Дорога

Постоевские мальцевских всегда били, но тут был случай особый – трое на одного. Но и с троими  Павлуха, пожалуй, потягался бы; тем более что Килька был совсем хиляк и штаны у него всё время спадали при драке. Однако когда из-за сарая вышел, сплёвывая семечковую шелуху, Гришка Косован, то настроение у Павлухи сразу упало: с Косованом и один на один не потянешь, хотя и пойдёт он нынешней осенью тоже в седьмой класс. К тому же у Гришки в руке заметен был хороший булыган.

«Где по улице Постоиха идёт, там всех мальцевских в коленках дрожь берёт», - вспомнившийся боевой клич Постоихи ещё какое-то время держал Павлуху в отчаянной решимости стоять до конца; но когда Косован стал заходить сзади, то отчаянность его приняла другое направление: сбив с ног Кильку, он со всех ног пустился от мальцевских по угору. Только убегая от соседского барана, готового бодаться хоть с бульдозером, Павлухе доводилось набирать такую скорость.

Но Гришка всё же запустил каменюкой, хотя и было негласное правило камнями не бить. Попал в ногу. Павлуха, скорчившись от боли, сразу сбавил бег. Заметив это, мальцевские кинулись догонять.

И тут уж Павлуха, кривясь и чуть не с рёвом, бросился через забор и колючие кусты малины прямо на крыльцо дома Митьки Хромого. Не подбил бы Косован ногу, то, конечно, не решился бы Павлуха заскочить в чужой дом, где он ни разу не был. Но иначе – догонят. А от Косована пощады не жди.

Крыльцо было открытое – не спрячешься, поэтому Павлуха сразу заскочил в сени. С часто бьющимся сердцем прикрыл осторожно за собой дверь, прислушался. Нет, мальцевские не уйдут, раз Косован с ними, это уж точно. Будут караулить. Тем более, что дом Хромого на отшибе, - карауль хоть до ночи, никто не помешает.

Но и стоять в сенях Павлухе было не по себе: вдруг хозяин выйдет, подумает что воровать пришёл. «Войду в избу, - решил, - вроде как попить спрошу, может, и не прогонит сразу Хромой. И решительно постучал. Ответа не было. Подумав чуть, потянул за ручку двери – она бесшумно отворилась. Машинально шагнул за порог, прикрыл дверь, остановился…

Дорога начиналась от самого пола и не спеша, забирая чуть вправо, поднималась на вершину полого пустынного холма и скрывалась за ним. Безлюдная серая дорога на фоне безжизненно-бурого холма. И больше ничего, кроме мягкого предзакатного неба. И всё вместе: дорога, холм и небо создавали ощущение спокойствия, вечности и тихой, светлой грусти. И ещё – дорога звала идти по ней, идти и идти, не спеша, до самой вершины: зная, что там – цель, и пусть непонятный, но великий смысл. Дорога звала…

Ошарашенный этим странным незнакомым впечатлением, Павлуха с минуту стоял, оцепенев. Потом шагнул. И увидел, что перед ним картина на холсте чуть не в стену высотой. Она смотрела прямо на входящего.

Павлуха огляделся. Слева, у большого окна, стоял простой стол, покрытый неброской накидкой; на нём лежало несколько книг, одна была раскрыта. Ещё левее и чуть сзади разместился старинный громоздкий шкап, по верху которого в некотором беспорядке тоже расположились книги. Книги же лежали и на полу возле шкапа, между ними поместился большой школьный глобус. Направо была дверь в другую комнату, стоявшая открытой. Рядом, на вбитых в простенок гвоздях, висела одежда: брезентовый плащ, пиджак, фуфайка. Большую часть простенка занимала русская печь, шестком выходившая в другую комнату.

Постояв чуть, Павлуха старательно кашлянул. Никого. Несмело подошёл к окну, отодвинул  лёгкую штору – во дворе тоже никого. Павлуха вновь посмотрел на картину и увидел, что она переменилась. Отступив немного, понял причину: отодвинутая штора открыла окно и закатный луч июньского солнца коснулся красок холста. И дорога преобразилась: она уже не звала – она требовала, светлая грусть выросла в яркую надежду, а мёртвый холм вспыхнул невидимыми до того цветами.

- Вот и жизнь наша как эта дорога. Как думаешь, а, Павел? – мягкий со смешинкой голос Хромого застал Павлуху врасплох – оглянулся и сжался. Хотя ничего страшного из себя Хромой не представлял: среднего роста, худощавый, лет около тридцати, лицо даже приветливое. Но испуг Павлухи от мягкого тона Хромого не уменьшился, скорее наоборот: лихорадочно искал причину, назвав которую, можно было уйти, не задерживаясь и на миг.

Хромого не любили на селе. В мир взрослых отношений Павлуха не вникал, но то, что все пацаны села всегда готовы были покуражиться, разломать что-нибудь около дома Митьки Хромого – это уж точно. На период таких набегов забывались даже междоусобицы мальцевских и постоевских. И знали почему куражились: Хромой был врагом Лёньки Борового – всеобщего любимца, кумира всех школяров Пачеги. Но почему именно врагом – никто толком не задумывался, тут слишком взрослые отношения. Просто знали – враг, и всё.

В Пачеге не было парня ловчей и отчаянней Лёньки Борового. Когда Павлуха был ещё первоклашкой, Боровой уже заправлял пачежской молодёжью, хотя было ему тогда всего восемнадцать. Не было такой драки, где бы Лёнька был побит; несмотря на то, что трудно было отыскать такую, где бы он не участвовал. Не видели его никогда и пьяным, хотя пил много – как все.

После армии Лёнька посерьёзнел, прибавил в солидности: отпустил усы, которые аккуратно подравнивал, в клуб одевал серый костюм с галстуком. Но удали своей не терял. У школяров аж дух захватывало, когда он на Рыжем – лучшем скакуне Пачеги – с залихватским присвистом гнал через село на луга; или когда он прыгал в воду около одного берега стометровой протоки, а выныривал у другого. А павлухина мать, доярка, в распуту просто причитала: «Хоть бы Борового послали с фермы молоко забирать, окромя нево по такой дороге некто не вывезет». Что означало – и среди водителей Боровому не было равных.

Соседка Поля, добродушная толстушка-сплетница, у которой муж сгорел в тракторе, по своему вдовьему положению часто заходила поболтать к павлухиной матери. И между прочими делами порой заводила речь о Лёньке, всё больше нажимая на тему женитьбы: «Ну, мужик будет. Из себя – чиста карточка, ухватист, руки золотые, вина не шибко пьёт, да и грамотен. Кому достанется…»

Достался Лёнька не местной – приезжей учительнице. Свадьба была шумная, нарядная, с тройками-бубенцами. Народу было названо много, угощали вдосталь: гуляй – не хочу. Но обошлось без драк – велик был авторитет Борового.

Свадьба была зимой, а весной в Пачеге появился Хромой. Только тогда прозывался он Художником. Поселился в доставшемся ему после смерти родственников большом доме на берегу реки. Жил один. Работал в школе учителем. Учиться у него Павлухе не довелось, не те классы. Но довелось как-то раз осенью, лёжа на тёплой печке, услышать оживлённый говорок соседки:

- Ну, Марья, что я тебе скажу-то, вот новость, так новость: учительша Лёньки Борового загуляла ведь, с Художником.
- То мелешь ты, Полька, - не поверила мать. – Лёнька Лидию токо что не на руках носит. Зря наговариваешь.
- Да что я, Марья. Люди ведь сказывают. Кланька Сусолова одновадни видела, как Лидка ночью из художникова дома бежала.

Павлухе все эти разговоры были вовсе не интересны, но вспомнился соседкин говорок через день в школе, когда Килька срывающимся от волнения голосом рассказывал на перемене: «Сам видел – Лёха Боровой ка-ак даст Художнику по ноге железякой…»

Не зелёный уже пацан Пашка, кое-что понимал и во взрослой жизни. И решил, что за дело попало Художнику, раз Лёнька его побил.

Потом по селу пошли разговоры, что Борового будут судить, и все мужики, особенно молодые, шумели по общественным местам, что не дадут Лёху посадить, заступятся всем селом. Но вскоре уже говорили, что суда не будет, - Художник не стал писать какое-то заявление.

Самого Художника долго не было на селе – лежал в районной больнице. Приехал уже зимой, заметно припадая на левую ногу. Приняли его возвращение насторожённо, но не враждебно. Впрочем, и до этого случая был он молчальником, одиночкой, а сейчас и вовсе редко видели его на селе. Из школы он ушёл, устроился подручным кузнеца. Народ в Пачеге не злой, но так уж повелось: хромой да хромой, а помалу и перекрестили Художника в Митьку Хромого.

- Да ты не спеши уходить-то, - слова Хромого остановили повернувшегося к выходу Павлуху. – Лучше скажи: как тебе моя картина?

«Моя картина»? Это значит… Пашке как-то не пришло в голову, что картину сделал сам Хромой, хотя и не с облака упало ему прежнее прозвище – Художник.

- Дядя Митя, а я, по правде говоря, думал: это не вы, это како-то великий художник рисовал, - и Павлуха несмело, но неожиданно для себя – радостно, улыбнулся навстречу приветливому взгляду Хромого.

- Ну скажешь тоже, великого нашёл, - смешинки в голосе подпрыгнули, рассыпались. – Но сил она у меня много взяла, шесть лет писал. Рисовал, значит. Недавно вот закончил. Да ты проходи, Паша, чаю попьём. – И засмеялся, - мальцевские-то ведь всё равно ждут, видел я Косована с компанией. Книги пока посмотри, картины – у меня ещё есть в той комнате.

Пока Хромой ставил чайник, Павлуха вновь смотрел на картину. Уже уставшее, но всё ещё щедрое июньское солнце теперь со всей полнотой высветило её. Под действием света холм на холсте утратил ощущение мертвенности, но по-прежнему был пустынным и величественным. И притягивающим, зовущим… Пашка подошёл и, вытянувшись во весь рост, коснулся ладонью вершины. Оглянулся - Хромой внимательно смотрел на него. Заметив пашкино смущение, ободряюще улыбнулся.

В другой комнате было пять картин. Разные. Но Пашка особенно вглядывался в одну. На ней изображён был порт. Три грузовых судна занимались своими делами и дым из их труб образовал пятнистую ядовито-бурую завесу над водой. И сквозь эту волокнистую грязную завесу прямо по центру, форштевнем на смотрящего, шёл стройный корабль с ослепительно белыми парусами…

- Иди, Павел, чай готов. Да и перекуси, голодный поди, - ровный голос Хромого вывел Павлуху из отрешённо-очарованного состояния. – Мамка ругать не будет, что пропадаешь где-то?

- Не, не заругает, - Пашка уже совсем осмелел, чувствовал себя вполне раскованно. – Я к Витьке Коркушину шёл, мы с ним на ночь на рыбалку пойдём, мамка знает.

- Ну и отлично. На рыбалку успеешь. Мы с тобой пока вот чайник опрокинем, о жизни поговорим. Расскажешь заодно о своих победах над мальцевскими.

Разговаривая так, Хромой освобождал стол, сдвигая книги на край. Одна из них, большая, опрокинулась, ударилась торцом об пол, и из неё выпал плотный лист белой бумаги, на котором карандашом были набросаны очертания женского лица. Пашка хотел поднять лист, но Хромой поспешно отгородил его от рисунка неловким движением покалеченной ноги; поднял лист и спрятал в шкап.

Потом они пили чай с бутербродами. Потом Павлухе было показано много интересных книг, сообщена масса сведений о разных народностях и государствах, датах великих восстаний и местах великих катастроф. Потом снова пили чай, не замечая, что время далеко за полночь, благо в июне ночь не слишком темнее дня. Затем принялись за географические карты и атласы, обилием которых был восхищён Пашка – география была его любимым предметом. Сначала просто просматривали их, затем проследили путь отчаянных по смелости экспедиций. Потом была подана мысль пройти по течению великих рек и оба, порою стукаясь лбами, возбуждённо ползали по полу среди атласов, справочников, развёрнутых карт. И когда палец Павлухи опустился вниз по Амазонке до устья Мадейры – в коридоре раздались тяжёлые, жёсткие, гулко отдающие в ночи шаги, дверь со стуком отлетела. На пороге стоял Боровой.

Великолепно сложенная широкоплечая фигура его закрывала проём, русые, волнистые волосы задевали верхний косяк, красивое, упрямое лицо было спокойно. Лишь жутковатые, с помутью глаза выдавали какую-то жестокую решимость, подогретую водкой. В правой руке, стволом вниз, Боровой держал ружьё. Хромой и Павлуха, поднявшись, напряжённо смотрели.

- Убить тебя пришёл, художник, - голос Борового прозвучал глухо, страшно.
Хромой молчал. Павлуха, с затосковавшим от верной догадки сердцем, испуганно шатнулся в сторону.

- Малюешь всё…, - взгляд Борового скользнул по картине, - домалевался – молись.
- Мы с тобой уже, вроде, всё оговорили, Леонид…, - неестественным, натянутым голосом начал Хромой навстречу шагнувшему в комнату Боровому.
- Ты мне всю душу вынул, - вдруг перешёл на исступлённый полукрик Боровой, - всю жизнь разломал, ты, гнида! Всю жизнь… Всё разломал, всё прахом пошло. Сил больше нет… Себя порешу, но тебя – сначала. Молись, паскуда!

Гибкое тело Хромого метнулось на врага, в надежде выбить ружьё. Напрасно. Боровой прикладом остановил, а затем ударом ноги бросил Хромого на пол.

- Жи-ить хочешь, мразь, - выдохнул, с презрительной гримасой наблюдая как неуклюже, цепляясь за ножку стола, поднимается Хромой.

Тот поднялся – кровь ушла от лица, глаза распахнулись, замерли:
- Ну стреляй, ублюдок!
Судорога перекосила лицо Борового, ствол поднялся…

Не доводилось Павлухе за свои неполные тринадцать лет видеть лицо человека, который убивает другого. И не видеть бы. Но увидел. И запомнил – на всю жизнь.

- Дядя Лёня, не надо! – пронзительный, срывающийся его крик током ударил Борового. Палец закаменел на спуске. Оторопело оглянулся на Павлуху, дрожь передёрнула сильные плечи, ствол дрогнул. Миг, другой…

- Будь ты проклят, маляр шкодливый, - голос сорвался на хрип, ствол качнулся в сторону, пальцы сжались – удар выстрела разорвал предутреннюю тишину, бросил Павлуху на пол.

Когда он, ошалелый, поднялся, Борового в комнате не было. Хромой по-прежнему стоял у стола: бледный, отрешённый. На картине, в том месте где дорога переваливала через холм, зияла рваная пулевая дыра.

- Вот так, Паша. Жизнь ты мне спас. Теперь должник твой, пока жив буду, - голос Хромого донёсся откуда-то издалека, был чужим, незнакомым. – Ты очень испугался, Паша?

Павлуха хотел что-нибудь ответить, но не смог: била дрожь, язык не слушался. Помолчали. Затем Хромой дрожащими руками машинально стал собирать с пола разбросанные карты и книги.

- Дядя Митя, я домой пойду, - с трудом выговорил, наконец, Павлуха.
- Иди, Паша. Я тебя провожу немного.

Вышли за калитку. Занималось великолепное, чудное июньское утро. Солнце ещё не поднялось, но его неудержимые лучи вполнеба выплеснулись уже из-за соснового бора на той стороне реки: тихой, просторной, могучей, вольной реки, что протекала сразу за домом, под крутым высоким берегом. И по просторной глади её, недалеко от берега, бесшумно разворачивался к пристани пассажирский теплоход: большая, ослепительно белая птица, на чистой, ослепительно синей глади. Редкие пассажиры стояли на верхней палубе, встречая восход, мягкая, светлая музыка лилась из корабельного динамика, приветствуя зарю нового дня, жизнь, радость, любовь…

- Ты погоди немного, Паша, - голос Хромого снова стал мягким, и что-то ещё новое появилось в нём, неуловимое. Он ушёл в дом и был там несколько минут. Вернулся с длинным аккуратно перевязанным свёртком-цилиндром.
- «Дорога». Это тебе. Навсегда.

Вечером того же дня Хромой уехал из Пачеги. А ночью Борового вынули из петли. С трудом, но отходили.

Вот что вспомнил Павел Большаков, стоя на палубе теплохода, подходящего к Пачеге. С того памятного происшествия прошло полтора десятка лет. И десяток из них Павел провёл вдали от родного села, бывая лишь наездами. А вспомнил былое он встретив на палубе человека на  вид лет пятидесяти, припадавшего на левую ногу. Тот прошёл рядом, бросив на Павла спокойный взгляд, подошёл ближе к носу судна, опёрся на поручень. Да, это был он, Павел не мог не узнать, хотя и не видел его с той ночи.

Но как изменился Художник! Глубокие, жёсткие морщины впалого лица дополняли шапку совершенно седых волос. Только гибкость тела, да знакомый внимательный взгляд выдавали в этом человеке скрытую жадность к жизни. Он сосредоточенно вглядывался в пробегающие по берегу дома Пачеги.

Павел остановился рядом, прислонился к поручню. Художник не шевелился, неотрывно глядя на берег, казалось, он ничего не замечал вокруг, уйдя в себя. Щемящий восторг неожиданной, но такой желанной встречи, тёплой волной обдал Павла. Сказал дрогнувшим голосом:
- А жизнь, как та дорога?

Что-то неуловимое и, вместе с тем, отчётливое переменило выражение лица Художника. Он медленно повернул голову, глаза их встретились, напряжённый взгляд всё более мягчал.
- Паша, - наконец узнал он. Радостно и виновато улыбнулся, - какой ты стал. Разве тебя узнаешь…

Голос его был по-прежнему мягким, только звучало в нём что-то сломленное, обречённое.
- Смотри, - кивнул он на берег, голос сорвался.
Теплоход уже развернулся к пристани и по правому борту, на круто уходящем вверх берегу, стоял тот дом, так памятный обоим. Стоял одинокий, с заколоченными окнами, но прикрытый от северных ветров разросшимися тополями.

- Дмитрий Яковлевич, я храню вашу картину, - негромко произнёс Павел. – Помогала она мне порой. Бывали минуты, когда весь мир состоял из одних сомнений. Тогда я смотрел на «Дорогу» и отметал в себе всё лишнее, мелкое.

- Спасибо, Паша… Спасибо за хорошие слова, - голос Художника вдруг окреп. – А знаешь что – приезжай ко мне. Я сейчас в Чащевицах живу, недалеко. Приезжай. И «Дорогу» привези. Ну иди, тебе выходить…
- Я приеду, Дмитрий Яковлевич, - и Павел счастливо засмеялся навстречу ждущему взгляду Художника. – Чаю попьём, о жизни поговорим. Я обязательно приеду.

И долго смотрел потом с берега вслед уходящему теплоходу. Да, жизнь как та дорога: пряма, светла, чиста. И всё время в гору. И всего одна. Она не терпит суеты, вздымающей пыль, что заслоняет от глаз вершину, единственно дающую цель, радость и смысл жизни. И никогда никем не достигаемую. Надо просто идти.