Три страницы ни о чем. Сочинение бабушки

Лет этак пятнадцать назад возвращались мы с Мареком из Геленджика в Москву. Ехали поездом, и к вечеру первого дня были уже среди бескрайних высушенных ветром степей, обрамленных южными тополями. В открытое окно проникала прохлада. Послеобеденные крошки, подхваченные со стола потоком воздуха, давно перелетели в соседнее купе. Марек затих и с головой провалился в комиксы. Отсутствие соседей, яркие радостные пятна диких маков, высокое спокойное небо призывали к бесцельному и беззаботному созерцанию.

Станция сменялась полустанком, и было уютно на жесткой сидушке, как бывает блаженно чувствовать нарастающие тепло и дрему в холодной постели.

Когда же в дверь купе постучали, я, недолго думая, решила, что это проводница спешит вручить нам белье да стакан обжигающего едва тронутого краской кипятку. Но на пороге возник господин в изрядно помятом и потрепанном летнем костюме. И хотя лицо его не выдавало забулдыгу, повеяло от него чем-то неприятным и тревожным.

- Мамаша, уступите нижнюю полочку, - брякнул господин с порога.

Марек вскочил и мигом взобрался наверх. Его реакция на вошедшего была такой естественной, что будь я ребенком, поступила бы точно также.

Господин расположился напротив меня за столом, перевернув мое кухонное хозяйство выдающимся животом, и заложил за спину видавший виды облезлый кожаный портфель. Беспокойство мое усилилось. Я не люблю, признаться, мужчин без признаков интеллекта на лице. Возможно потому, что сама не многими обладаю. Смутило меня и то, что попутчик наш ну никак не удивился Марековой темнокожистости. Делая вид, что любуюсь закатом, я стала сосредоточенно рыться в памяти. Ба! Да ведь именно он ехал с нами в автобусе до вокзала, сопел, тяжело кашлял, развалившись на заднем сидении. А до того, ей богу, перебегал нам дорогу в Геленджике.

- Угощайтесь, пожалуйста, конфетами…

- Я, мамаша, цветы и конфеты не пью, - хмыкнул господин и так взглянул на меня водянистыми бледно-голубыми глазами, что волосы встали дыбом.

Больше мы с ним не разговаривали.

Марек улегся на верхней полке, а я затаилась на нижней, готовая ловить и защищать.

В ту ночь мне не спалось.

На расстоянии вытянутой руки тихо и неподвижно лежал на спине наш безымянный сосед. Угрюмая громада его живота казалась и вовсе чем-то неодушевленным и бессмысленным – то футбольным мячом на носилках, то супницей из столового сервиза на двенадцать персон.

«Спит он или выжидает, когда я засну? А если выжидает, то для чего? Уж не Марек ли стал его гнусной целью?»

Я ощутила тошноту: похититель детей! Работорговец. В его обличии зло приблизилось к нашим потерявшим бдительность сердцам. И путь к спасению не просматривался ни в темном купе, ни в моей стареющей голове. Притвориться спящей и не спать. Следить внимательно за каждым шевелением напротив. И, главное, не поддаваться, ни при каких обстоятельствах не поддаваться панике.

С высоты нижней полки, я принялась рассматривать сотворяемых и сотворяемых природой работорговцев: их, имеющих сосредоточенное мускульное нутро, эмоции и ум зверя, и невероятную человеческую разнузданность, а потому непобедимых ничем, кроме смерти. Что я – оморщиненная старостью, могу им противопоставить? Да и далеко ли сама от них оторвалась? Разве не я, хрустя больными суставами, заламывала руки непослушному Мареку? С криком «Домой» усаживала чертенка в коляску, хватив поперек туловища, стягивала ремнями, чтобы не вырвался, благодарила тех, кто эти ремни придумал? Жалела себя, вытирая пот со лба, «бедная бабушка»... И никто, ни один прохожий не осудил меня ни разу.

Марек будет кричать, вырываться из лапищ господина, а граждане подумают в унисон «Ай, капризный мальчик».

Я обвела взглядом купе: тени поскучнели. Светало. На противоположной полке возникло шевеление. От накатившего ужаса я прикрыла глаза.

Сосед осторожно спустил ноги и сел. Нащупал портфель, придвинул к себе поближе. Еще несколько минут сидел неподвижно, затем встал… и вышел.

В то же время поезд начал тормозить, раскачиваться из стороны в сторону и, наконец, остановился.

Прошло минут десять. Состав стоял и стоял. Поддавшись тревожному любопытству, я посмотрела в окно. Должно быть, мы прибыли в Орел. Виднелась привокзальная площадь, ларьки, припаркованные машины.

Мелькнул знакомый силуэт. Он уходил. Уходил! Слава Богу!

Жизнь моя так сложилась, что всегда мне приходилось защищать себя самой, ни на кого не надеясь. Был, вроде, муж, а опоры и защиты не было. Не знаю, мое ли то свойство или у большинства женщин в России такие же муки случались? Мниться мне, что после страшных сороковых и девяностых многие из нас измельчали, утратили ту смелость, которая произрастает не из пьяного угара и вседозволенности, а из человеческого достоинства.

Ну, да, ладно. Словом, вздохнула я с облегчением. Встала, распрямила затекшие ноги, подоткнула под Марека одеяло. Зловонье соседа улетучилось, а в приоткрытое окно потянуло пирожками.
 
Наспех одевшись, я выскочила на платформу. Очарование свежего пирожка с чашкой утреннего кофе, с радостью, что ночь позади, пережита, влекло меня, похлещи магнита. Старуха с выпечкой уже двинула мне навстречу, когда поезд выпустил из-под колес предупреждающий звук отправления. Обменяв десятку на три пирожка, я бегом поспешила обратно.

Но дверь вагона оказалась заперта. Я бросилась к соседнему вагону, но и там дверь не поддалась. Вернувшись, я принялась что есть мочи колотить по первому окну, за которым по моему разумению должна была непременно находиться проводница. Никто мне не ответил. Смяв пирожки, я снова побежала к соседнему вагону. И тут поезд начал медленно отчаливать от платформы.

Кажется, я выронила пакет с пирожками, стараясь достучаться хоть до кого-нибудь в отъезжающем поезде.

Показалось открытое окно нашего купе.

- Марек!!! Ма-арек!!!

Но разве мог он меня услышать?

Лицо без признаков интеллекта, перекошенное от злорадства, возникло надо мной поверх шторок, поравнялось, рыгнуло: «быстрей, мамаша».

- Помогите! Кто-нибудь! – закричала я, задыхаясь от бега.

Закричала и… проснулась.

В тонких солнечных лучах роилась купейная пыль. Ветер раскачивал занавески. Старое сердце все еще бежало за поездом, и потому глаза не сразу различили две мощные фигуры, насмешливо изучающие мою перепуганную физиономию.

- Ну, что, мамаша, - сосед приблизился ко мне, а его подельник, как фокусник, выудил из рукава два металлических шара, - будем вести себя разумно? Без крика и драки?

«Каждый человек имеет неотъемлемое право на счастье». Как же это правильно! Как по-божески! И как далеко от нашего мира. Огромный ком застрял в моем горле. Здесь, на этой спокойной равнинной земле, бескрайней, гармоничной по цвету, с колокольным звоном, вне буйства стихий и экзотических красок, без влажной духоты, без обжигающих морозов, умиротворенной, приближенной к богу, есть только одно неотъемлемое право – право страдать.

Свой век я прожила. И умереть мне не страшно, хотя и невыносимо вот так, от руки тупого подонка. Но Марек?! Худенький чернокожий кузнечик, недолюбленный, недоласканный, божий мотылек, обреченный на трудную судьбу не такого, как все, и все-таки по-детски искрящийся радостью…

Нет, дорогуши, не на ту напали! Я буду драться, буду кричать! Из последних сил буду, пока сердце не остановиться. Мертвая окажу сопротивление. Потому что не стоит ваше царствие слезы моего Марека, как и моя никчемная жизнь его слезы не стоит!

Я вскочила и что было мочи, замахала руками.

Какая ж адская боль пронзила руку чуть выше кисти! Судорожно растирая пораженное место, я осознала, что лежу на подушке с закрученными в одеяло ногами.

Никто не довлел надо мною, ничьи рожи не нависали. В полуоткрытое окно залетал подогретый летним солнцем воздух и царапал кожу, предвещая скорый знойный полдень.

Я распутала одеяло. Ни соседа, ни напарника его в купе не было. Растирая болящую руку, я приняла вертикальное положение. Неужели и это был сон?!

Повернувшись, я окинула взглядом верхнюю полку. Подушка, одеяло, книжка с комиксами, одноглазый медвежонок, все это было расшвыряно по полке с привычной марековской меткостью. Не было лишь его самого.

Ноги мои подкосились. В глазах поплыли черные круги. «Господи, помоги мне» - прошептала я, чувствуя, как ледяная дрожь катится по телу. Выцарапав из таблетницы половинку валидола, я заложила ее под язык.

Затем оделась и, готовая бить в набат, распахнула дверь купе.

На пороге стоял Марек. С полотенцем на шее, зубной щеткой в руках, веселый и довольный своим удачным подражанием взрослой публике.

- Вставай! – радостно крикнул он мне, - Москва скоро!

Я взглянула на верхнюю полку, на одеяло, медвежонка и затряслась от душивших рыданий:

- Ты где был, паршивец?! Ты как посмел без спросу из купе выходить?!

Боже мой, я схватила его, втянула внутрь и принялась шлепать по всем частям маленького тела, куда попадала моя рука.

- Ты что с бабушкой сделал?! – кричала я, давясь слезами.

От неожиданности Марек замолк и только часто-часто моргал своими длиннющими ресницами, а потом зарыдал в полный голос.

Так мы и прорыдали до самой Москвы, сидючи в разных углах купе. Вышли в коридор последними, с опухшими мокрыми лицами, встревожили проводницу, которая, добрая душа, помогла нам с чемоданами и без конца спрашивала, не обокрали ли нас в дороге.

Но нас не обокрали. Даже пресловутая десятка, врученная во сне за пирожки, покоилась на дне кошелька.

Марек, добрый мой Марек, знаю, ты не забыл ужасной сцены в поезде. Такое легко забросить в дальний угол памяти, но забыть совсем невозможно. Прости меня, родной. Жизнь моя подобна минному полю, я отовсюду ждала и жду беды и никогда к ней не готова. И окунувшись с тобою в неспешную жизнь у моря, ласковую, солнечную, с верою и надеждой на перемены к лучшему, я не отринула тяжелую ношу страхов...

Славный мой, взрослый Марек! Как бы мне хотелось, чтобы ты не утратил с возрастом дара искренне улыбаться, сберег доброе сердце, не отказался от сочувствия ближнему. Трудился вдохновенно, а труд твой прославлял величие мира. Тогда и я смогла бы сказать, что не зря прожила свою долгую жизнь, и, несмотря на скудность ума, вложила-таки скромную лепту в великое земное счастье.