриком. Возглавляли дончан Юрий Лебедь, Николай Хапланов, и совсем юная Юлия Дубчак, – журналист и прозаик, член редколлегии журнала.
           Юрий Александрович в основном занимался организационными обязанностями, поэтому знакомить меня с поэтами взялся Николай Вениаминович. Впрочем, и он знал не всех представителей литературного сообщества. Поэтому пришлось и самому приложить немало усилий, чтобы ближе узнать известных поэтов.
           После краткого вступительного слова Юрия Лебедя, рассказавшего о журнале, о роли современной литературы в жизни общества, выступил московский поэт Иван Юрьевич Голубничий, представитель того крыла МСПС, которое возглавлял Сергей Владимирович Михалков. После приветствия он прочёл своё стихотворение:

«…И было так: молились до утра,
А после пили до кошмарных грёз
И странно коротали вечера.
И год прошёл, но счастья не принёс.
А помнишь, как сияли небеса
Ответом на мучительный вопрос?
Горели подмосковные леса,
Спокойно спал палач в своём дому
И сумасшедший слышал голоса.
И Август плыл в удушливом дыму,
Безжалостно сжигая эту твердь,
Сомнительный, ненужный никому…
Я раньше думал – так приходит смерть».

           Затем начались выступления гостей. Запомнилось стихи Николая Хапланова и Виктора Шендрика.
           Николай Вениаминович прочёл стихотворение «Прикосновение»:

«Когда прикасаюсь я к чьей-то душе,
как страшно, как страшно…
Коснусь – и уже, и уже, и уже
я – не вчерашний.
Уже я причастен. Уже моя мысль
заполнена новью.
Как будто мне шепчут: – Теперь вот делись
с товарищем кровью.
Делюсь, как умею. Сердцем делюсь
и словом поэта.
И лишь одного постоянно боюсь:
поможет ли это?»

           Виктор Николаевич прочёл ранее неизвестное мне стихотворение:

Ничего не знаю о себе,
Не блюду навязанные сроки,
Покоряюсь призрачной судьбе,
Без претензий выбиться в пророки.
Вспыхнуть и угаснуть, как болид,
Или тлеть унылым пепелищем?..
Знать не знаю, что мне предстоит –
Моего с меня никто не взыщет.
Оглянусь – увижу пустоту,
Но вперёд не забегаю мудро.
Взгляд бессилен одолеть черту,
За которой завтрашнее утро.
Как они трещали на кострах,
Колдуны, кликуши и пророки!
Я несу в обугленных руках
Свой огонь, незримый и жестокий.
Ничего не знаю о себе.
Мне бы только не прослыть паяцем
В той, ещё оставшейся судьбе.
Остального я устал бояться.
В той судьбе, где снова миражи
Снова искушают торопиться.
В той, где точит длинные ножи
Время – несговорчивый убийца.

           Все выступления были выслушаны внимательно, и их высокий уровень подтвёрждён в результате обсуждения.
           Тем временем наступил вечер. Поэты в основном посвятили его новым знакомствам. Многие, уставшие с дороги, разбрелись по своим номерам.
           – Какие планы, Василий? – спросил Хапланов.
           – Ещё не знаю, Николай Вениаминович. Я познакомился с моим земляком, Сергеем Кривоносом. Вместе посидим, поговорим о нашей Луганщине.
           – А я навещу Юрия Александровича, вместе обсудим дела журнала и нашего Союза, а потом – на боковую. Прошлой ночью заработался почти до утра за письменным столом. Устал.


3. ПОЭТИЧЕСКАЯ НОЧЬ

           Я зашёл в комнату к Сергею Ивановичу Кривоносу, и предложил посидеть за «рюмкой чая» на свежем воздухе. Вскоре мы уже слушали шум набегающей волны, разговаривали, и вечер, казалось, приближался к своему логическому завершению. Но не тут-то было…
           – Мальчики, скучаете? – неожиданно раздался рядом низкий женской голос.
           Мы разом оглянулись, и увидели женщину средних лет.
           – Любовь Матвеева, Балаклава, Крым, – сказала она и села на свободный стул. – Капитан дальнего плавания, поэт, художник. Слова «поэтесса» и «художница» – не из моего лексикона. Что у вас в рюмках?
           Мы поделились.
           – А вы кто? Представьтесь, – потребовала Матвеева, закусывая бутербродом.
           Мы рассказали о себе. Она вздохнула.
           – Поэты, значит? Тогда поднимайтесь. Будем читать стихи.
           – Здесь, что ли? – спросил я. – Для кого? Кому?
           Она оглянулась.
           – Точно: некому. Поэтому предлагаю пойти в кафе, и там читать со сцены.
           На том и порешили.
           Кафе обнаружилось в двухстах метрах от «Алых парусов». Кстати оказался и свободный столик. На сцене, представлявшей собой обтянутый ковролином помост, фальшивил квартет плохо одетых музыкантов. После пары «рюмок чая» Люба встала, взобралась на помост и бесцеремонно отодвинула невзрачного вокалиста от микрофона. Танцующие пары остановились и с удивлением посмотрели на Матвееву.
           – Господа! – зычно провозгласила она. – Во-первых, извините за остановку музыки. Вы должны знать, что сегодня в пансионате «Алые паруса» начался поэтический фестиваль. Мы, три литератора, решили познакомить вас с настоящей поэзией. Нигде больше, ни в одном кафе или ресторане страны, вы не услышите, как поэты читают стихи. Последний раз это происходило только в шестидесятые годы прошлого века, когда перед битком забитыми залами выступали Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина, и другие гении. Не возражаете?
           Народ был настолько ошарашен этой речью, да и вообще всем происходящим, что просто безмолствовал. Люба поняла молчание как знак согласия, и продолжила:
           – Что ж, тогда я начну первая. Меня зовут Любовь Матвеева, я приехала сюда из Балаклавы, из Крыма.
           Она откашлялась, чуть качнулась, закрыла глаза, затем открыла их и начала:
   
В Балаклаве – бархатный сезон!
Загорелые, улыбчивые лица.
Платья, брюки на любой фасон –
Позавидует иная заграница!
Рыбный дух из каждого двора –
Пахнет жареной и вяленой ставридкой,
И хозяйка будет к вам добра,
Одарив приветливой улыбкой!
У причала выстроившись в ряд,
Рыбаки ждут щедрого клиента,
Обещая дивный променад
От Айя до мыса Фиолента!
Из таверны музыка слышна,
Блещут золотом кофейные сервизы,
Вам нальёт здесь местного вина
Девушка с улыбкой Моны Лизы!
Но пройдёт курортная пора,
Опустеют бухточки и пляжи,
И сплетут студёные ветра
Кружева из мягкой белой пряжи…
               
           Матвеева закончила, обвела острым взглядом публику, и сказала:
           – Серёжа, теперь твоя очередь.
           Кривонос встал, подошёл к микрофону и объявил народу, кто он и откуда. Публика начала приходить в себя. Многие сели за столики, некоторые остались стоять, но никто не возмущался. Сергей Иванович начал читать:

Над бесконечностью полей
Висит прохлада дождевая
И вьётся нитка журавлей,
Разрывы облаков сшивая.
И хочется сейчас пойти
Туда, где затаилось лето,
И ветер, спутав все пути,
Прилёг вздремнуть у бересклета.
Где, яркой желтизной горя
Над ветками усталых клёнов,
Бежит счастливая заря
На цыпочках по небосклону.   

           «Была не была» – подумал я, сменяя Сергея у микрофона, объявил себя и начал читать:

Молюсь я Богу просто,
без пафоса и лести.
Всего как будто вдосталь,
а сердце не на месте:
мои друзья уходят,
родные человеки:
кто вдаль на пароходе,
а кто – смежая веки.
И я, их провожая,
в сердцах пеняю Богу
на то, что жизнь такая
неверная немного.
Ведь просто, в самом деле,
устроить в этой жизни:
чтоб люди не старели,
не думали о тризне.
Чтоб жили все на свете
и горестей не знали –
любимые и дети
тогда бы не рыдали.
Чтоб семьи крепче были,
не зная зла и мести.
И чтобы долго жили,
а умирали – вместе.

           Помню, что я просто сполз с помоста, едва закончив читать. Стою, ни жив, ни мёртв.
           – Ну, как, понравились вам наши стихи? – грозно спросила Матвеева.
           Люди вразнобой говорили, что понравились.
           – Тогда почему не аплодируете? – упрекнула их Люба.
           Тут только раздались нестройные хлопки.
           – Ну, что ж, господа, спасибо за внимание. Продолжайте ваш вечер. Надеюсь, вы его запомните надолго.
           И мы удалились. Не ушли, а именно удалились.
           – Люба, ну ты и устроила переполох, – рассмеялся Сергей. – Хорошо ещё, что нас не побили. Народ-то совсем непоэтический.
           – Попробовали бы они нас хотя бы пальцем тронуть, – хмыкнула Матвеева. – Вы что, забыли, что перед вами капитан дальнего плавания? То-то же.


4. ЛИТЕРАТУРОВЕДЧЕСКАЯ НОЧЬ

           Второй день снова начался с приветствия фестивалю от МСПС. Только теперь выступал Андрей Альфредович Облог, представитель той части писательского сообщества, которой руководил Юрий Васильевич Бондарев. Андрей Альфредович рассказал о ситуации, сложившейся в МСПС, из чего мы поняли, что там не всё благополучно.
           Затем поэты снова читали свои стихи. В роли доброго арбитра, впрочем, не выставлявшего оценки, а подбадривавшего, выступал Юрий Григорьевич Каплан.
           Особенно поразила харьковская поэтесса Валерия Белоус. Её телодвижения во время чтения напоминали танец.
           Атмосфера фестиваля журнала «Отражение», доброжелательная и братская, действовала расслабляюще. Сытные обеды, дружелюбные застолья, гитара и чарующий голос Михаила Квасова, – всё говорило о том, что состоялось нечто большее, чем просто собрание людей, пишущих рифмованную литературу. Главное – осознание общности единомышленников, опыт правильного, доверительного, а не завистливого отношения творцов друг к другу.
           День постепенно перешёл в сумерки, а затем наступила ночь. Но в одном месте – там, где круглую полянку, окружённую деревянными скамьями, освещал одинокий фонарь, начала стихийно собираться группа людей, понимавших, что эта ночь – последняя здесь, и нужно ценить каждый час, каждую минуту общения, и в будущем, скорее всего, они уже не повторятся никогда.
           Честно говоря, за давностью лет не упомню всех собравшихся. Кроме меня, присутствовали: Сергей Кривонос, Николай Хапланов, Геннадий Сусуев, Людмила Буратынская, Елена Морозова, Любовь Матвеева, Елена Кисловская, Михаил Квасов. Наверно, были и ещё люди, но пусть они простят – я не запомнил их.
           Сначала читали стихи – по кругу, каждый по одному стихотворению. Но размеренное течение встречи нарушилось после чтения Геннадием Сусуевым стихотворения «Вновь город как загнанный дышит…»:

Вновь город как загнанный дышит,
Устав от дневной суеты.
Темнеет. Летучие мыши
Шуршат, раскрывая зонты.
От лип так дурманяще-сладко.
Уж звёзд проросли семена.
И  круглая как азиатка
Глядит, улыбаясь, луна.
Свою самодельную скрипку
Никак не настроит сверчок.
А воздух навязчивый, липкий,
Так душно ещё. Горячо.
И ночь заявилась на запах,
На писк молодого птенца.
Пришла, потянулась на лапах
И улеглась у крыльца.

           Помню, кто-то из женщин, вздохнув, произнёс:
           – Как замечательно передана атмосфера ночной природы, точно такой, как сейчас. Даже летучие мыши такие же.
           Николай Вениаминович сказал:
           – Да, атмосфера городской ночи передана хорошо. И качество, мастерство – на неплохом уровне. Чем-то фетовским повеяло.
           Все присутствующие, и я в том числе, согласно закивали. И только Сусуев стал возражать:
           – Разве здесь есть что-то от Фета? Стихотворение оригинальное. Не думаю, что оно похоже на чьё-нибудь.
           Хапланов удивился:
           – Да разве я что-то плохое сказал? И Фет не такой уж негодящий поэт, чтобы с ним было стыдно сравнивать свои стихи. У меня, например, есть такое стихотворение:

Давай не будем распыляться,
К чему-то вечному стремясь,
Цветенье нежное акаций
Осталось видеть только раз.
Пройдёт весна, и будет лето.
Созреют яблоки в саду.
И, солнцем ласковым согретый,
Я потихонечку уйду.
Как сигаретный дым растаю,
Как след от лодки на воде,
И улечу в незримой стае,
Чтоб стать никем, никак, нигде…
Но если тёплый ветер лета
Коснётся вдруг твоих волос,
Подумай вскользь, на миг, что это
Он мой привет тебе принёс.

           – И я не стыжусь утверждать, – пожал плечами Хапланов, – что здесь тоже чувствуется что-то фетовское.
           – В этом стихотворении, действительно, что-то от Фета имеется, – согласился Сусуев, – но в моём нет.
           Никто не поддержал спорящих. Квасов сказал:
           – Давайте, я вам песню спою.
           – Если пошёл такой разговор, – упорствовал Сусуев, – то вот вам стихотворение, не похожее ни на одного из поэтов:
      
Зима с трудом взошла на перевал,
Чуть отдышалась, собираясь с силой.
И в феврале, как кто наколдовал,
Мороз стоял, как греки в Фермопилах.
Все поклонялись солнцу и огню,
Вдруг сделавшись язычниками снова.
И пили чай по сорок два на дню,
А по утрам таращились, как совы.
Народ всё ждал явления Тепла,
Но шли, смеясь, лишь наглые метели.
И по ночам сквозь заросли стекла
Ещё по-волчьи призраки глядели.
Хоть чуть на юг, где синь и облака
И где цвели фруктовые деревья,
Мы все, ворча, как грош из кошелька,
Вновь вынимали баночку варенья.
А птичий люд готовил чемодан –
Благая весть уже достигла Нила.
Проснулся Сфинкс – и долго великан
Глядел-следил, как ласточка кружила.

           – Ну как же, – всплеснул руками Хапланов. – Здесь же явно чувствуется Вячеслав Иванов. Стихотворение отличное, оригинальное, как ты говоришь, но влияние Иванова, хоть небольшое, но имеется.
           – Да откуда? – не соглашался Сусуев. – Нет здесь никакого Иванова. Хотите, Николай Вениаминович, и я найду в Ваших стихах чьё-нибудь влияние, даже если этого влияния и нет совсем? А я всё же скажу, что оно есть: пущу своё мнение по ветру, а остальные, в том числе и Вы, – пусть отмазываются и утверждают, что нет.
           – Принимаю вызов – согласился Хапланов.
           Его глаза засверкали. Народ начал приближаться, вокруг спорщиков образовался круг. Николай Вениаминович откашлялся и начал читать:
               
Ворчит мой друг на эти времена.
Не знает он, за что теперь и браться.
Они его порой лишают сна
И заставляют круто выражаться.
Колхозов нет – раздали на паи.
Кому – гектар, кому-то – целых восемь.
Друг смотрит на владения свои,
Заросшие крапивою под осень.
Ну что он может здесь без тракторов?
Их расхватали те, кто был у власти.
– А нам, простым, досталось от воров, –
Ворчит мой  друг, – такое только счастье.
Богатый я, – он хмурится опять.
– Земли – хоть отбавляй, но с бурьянами.
Тот, кто её задумал паевать,
Поиздевался всё-таки над нами.
Края полей заросших не видны.
Но вот уже несёт прохладу осень.
И друг в сердцах об эти бурьяны,
Отчаянно ругаясь, тупит косу.
Коса скрипит со свистом – вжик и вжик…
Лицо уже покрыли капли пота…
Друг косит потому, что он мужик,
Которому привычна та работа.
Ему всё это поле не скосить.
Да и трава ему нужна едва ли.
Но косит он ворчливо: – Надо ж, ить!
Распаевали, блин, распаевали…

           Сусуев помолчал с минуту, затем сказал с сомнением:
           – Симонов? Твардовский? Вообще-то не очень похоже.
           – Это Хапланов, единственный и неповторимый, – сказал Квасов. – Предлагаю вам помириться и прочесть по одному стихотворению. Вы оба замечательные. А потом я спою вам песню. Идёт?
           Оба согласились и пожали друг другу руки. Начал Сусуев:

Уже зарниц сверкают вспышки.
На фоне цвета спелой ржи
Столбов вышагивают вышки
На огневые рубежи.
В груди не лёгкие, а жабры.
Одно спасение – вода.
Плывут по небу дирижабли
И задевают провода.
Как негативный фотоснимок,
Где сняты звёздные миры,
В глазах рябит невыносимо
От вездесущей мошкары.
А в стороне, где спозаранку
Летали ласточки, стрижи,
Как австралийцев бумеранги,
Вдруг засветились витражи.
От духоты и криков жабьих
Сжимает обручем виски.
Пьют тополя, хватая жадно
Туч розоватые соски.

           – Как хорошо, – сказал кто-то. – Так и вижу: и эту тучу, и эти тополя.
           Тем временем Хапланов хитро улыбнулся и начал:

Юный поэт с неудачной фамилией
Для псевдонима искал имена.
Слово такое найти бы,  чтоб с крыльями,
Чтобы запомнила сразу страна.
Что же вы, предки поэта далёкие?
Дали вы юноше дивный талант,
Только фамилия очень незвонкая.
Как он фамилии этой не рад…
Нет, чтобы что-то красиво-воздушное,
Чтоб поражало, манило, звало...
– Ладно, подпишемся собственной – Пушкиным, –
Молвил поэт и вздохнул тяжело.

           Все собравшиеся рассмеялись, а Михаил Квасов подытожил:
           – Пушкин – наше всё. Все русские стихи напоминают пушкинские, только какие-то больше, а какие-то – меньше. А теперь, как и договаривались, – спою вам песню.
           Он тронул струны гитары и начал петь чуть хрипловатым, глубоким баритоном:

Вокзалы, поезда и самолёты,
Огни аэропортов и авто, –
Всё быстротечно, всё так мимолётно,
Проходит жизнь, но это всё ничто.
Спешу куда-то, чем-то очень занят –
Зигзаги, повороты, виражи…
В чужие двери незнакомых зданий
Вхожу, считая дни, как этажи.
Забыв покой, бросаюсь в эту бездну,
Не замечая за собой грехов,
Считая в грустной жизни бесполезным
Всё, кроме вдохновения стихов.
Случайных встреч невысохшие слёзы,
Как купола у Спаса на Крови
Тревожат – только это жизни проза,
А хочется поэзии любви.


5. ПЯТАЧОК

           Утром, после завтрака, гости начали разъезжаться. Юрий Александрович Лебедь всех провожал лично, и выглядел уставшим. Ему весной исполнилась шестьдесят четыре года, а в этом возрасте трудно сохранять энергию на протяжении длительного времени. Молодая помощница, Юлия Дубчак, подхватывала нити управления, корректировала и направляла ход мероприятия, как только в этом появлялась необходимость.
           Мы с Хаплановым и Кисловской уезжали одними из последних. Уже отбыли восвояси луганчане, киевляне и москвичи, Торхов – в Николаев, Бессонов – в Мариуполь.
           Пришла и наша очередь.   
           Возвращались домой через Старобешево. Николай Хапланов сказал:
           – Василий, предлагаю остановиться около кафе, что стоит на повороте, и отведать одно блюдо. Не пожалеете. Естественно, я угощаю.
           Сказано – сделано. Там, где дорога, огибая центр посёлка, делала крутой поворот для выезда на Донецк, располагались несколько магазинов, и среди них приютилось одноэтажное кирпичное здание, в котором находилось небольшое кафе.   
           – Вы должны знать, – обернулся к нам Николай Вениаминович, улыбаясь, – что земляки отблагодарили меня по-царски: назвали почётным жителем Старобешево, и даже выпустили по этому поводу официальный документ. Сами посудите, как же я могу здесь не остановиться и не пригласить своих друзей на чебуреки.
           В кафе главенствовала жгучая молодая брюнетка.
           – Наташа, – сказал Хапланов, заговорщически улыбаясь – сделай мне и гостям наши фирменные греческие чебуреки.
           – С удовольствием, Николай Вениаминович. С пятачком, конечно? – хитро подмигнула Наташа.
           – Естественно.
           Греческий национальный обычай предусматривает помещение в один из ещё сырых полуфабрикатов ритуальной монеты.
           Каждая порция включала несколько небольших, щедро наполненных мясом, вкусных, сочных, дымящихся чебуреков. Приготовленное блюдо подавалось со сметаной, ряженкой, томатным соком – по вкусу.
           Изюминка в том, что гость, нашедший в своём продукте монетку, имел право загадать желание. И оно, как утверждают, обязательно исполнялось.
           Помню, что заказал большой стакан любимого мной томатного сока, но и от сметаны тоже не отказался. Наконец, Наташа вынесла готовые чебуреки и расставила их на столе перед нами так, чтобы каждый ощутил аромат и свежесть продукта. А запах шёл такой, что можно было сойти с ума.   
           Употребляли эту вкуснятину с опаской: вдруг металл попадёт на зуб, и для его эмали произойдёт  нечто нехорошее.
           Пятачок оказался в чебуреке Лены Кисловской. К счастью, металл был определён на ощупь, а не на зуб.
           Желание было загадано тут же. Лена его озвучила: «Хочу, чтобы встреча поэтов имела продолжение, и чтобы ты, Василий, имел к этому прямое отношение». Слова, скорее всего, произносились другие, но смысл передан точно. Кстати, забегая вперёд, скажу, что желание исполнилось полностью. В Дружковке, на родине Кисловской, мне посчастливилось участвовать в нескольких, организованных ею фестивалях «Город дружбы приглашает» в качестве члена жюри.   
           Хапланов улыбался счастливой улыбкой.
           – Знаете, о чём я подумал? – спросил он чуть погодя.
           – О чём же, Николай Вениаминович? – спросил я.
           – Какие же вы молодые и активные, – сказал он, и тень грусти набежала на его лицо, – у вас всё впереди. Вот, рассуждаете о продолжении встреч, о чём-то, что может произойти в будущем. Это хорошо. И я прежде был таким же.
           – Да о чём Вы говорите? – наперебой протестовали мы с Леной. – Вы ещё очень даже ничего. Прошлой ночью как Вы активно с Геной Сусуевым спорили!
           Николай Вениаминович ничего не отвечал и только улыбался.         


6. НА ЧИКИРИСОВА

           Прошёл год. Позвонил Юрий Лебедь:
           – Вася, у нас тут небольшая встреча намечается. Ты уж приезжай. Кстати, и Хапланова захвати. Он тебе позвонит, скажет, где его забрать.
           Хапланов сел в машину в центре Макеевки. Настроение у него было так себе.
           – Поверь, если бы не ты, – сказал он устало, – ни за что не поехал бы.
           – Что такое, Николай Вениаминович? – спросил я осторожно.
           – Не спеши, сам всё узнаешь, – ответил он. – А вообще, Вася, мне в последнее время что-то нездоровится. Годы, видно, дают знать.      
           – Ты куда едешь? – спросил Хапланов, когда я повернул свои «Жигули» с проспекта Ильича на бульвар Шевченко.
           – Не понял, – я взглянул на Николая Вениаминовича. – Разве мы не в редакцию едем?
           – А тебе Лебедь разве не сказал, что мы едем на Чикирисова?
           – Куда?
           – На улицу Чикирисова. Я сам еще ни разу там не был.
           – А что он там делает, на этой улице?
           – Ну, ты даёшь! – Хапланов даже закашлялся от удивления. – Разве не знаешь, что Лебеди купили усадьбу недалеко от ДМЗ, рядом с телецентром?
           – Не знаю – признался я искренне.
           – Ну, тогда я поработаю у тебя штурманом, – улыбнулся Хапланов.
           Ситуация его явно развеселила.
           – Держи направление на Ленинский райисполком, – приказал Николай Вениаминович.   
           – А где он? Не забывайте, что я макеевчанин, и Донецк знаю не очень хорошо.
           И Хапланов повёл меня, рассказывая, где нужно свернуть, а где ехать прямо.
           – Район около ДМЗ и телестудии я знаю неплохо, – признался он. – Газетные дела в своё время заставили побывать везде, и не только в Донецке, но и в Мариуполе, в Енакиево, – да куда только меня не носило с ручкой и блокнотом...
           Наконец подъехали к Ленинскому райисполкому.
           – Припаркуйся около этого магазинчика, – приказал Хапланов. – Нужно кое-что купить.
           Мы зашли в небольшой продовольственный магазин. Николай Вениаминович осмотрел выставленную на полках алкогольную продукцию, и указал на один из коньяков. Я не стал дожидаться указаний и накупил колбас, взял пачку чая в пакетиках, а также несколько шоколадных плиток. Хапланов мой выбор и ассортимент одобрил кивком.
           – Так что же там намечается? – спросил я, не выдержав неизвестности.
           В это время мы уже сидели в автомобиле.
           – Из Луганска приезжает Спектор. Нам, дончанам, нужно не ударить в грязь лицом, – отвечал Хапланов.
           То, что Владимир Давыдович Спектор – председатель Межрегионального Союза писателей, я знал, поэтому молча встал из-за руля и снова направился в магазин. Купил ещё одну бутылку коньяка и передал Николаю Вениаминовичу. Он одобрил:
           – Молодец. Правильно понимаешь ситуацию.
           Чуть ниже магазинчика начиналась улица Чикирисова. Асфальта на ней никогда не было, и езда представляла собой сплошные зигзаги, без выполнения которых проехать не представлялось никакой возможности.
           Наконец, на углу с пересекающим улицу переулком, Николай Вениаминович сказал:
           – Видишь эти новые железные ворота? Упрись прямо в них.
           Конечно, упираться в ворота я не стал, но остановился в пяти сантиметрах. Сразу же послышался громкий зычный лай. Во дворе явно обитал огромный и очень злой пёс. Николай Вениаминович нажал на кнопку звонка. Никакой реакции. Только собака стремглав ринулась в нашу сторону, уткнулась носом в щель между воротами и металлической калиткой, и угрожающе оскалилась, не переставая лаять.
           – Во даёт Юрий Александрович! – сокрушённо покачал головой Хапланов. – Волкодава себе завёл. Этакий зверь и съесть может.
           Однако вскоре во дворе послышался знакомый голос:
           – А ну, пошёл в будку! Чего разгавкался?
           Впрочем, пёс плохо поддавался. Лебедю с трудом удалось затащить его в конуру, и закрыть специальной дверкой со щеколдой. Калитка открылась, и Юрий Александрович, тяжело дыша после борьбы со зверем, пригласил нас во двор.
           – Извините за то, что долго не отзывался. Звонил Спектор. Сказал, что уже на пути сюда, и будет не далее, чем через полчаса.
           Юрий Александрович Лебедь – личность в литературных кругах Донецка известная. Я его знал с две тысячи третьего года, когда меня с ним познакомил хороший поэт и коллега по работе на шахте имени Поченкова, Владимир Сергеевич Кострыкин, мой наставник в стихотворчестве. С тех пор я напечатал в журнале «Отражение», руководимом Лебедем, несколько стихотворений, и выпустил в издательстве «Лебедь» шесть книг поэзии. Последняя на тот момент называлась «География сердца», и удостоилась литературной премии МСП имени М.Л. Матусовского.
           Лебедь был невысок и коренаст. Обращал на себя внимание пронзительный взгляд на добродушном лице. Впрочем, добрым оно выглядело не всегда. Юрий Александрович мог запросто отругать человека, не стесняясь в выражениях, однако при этом всегда находился в строго цензурных рамках. Сам очень сильный поэт, он находился в постоянном поиске талантливых авторов, и для многих стал поистине отцом родным.
           – Вы у меня впервые, – сразу же сказал он, – поэтому проведу ознакомительную экскурсию.               
           Из неё мы с Хаплановым узнали, что на улице Чикирисова Лебедь и его молодая
жена Юлия Дубчак приобрели небольшой дом и усадьбу при нём. Во дворе с помощью Михаила Деркача, президента концерна «Донецкоблагрострой» и – по совместительству – постоянного автора журнала «Отражение», было выстроено ещё одно, новое здание, в котором располагались гараж для автомобиля, а также большое помещение для редакции журнала. Большую часть двора для удобства решили покрыть тротуарной плиткой. Ближе к зданию редакции, у ствола старого, раскидистого грецкого ореха, установили большой стол, а вокруг него – скамьи.
           – Здесь, – сказал Юрий Александрович, – мы планируем заслушивать поэтов и прозаиков, оценивать их выступления и, если нужно, – «разделывать под орех».
           Говоря это, Лебедь хитро улыбался. Впрочем, сколько помню, ни разу «под орех» здесь никого не «разделывали».
           Из дома вышла Юля. Хапланов церемонно раскланялся с ней и сказал:
           – Ну как, хозяюшка, тебе нравятся хоромы?
           – Как сказать, Николай Вениаминович, как сказать. Много чего ещё нужно сделать, чтобы обустроиться по-настоящему.
           – Ну, это мне знакомо, – отмахнулся Хапланов. – Я ещё не видел ни одной хозяйки, чтобы ей всё нравилось. Но без желания что-то улучшить – нет движения вперёд.
           Лебедь открыл дверь в редакционное помещение и сказал:
           – А теперь предлагаю проследовать в наше святилище.
           Мы с Хаплановым вошли первыми, за нами – Лебедь и Юля. Комната оказалась немаленькой, заставленной полками с книгами и журналами, а у стены стояла какая-то печатная техника, довольно крупная. И ещё поразил ужасный холод. На дворе стоял конец октября, но в комнате температура, казалась, была ещё на пару градусов ниже, чем за её пределами.
           – Сейчас включим обогрев, – успокоил Юрий Александрович. – Мы только вчера провели сюда электричество.
           Большой обогреватель немного примирил нас с ситуацией, но раздеваться не стали. Николай Вениаминович явно замёрз, пока стояли во дворе, и теперь с грустью смотрел на раскалённые нити обогревателя, и, закрыв глаза, наверно, мысленно убеждал себя, что вскоре станет теплее.
           Тем временем во дворе снова прозвучал звонок.
           – Это Спектор, – вскинулся Лебедь, и вышел из редакции.
           – Пора выкладывать, – решил Хапланов.
           Мы выложили из пакетов и выставили на стол бутылки и закуску.   
           Юля с явным осуждением оглядела настольный натюрморт.
           – Принесу я, наверное, чай – решила она и тоже вышла.
           – Да, – покачал головой Николай Вениаминович. – У них здесь что, сухой закон?
           Я молчал. Хапланов и Лебедь – старые друзья. Их отношения отличались простотой и взаимопониманием. Каждый из них имел право называть вещи своими именами, и не лезть за словом в карман. Я же такого права не имел.
           Отворилась дверь, и вошли два руководителя литературной жизни Донбасса. Владимир Давыдович Спектор являлся председателем Межрегионального Союза писателей, и проживал в Луганске. Лебедь руководил донецкой организацией Союза. По сути дела, я стал свидетелем совещания литературных генералов, происходившего на высшем уровне у меня на глазах.
           Помню первое, что сказал Спектор, глядя на стол:
           – Я попал на какое-то торжество? Юрий Александрович, почему ты об этом не сообщил?
           – Не знаю, Владимир Давыдович. Коля, что это?
           – Юрий Александрович, я подумал… Вообще-то я могу убрать…
           – Не надо, – отреагировал Лебедь мгновенно. – Пусть будет. Только Владимир Давыдович алкоголь не употребляет. Правда, Владимир Давыдович?
           Спектор переводил взгляд с одного поэта на другого, видимо, пытаясь понять, что происходит. В конце концов, он сел на ближайший стул и, увидев пачку чая, несмело спросил:
           – Может быть, чаю?
           Обстановку разрядила Юля Дубчак. Она вошла с полным чайником кипятка и сахарницей. Чашки находились рядом. Юля по-хозяйски взяла обслуживание гостей на себя, и вскоре все пили ароматный чай, заедая ломтиками шоколада.
           Начались разговоры, суть которых уже испарилась за давностью лет. Странная штука память: помнится всё, что уловило зрение, а вот слух наш – гораздо разборчивее. Всё, что касается общения, пропускается сквозь фильтр своеобразной тонкой очистки. В результате остаётся лишь самое важное, что неподвластно времени, а всё остальное – уходит безвозвратно. Помню первое впечатление от усадьбы на Чикирисова, помню выражения лиц, взгляды, некоторые реплики, касающиеся оценки ситуации, обрисовывающие сущность характеров. Предмет же переговоров, ради которых собрались в одном месте все действующие лица – выпал из памяти. Наверно, это правильно, хотя и грустно.
           По пути домой Хапланов неожиданно сказал:
           – Вася, о чём ты думаешь?
           Я опешил.
           – В смысле? Что Вы имеете в виду, Николай Вениаминович?
           – Да так, вообще. Вот мы прибыли в Донецк, пообщались, расстались. Наступит завтра, потом – послезавтра. Какими мы тебе запомнимся? Мы – старшее поколение. Вот – кто такой Юра, кто такой – я? Что мы из себя представляем для будущего? Будут ли нас помнить? Вот хотя бы ты: будешь помнить нас? И какими в твоей памяти мы останемся? Меня в последнее время этот вопрос очень занимает.
           Что я мог ему ответить? Сказал что-то банальное. Впрочем, он и не слушал, только смотрел в окно.


7. «ПЕСНИ ЮЖНОЙ РУСИ»

           Стояла глубокая осень 2007 года.
           Харьковский поэт Олег Евгеньевич Бондарь, в прошлом – известный КВН-щик, пригласил меня и Елену Кисловскую к себе в гости. Там, за чаем, он спросил, что за пачку бумаги я с собой привёз. Я ответил, что это стихи донецких поэтов, как ныне живущих, так и уже ушедших. Олег Евгеньевич спросил, можно ли расширить географию авторов. Я ответил, что если уж нужно расширять, то кардинально – либо до границ Украины, либо – всего русскоязычного мира.
           Бондарь предложил сотрудничество, и сразу же начал действовать. Елена Сергеевна Кисловская тоже включилась в работу. Именно она помогла составить список поэтов, и затем присылала книги, из которых я отбирал и вручную набирал самые лучшие, на мой взгляд, стихи. Открылась целая планета русской поэзии, дотоле неизвестная ввиду неорганизованности поэтической жизни после распада Советского Союза.
           В Макеевке огромную помощь в создании антологии, названной мной «Песни Южной Руси» оказывали поэты Владимир Сергеевич Кострыкин и Николай Вениаминович Хапланов. Кострыкин сидел в библиотеках, находил там нужные книги, выписывал их на себя, и приносил мне. Он обладал безукоризненным вкусом.
           Николай Вениаминович звонил почти ежедневно, интересовался продвижением работы. Это он уговорил Лебедя выпустить книгу в первоочередном порядке.
           Юлия Дубчак взяла на себя работу по составлению оригинал-макета и обложки.
           Но набор текста пришлось делать самому. Вся зима с 2007 на 2008 год ушла на составление книги.
           И это при том, что приходить ежедневно по девять часов проводить на основной работе, а должность называлась – заместитель директора шахты «Чайкино» по экономическим вопросам. Не знаю, как выдержал такую нагрузку в далеко не юношеском возрасте – а было мне в то время пятьдесят три с половиной года.
           Однажды раздался телефонный звонок.
           – Вася, это Хапланов. Знаю, что ты занят. Скажи хоть, в каком состоянии будущая книга. Выйдет она в этом году, или нет.
           – Я очень этого хочу, Николай Вениаминович. Уже практически весь текст набрал. Сейчас занимаюсь биографиями авторов. Читатель должен знать, жив поэт, или его уже нет среди нас. Честно скажу: данных очень мало. И взять их неоткуда.
           – Понял – в трубке прозвучал слабый голос. – Постараюсь помочь.
           Теперь понимаю, что нужно было спросить о здоровье, узнать, почему голос такой тихий. Не спросил.
           Через два или три дня позвонил Лебедь. Сообщил, что заезжал Хапланов и передал тетрадку с биографическими данными нескольких поэтов. Юрий Александрович диктовал по телефону, а я записывал.
           – Всё записал? – спросил Лебедь.
           – Всё.
           – Знаешь, Вася, а Колю-то завозили ко мне по пути в больницу. Не понравилось мне его состояние, да и вид тоже. Еле разговаривал. Сам, говорит, звонить Васе не могу, ослабел сильно.
           Прошло ещё несколько дней. В здоровье появились перебои, и пришлось в макеевской горбольнице №2 заказать ультразвуковое исследование внутренних органов. Кабинет, где делали это УЗИ, располагался в основном, семиэтажном здании. В ожидании своей очереди ходил по больничному коридору, волновался.
           Вдруг вижу знакомое лицо. Человек шёл вслед за врачом, одетым в белый халат. Лицо-то знакомое, это я понимаю, но узнать не могу. Врач зашёл в один из кабинетов, а человек остался в коридоре.
           – Вася? Ты? – вдруг спросил человек.
           Я начал всматриваться. Абсолютно лысая голова, очень худой, словно сжавшийся, маленький мужчина, практически старик. И голос знаком. Тихий голос.
           – Николай Вениаминович? Вы? – спросил я наугад, всё ещё не веря.
           – Я, Вася, я. Не похож?
           Он невесело рассмеялся и закашлялся.
           – Что с Вами? – спросил я, но уже всё понял.
           Хапланов махнул рукой.
           – Так-то, Вася, – сказал он. – Живёшь и ничего не подозреваешь. А заболел – и всё, ни о чём другом думать уже не можешь. Такая штука.
           Он замолчал. Тем временем из кабинета вышел врач и позвал Хапланова. Он улыбнулся мне и махнул рукой на прощание.
           Больше мы не встречались. Очень скоро узнал, что замечательный поэт и очень хороший человек, Николай Вениаминович Хапланов скончался двадцать шестого марта две тысячи восьмого года.
           Антология «Песни Южной Руси. Стихи русских поэтов Украины. (1980-е – 2000-е гг.)» вышла из печати первого июня, через два месяца и пять дней.
           Приведу биографию Николая Хапланова, опубликованную в этом издании:

           Хапланов Николай Вениаминович (1936 – 2008). Родился 03.11. 1936 года в посёлке Старобешево Донецкой области. В период школьных каникул работал прицепщиком в тракторной бригаде дважды Героя Социалистического труда Паши Ангелиной.
           Служил в пограничных войсках. При задержании нарушителя границы ранен. Награждён медалью «За отличие в охране государственной границы СССР», которую вручил лично маршал Г.К. Жуков.
           Работал экскаваторщиком, монтажником-высотником, бульдозеристом, после – художником.
           В 1969 году закончил филологический факультет Донецкого государственного университета, одновременно с учёбой работал учителем русского языка и литературы в средней школе.
           Работал в газетах Донецкой области, в том числе восемь лет – главным редактором газеты «Макеевский рабочий».
           Публиковал стихи и статьи в журналах «Юность», «Молодая  гвардия», «Москва», «Новый мир», «Наш современник», «Октябрь». Автор поэтических сборников «Весенние родники», «Я – айсберг в пустыне», «Власть Афродиты», «Пращуры и потомки», «Мгновения трудного века», книг повестей и рассказов «Лада моя, Лада», «Я жизнь свою прожил не зря», «Ступени восхождения», романа «Выбираю не тебя».
           Член Межрегионального Союза писателей Украины.
           Лауреат Донецкой областной Государственной литературной премии имени Виктора Шутова (1996). Лауреат Международной литературной премии имени Владимира Даля (2002).
           Автор книги «Макеевка. История города. Книга 1».
           Присвоены звания: «Почётный гражданин Старобешева» (2000), «Почётный гражданин Макеевки» (2002).
           Проживал в г. Макеевке Донецкой области.
           Умер 26 марта 2008 года.

           В заключение приведу одно из стихотворений Николая Вениаминовича, в котором он рассказал о неумолимости бега жизни:
 
Нам кажется, что годы бесконечны,
Что им конца не будет никогда,
Но годы мчатся быстро, словно в речке
Куда-то уходящая вода.
И оглянёшься вдруг и замечаешь,
Что рядом одного, второго нет.
Уже придя к последнему причалу,
Ушёл твой друг, оставив грустный след.
Друзья, друзья… Когда в нелепой гонке
Смерть настигает беспощадно их,
Мы понимаем – жизни нашей сроки,
Все годы, что живём мы, – только миг.   

29.04. 2021 г.