Hotel Rодина гл. 10

Глава X

 Караваев уже давно подумывал о том, как бы поделикатнее и потехничнее улизнуть от говорливой компании «вождей». Появление на столе второй бутылки и упоминание о третьей в заначке говорило о том, что застолье «двойников» может затянуться. Он ждал удобного момента, чтобы поблагодарить «вождей» и уйти.
 

  Коснувшись его плеча, Сталин положил перед ним ещё один бутерброд, их взгляды встретились. Глаза артиста слезились, белки глаз были желтоватыми, подглазья — тёмными, в сетке мелких морщин. «Почки больные, наверное», — подумал Караваев.
 — Не ешь, не пьёшь, так не годится, — сказал Сталин, — за тобой, как за барышней ухаживать приходится. В армии-то служил?
 — Служил. Десантник.
 — Звание?
 — Старший сержант.
 — Гвардеец?
 — Так точно.
 — Приказываю вам, старший сержант Караваев, как главнокомандующий съесть ещё один бутерброд! — шутливо-приказным тоном отчеканил Сталин.
 — Слушаюсь! — натянуто улыбнулся Караваев и взял бутерброд.
 
   Он сидел тихо, стыдясь своего вида, и хотя понимал, что вреда ему от этих шумных стариков не будет, на душе было тревожно.
 Щебетали птицы, журчала вода, где-то звонко тюкал по дереву дятел, было тихо и покойно. Захмелевшие вожди-старики спорили, подкалывали друг друга. Ничего не напоминало о трагедии только что случившейся за забором.
 
  Караваев без охоты ел бутерброд и как-то незаметно перестал слушать перепалку стариков. Мысли его плясали, а потом, будто видеоплёнка в голове перемоталась и включился нужный эпизод. Он увидел Егора лежащего на спине с открытыми глазами, смотревшего в небо с каким-то наслаждением; себя, стоящего перед ним на коленях, Винсента, бубнящего за спиной.
Он вздрогнул. Пришёл в себя и попытался сосредоточиться, сделал вид, что внимательно слушает вождей, но сосредоточиться не смог, а они, кажется, позабыли о нём горячо и громко спорили. Тревога вползла студенистой и холодной жабой в грудь, в голову полезли мысли заставляющие вспоминать, переживать и нервничать.
 

  «А может всё это, в самом деле, сон? Ведь говорил же об этом Винсент, — с надеждой думалось ему. — В самом деле, столько разных и фантастических событий за один неполный день. Будто фильм какой-то приключенческий и всё так быстро менялось, как узор в калейдоскопе. Выходит тогда и «вожди» — сон? Но если это сон, то почему я так остро всё ощущаю? Вот дым от трубки Сталина, он такой приятный, ароматно-сладковатый. Или взять бутерброд: шпроты в нём рыхлые, масло горчит, а лук хороший, сочный и сладковатый. Ельцину пора к парикмахеру сходить он в ушах кустарники вырастил, а Ленин сильно захмелел, почти лыка не вяжет. Разве бывают такие сны? Где-то я читал, что сны, это как бы временная смерть. А ещё пишут, что сны зачатки будущего. Будто мы видим в них то, что должно свершиться. Что там ещё Винсент наплёл? Что-де пока я сплю, жив буду, а как проснусь, так и отойду к праотцам. То есть, он хотел мне сказать, что я сплю, что это сон? Ерунда какая-то! Проснуться придётся, для того, чтобы умереть? Но проснуться-то, конечно, придётся, если это сон не летаргический. Да умирать что-то особо не тянет. Хотя наяву вовсе не медовое моё житьё-бытьё, но, какое, ни какое всё лучше, чем в таких страшных снах. Дорофеев Петя из нашей бригады недавно во сне умер. Жена его рассказывала, пришёл с ночной смены, поел и спать лёг, заглянула в спальню — спит. Часа через три зашла, — остывает, а на лице такая радость написана! По каким же интересно местам он во сне бродил, чему обрадовался так, какую родную душу увидел?»
 

  Его передёрнуло: «А может я уже давно умер и всё это тот, другой свет?  — текли новые мысли.  — О загробной жизни чего только не пишут, а кто там был? Кто письма оттуда присылал? Нет, это всё же, наверное, сон. Мне частенько сны чудные снятся. Это после смерти сына началось. Мучили меня сны разные нехорошие. Иногда проснёшься, знаешь, что был сон, да ничего вспомнить не можешь, только голова весь день болит, что-то в ней ворочается смутное вот-вот проясниться должно, но не проясняется. А иногда наоборот, проснёшься, а сон — вот он! Чёткий, весь помнишь, как фильм какой-нибудь. И всё мне казалось в такие разы, что это вроде когда-то уже было со мной, то ли во сне, то ли наяву. А сейчас? Сейчас у меня в голове полная путаница. Сплю я или явь это? И в то же время так всё правдиво… «чердак» может съехать от всего этого! И чего только не произошло со мной сегодня! В один мешок не поместится. Тут теперь другая полоса пошла, тишина и благодать, а говорили собаки здесь злобные, полицаи патрулируют. Ни намёка на взрывы на той стороне, вожди липовые пьют, балагурят, время убивают, выходит, о взрыве ничего не знают. А мужики они, по всему, тёртые, из местных, надо бы как-нибудь потехничнее о здешних порядках у них выспросить, да и про секрет этого хитрого заборчика выведать».
 

  Он посмотрел в сторону забора. Он простирался извилистой линией, теряясь где-то вдали. Сейчас он увидел то, чего не видел, находясь вблизи него. Над забором волнами колыхалась еле заметная слабо-сиреневатая пелена вроде лёгкого нейлонового занавеса. Занавес простирался надо всем забором, уходя в бескрайные высоты безоблачного неба. Его удивило и озадачило то, что сквозь эту пелену ничего не было видно, хотя за забором, — он это хорошо помнил, — было множество высоких мусорных холмов выше этого забора. Они непременно должны были бы видны отсюда.
 

  Он вспомнил, что находясь по ту сторону забора, забирался на один из таких холмов и с него прекрасно видел эту прекрасно ухоженную территорию с лужайками и подстриженными деревьями. Из беседки же его взгляд упирался только в непроницаемый забор, над которым колыхалась пелена являющаяся продолжением этого забора в небесную высь.


  nОн отвёл глаза от забора, опустил руку под стол и ущипнул себя за ляжку. Ему пришлось прикусить губу, чтобы не вскрикнуть: он переусердствовал, ущипнул себя слишком сильно.
 — Ну-с, товарищи, — громко сказал Сталин, выбивая трубку о перила беседки, — думаю, все со мной согласятся, что перекур затянулся. Мишка, баламут, приступай к работе.
 — А шо? Я как партия прикажет, — весело отозвался слегка захмелевший Горбачёв и быстро наполнил стакан. Ставя его перед Лениным, хихикнул:
 — Иерархия, будь она неладна!
 

  Ленин с порозовевшими щёчками, на которых явственно обозначилась сеточка сиреневых капилляров, поднял стакан, глаза его хитро поблёскивали. Он заговорил, опять намеренно грассируя:
 
  — Здесь товарищ Горбачёв говорил, дескать, время всё расставит по своим местам, намекая нам серым на свою величайшую роль и место в истории. Поскольку вы, Михаил Сергеевич, заявляли о себе, как о верном ленинце, вам, конечно же, приходилось мои труды изучать. Подозреваю, что вы их для отмазки просматривали, в силу партийной необходимости, так сказать.
 
  — Дык, Владимир Ильич, 55 томов трудов ваших не каждому дано осилить, чёрт возьми, это не Дюма-отца на диване почитывать. Основное читал, конечно. Вы уже извините меня, но к моему времени ваше священное учение как-то, знаете, подлиняло. Без сомненья вы великий теоретик марксизма, кто б сомневался, но применительно к своему времени. Теперь совсем другие реалии, как говорится. Я понимаю, что ситуация в начале вашей деятельности менялась стремительно, вот вам и приходилось строчить по каждому поводу очередной «шедевр», но плана-то чёткого у вас не было. Кашу заварили, а расхлёбывать всей стране приходилось. Говорят, у многих ваших соратников загранпаспорта заготовлены были на всякий случай и денежки в западных банках имелись кое-какие. Уверенности полной в победе не было, вот вы и строчили — ободряли своих единомышленников. А вообще-то в ваших трудах порой без пол-литра трудно разобраться. Вы всё время себя опровергали. Сегодня один огород городили, завтра другой. Это «ленинской гибкостью» называлось. В одном вы только были постоянны, Владимир Ильич, одно вашему сердцу было мило — это террор! Тут вы были непреклонны: расстреливать, расстреливать и ещё раз расстреливать! Хороша гибкость!
 

  Ельцин захохотал, глянул на заёрзовавшегося на скамье покрасневшего Ленина.
 — Неплохо врезал вождю, Мишутка, неплохо завернул! Уел Ильича! Наглец же ты, каких свет не видел! Как ты себя сам опровергал, Мишаня, никто себя ещё так не опровергал! Как же ты извертелся в своём генсековском кресле, чтобы порулить подольше! Такого гениального напёрсточника мир ещё не видел. Начинать-то ты начинал, да только ничего до конца не доводил. И всё чужими руками жар загребал. Летел, товарищи, наш Миша на Запад со своей мадамой расфранчённой, там всех очаровывал, дескать, перестройка, плюрализм, демократия, новое мышление. Вертался домой и тут же заводил любимую шарманку — от социализма мы не отойдём, без социализма пропадём. Ну, а как дошло до того, что трон под ним зашатался, как допёр Михаил, что свои же братаны-коммунисты могут его втихую придушить за двурушничество, взял да и сбежал от товарищей в кресло Президента СССР, последнего, слава Богу. Подсказали ему умные дружбаны Яковлевы да Шевернадзе, что с Генсека-то его можно было спокойно турнуть. Знаете же, как это тогда делалось. Собрали бы товарищи Политбюро и постановили бы, понимаш, «по состоянию здоровья, ушёл с поста горячо любимый» и так далее, а вот «законно» избранного президента — руки коротки убрать. Ловкач, ничего не скажешь! Ещё вчера наш товарищ по партии сыпал цитатами из Ильича, а тут вдруг, социализм с человеческим лицом. Раньше, получается, он со звериным был лицом этот социализм, понимаш? Загибал Нобелевский комбайнёр! Но правда существует. Как ты не вертелся, Мишаня, как не цеплялся, а руль я у тебя отнял! Думаю, вовремя. Ты ж такого натворил бы ещё, лауреат меченый.
 

  Горбачёв покраснел, вытер испарину со лба. Он, кажется, разозлился.
   — Притормаживай на поворотах, беспалый. Разозлишь, я от себя такое добавлю про твои подвиги, чего газеты не писали — заплачешь, Борис Николаевич. И это будет не про то, как ты депутаток пощипывал, дирижировал, да отливал на колесо самолёта. Все хорошо знают, как тебе меня спихнуть хотелось и самому порулить. Президентами ведь не рождаются, ими становятся, так ведь, Борис Николаевич? Да только ты не забывай, извини, что повторяюсь: меня мир признал, отметив Нобелевской премией, а ты всё хохмил, хохмачом и остался в истории. До чего твои хохмочки страну довели, мы хорошо знаем и видим теперь.
 
  Ельцин закричал:
 — Оба-на! Шта гонишь? Да чем же ты гордишься? Премией этой? Это же тридцать сребреников, подачка Иуде! Нобелевский лауреат Мира, борец за мир, не хочешь вспомнить Сумгаит, Карабах, Тбилиси, Вильнюс, трупы супругов Чаушеску, Чернобыль. Абхазию, пожалуй, тоже тебе приписать можно и твоему бывшему министру Шеварднадзе. Борец за мир, блин! Я лавры на себя не вешал, говорил, что идём, понимаш, теперь к капитализму и путь к нему не гладкий будет и без ошибок не обойтись. Когда идёшь по новому пути, то всякое может случиться. А ты и туда рулил и сюда. Уже и здесь обрушилось и там, кругом жертвы, а ты всё цеплялся за руль и на газ давил. Рядом с пропастью ехал, не вывернуть тебе было, такая скорость, понимаш. Народ от тебя охринел, разбегаться стал, кто куда, выпрыгивал на ходу из машины, а ты будто ослеп — рулил и рулил. В этой ситуации любой гаишник прописал бы тебе лишение водительских прав. Вот я и отнял у тебя руль. А про то, что дирижировал я и с моста падал — не надо! С кем не бывает по пьянке, я же русский человек, а вот непьющие, вроде тебя, подозрение у народа всегда вызывают, трепло.
 
  — Если бы ты у меня с моста упал, Бориска, — ввернул Сталин, — то непременно убился бы.
 — В этом можно не сомневаться! — живо откликнулся Ельцин. — Там под мостом обязательно бы сидел водолаз НКВДшник, который бы и добил меня увесистым ледорубом.


  — Молчи, сын раскулаченных. Двурушник! В биографии писал, что сын бедняков. Прохлопали ушами разжиревшие коммунисты… или не хотели заметить, — стукнул Сталин кулаком по столу так, что подпрыгнула бутылка.
Ельцин раздосадовано крякнул и отвернулся в сторону.
 
  Ленин выпил, закусил солёным огурцом, вытер руки платком и сказал, грассируя:
 — Я повторял, и буду повторять, что необходимо чаще применять расстрелы. Это, товарищи, бывает очень полезно и действенно. И желательно, что бы расстрелы контры были массовыми.
 
 — Ну, это знаете! — сделал фальшиво-возмущённое лицо Горбачёв, протягивая стакан с водкой Сталину.
 — Ильич дело говорит. Без расстрелов никак не обойтись. Особенно сейчас без них никак, — поддержал Ленина Сталин, — с десяток олигархов к стенке поставить, правительство сослать в Бодайбо с конфискацией имущества, Думу распустить без права занимать какие-либо должности, богатства конфисковать в пользу народа. Бориске и Мишке устроить показательный суд на Красной площади. Думаю, народ справедливый приговор им вынес бы.

  — Четвертовать или колесовать? — расхохотался Горбачёв.
— Утилизировать, как сор, — сказал Сталин, — сжечь. Народ голыми руками угли подгребать будет к вашим ногам.
— Ну, ну, красные инквизиторы, — усмехнулся Горбачёв
— А я-то как гореть буду проспиртованный, — расхохотался Ельцин. — Миха, я вперёд тебя сгорю!


  Ленин, покатывая хлебный мякиш по столу, заговорил, обращаясь к Горбачёву:
 — Я, батенька, не просто так затеял вас о трудах своих спрашивать, читали вы всё или выборочно да вы тут с товарищем Ельциным, как обычно, сцепились, не дали мне мою мысль развить. А я вот о чём сказать хотел… в одном из моих трудов, я говорил о том, что в принципе может погубить нашу партию и социализм. И говорил я, что погубить нашу партию и социализм могут буржуазная лжедемократия и многопартийность, свобода торговли, ибо она пострашнее будет, чем Колчак и Деникин вместе взятые, гласность, свобода слова, печати и собраний. Дам голову на отсечение, что эту мою статью вы должны были прочесть, она входила в список статей необходимых для ликвидации партийной безграмотности. Признайтесь, что читали?
 

  — Да, читал я, читал, что-то такое вроде читал, — раздражённо отмахнулся Горбачёв, — ну и что? В другие разы вы совсем иное говорили, мол, гласность нужна, свобода слова. Кто вас разберёт, Владимир Ильич.
 
 — Правильно! Так всё от ситуации зависит! Главное, не сворачивать с магистрального пути, если цель великая. Машина сломалась? Иди пешком, стоять нельзя. Если даты написания моих статей вы сопоставите с событиями, которые в этот момент происходили в стране и в партии, тут вам и логика в моих статьях явится и разобраться легко будет, о чём я писал. Не надо демагогии, Михаил Сергеевич. Проблемы приходились решать по мере их поступления. Однако вернёмся к моей статье. Что же сделали вы, Михаил Сергеевич? А вы, как раз сделали то, чего делать было нельзя, сделали всё, чтобы погубить партию и социализм. Вы стали внедрять в сознание людей как раз те лозунги, которые, по моему мнению, и должны были развалить партию, мною созданную, то есть принялись ратовать за гласность, демократию, свободу слова, свободный рынок и так далее. И при этом говорили о каком-то социализме. Нехорошо, батенька. Архиреакционно, стыдно так фарисействовать, товарищ Горбачёв. Итог ваших действий хорошо известен: партию и социализм благополучно развалили, принялись строить капитализм, который теперь так уверовал в своё превосходство после кончины социализма, что стал принимать решения, противоречащие всякому здравому смыслу, заявляя при этом, что альтернативы ему, капитализму, нет и быть, не может! Это, товарищи, опаснейшее заблуждение и вам должно быть стыдно, батенька, стыдно, за своё малодушие, беспринципность и двурушничество, — выпалил Ленин.
 
  — Стыдно! — передразнил Ленина Горбачёв. — Стыдно у кого видно. Сами говорили, что по ситуации надо действовать. У вас, повторюсь, никакого плана чёткого не было! И вся ваша ленинская рать, или лучше сказать ленинская тать, на ваш гениальный мозг уповала. Вот вы и строчили с утра до ночи свои сочинения, где слово «расстрел» чаще других употреблялось.
 
 — У меня плана не было? — вспыхнул Ленин. — А у вас он был? Как это вы любили говорить… сейчас вспомню… а, вот: «главное, товарищи, углу;бить, на;чать, усё сформи;руется, и процесс пойдёт».
 
  Ленин так ловко скопировал южный выговор Горбачёва, что Ельцин со Сталиным расхохотались. Не удержался и Караваев.
 — Смешно, да? — обиженно хмыкнул Горбачёв, — смейтесь, смейтесь.
 — А я и не смеюсь, — ответил Ленин, — я плачу, что порушили вы с таким трудом нами построенное.
 
 — Ладно, старик, не кипятись, — успокоил Ленина Сталин, поднимая стакан. — Я хочу выпить за тебя, Ильич. В мире ещё много людей, которые верны твоему учению. Живы твои идеи, старик, живы, потому что они обладают невероятной взрывной силой, способной взорвать базальт капиталистического уклада. Ты гениальный теоретик и упорный практик. Пью за тебя, старик, и за твои неумирающие идеи.
 
  Он выпил до дна, закусывать не стал и в который раз принялся набивать трубку.
 Ельцин хитро ухмыльнулся.
 — Мы говорим, партия — подозреваем Ленин, мы говорим, Ленин — подозреваем партия. Давай, лучший немец России, делом займись, разливай дальше. Как ты там говаривал? «Ибо оно ложит начало?» Ну, и загибал же ты, прораб перестройки! Это тебя так в университете научили говорить?
 

  Заметно покраснев, Горбачёв ничего не ответил на этот выпад Ельцина. Он выпил. Молча, запил водой. Быстро налил Ельцину, поставил перед ним стакан, глядя куда-то вдаль.
 

  Ельцин толкнул плечом Сталина.
— Обижается, Горби.
 Он опять выпил водку одним глотком, предварительно прополоскав ею горло, и принялся с аппетитом поглощать шпроты, цепляя их из банки пластиковой вилкой.
 
  Ленин поправил галстук и опять обратился к Горбачёву:
 — Вы не обижайтесь, голубчик. Суд товарищей по партии суров, но справедлив. Здесь за спину соседа не спрячешься. И вам не обижаться нужно, а выводы делать. Архиважно сделать правильные выводы, ну, и ошибки, конечно, признать, не лукавя.
 

  — А я и не обижаюсь. На обиженных воду возят, — ответил Горбачёв. — История не стоит на месте. Возникают новые реалии, их и надо учитывать. Вот я и учитывал. А вы этого никак понять не хотите своими закостенелыми большевистскими мозгами. И углублял я верно! Без углубления никак нельзя было. Да, ну, вас, всё равно не поймёте!
 
  — Куда нам идиотам! Да, вы, Михаил Сергеевич, так хорошо углубляли, что ухитрились фундамент подрыть, даже Берлинская стена рухнула от вашего подкопа, — воскликнул Ленин горячо. — После этого такой гром аплодисментов из-за бугра в ваш адрес раздался, что и у нас дома всё зашаталось. И стала вас западная публика на авансцену на бис вызывать да всё нахваливать ваши арии. И хотя вы в каждой арии умудрялись «петуха» пустить, аплодисменты не смолкали. А как же! Арии ваши на руку врагам нашим были. Кланяться господам с Запада, ох, как вам нравилось, Михаил Сергеевич. Нравилось красоваться в лучах славы, и вы всё новые и новые арии исполняли под их аплодисменты. Наверное, от грома этих оваций и держава развалилась.
 
  Сталин, раскуривая трубку, сказал:
 — Молодец, Ильич! Низложил Михайлу. Ты, старик, всегда находил отличные сравнения. Я так не мог, у меня экспромты не получались. Мне всегда требовалось время, дабы поработать над вопросом, разобраться, что к чему. А у тебя, старик, сплошь и рядом крылатые выражения.
 
  — Мне особенно вот это выражение Ильича нравится: «На Россию мне наплевать, ибо я — большевик», — вставил Ельцин.
 
  — Удивительный вы человек. Начитались нынешней буржуазной жёлтой прессы, телевизор пересмотрели? — раздосадовано фыркнул Ленин. — Постоянно пытаетесь всё очернить. Вы ведь и своё прошлое как бы черните своим поведением. Не винтиком, чай, были, а первым Секретарём огромной промышленной области СССР, затем первым в столице работали. Партиец со стажем и опытом работы при хорошей зарплате, да с какими льготами. Вы что же, всё это время камень за пазухой держали, ждали удобного случая, чтобы расквитаться с людьми, которые вас приняли в партию, доверяли управление огромными массами людей, неплохие условия для жизни вам создали? Решили расквитаться заодно и со всей страной? Как так вышло, что вы вдруг быстренько перекрасились в либерала и ударили по несчастным, запутавшимся людям, отбросив их к нищенству и невежеству? А они, эти люди, страну поднимали под вашим, в том числе, руководством. И что за манера у таких как вы вырывать фразы из контекста и придавать им новый, выгодный вам смысл? Внимательно нужно читать мои труды, батенька, напрягать нужно извилины — это ведь не комиксы, а серьёзные сочинения.
 

  — Сочинения! Страшно их читать, Ильич, это как раз-таки один большой ужасный комикс, — ответил Ельцин, пожёвывая веточку петрушки. — Единственное, что меня привлекло в них, так это твой тезис об исторической необходимости. Это ты правильно задвинул. Это я оценил. И как она назрела, историческая необходимость эта, я руль и перехватил, хе-хе, у «меченого». История приветствует смелые решения, господа хорошие. Вы сами разве не так поступали? «Право есть ничто без силы, способной принудить к соблюдению права», — не ты ли говорил, Ильич?
 
  — Эх, бесшабашный вы наш вольнодумец, противно вас слушать, — махнул Ленин удручённо рукой.  — Так ты же, как раз сам и нарушил право, так порулить хотелось! Ты же подмял это конституционное право танками и кровью!
 

 — Сейчас разложим тебя по полочкам, Борис, хватит дерзить старшим, — строго сказал Сталин и погрозил Ельцину трубкой.
 — Валяйте, кремлёвские мечтатели, коммуняки кровавые, никогда не отмыться вам от крови, понимаш, — ответил Ельцин, закуривая.
 — Не надо сориться, — вступил в разговор Горбачёв, глядя на Ельцина, — надо найти консенсус.
 — Да брось ты, лауреат, надоело мне ваши бредни выслушивать, — зло отмахнулся от него Ельцин.
 

  Сталин насупил брови.
 — Борис, ты провокатор. Помолчи лучше. Вот не нальём тебе третью, на своей шкуре узнаешь, что такое коллективная воля партии.
 
  — Молчу, молчу, — глумливо оскалился Ельцин, — молчу, потому что предвижу результат коллективной воли партии: двое «за», при одном воздержавшемся, трусоватом Нобелевском лауреате, премудром пескаре. Флюгер, понимаш. Продолжайте, товарищи, я подчиняюсь.
Рассмеявшись, он добавил весело:
 
  — Я чего-то не врублюсь. Мы же договаривались, товарищи, что сегодня будем прорабатывать Горбачёва. Чего это вы всё время на меня перекидываетесь? Моя очередь будет в следующий раз. Трепещите, товарищи Ленин и Сталин, трепещите! Как очередь дойдёт до вашей проработки, дам вам по-полной из всех орудий! Уж подготовлюсь, как следует, а пока умолкаю, понимаш.
 

  — Да как же вас разделять-то? — нервно вздёрнулся Сталин. — Начнёшь о Горбачёве — на ум Ельцин приходит. Заговоришь о тебе — Горбачёв в голове возникает. По сути, вы два терминатора, один — начинатель, другой — продолжатель. Хотя оба всё время отмежеваться хотите, хвостом виляете. Формулу себе хитрую придумали, мол, выводили народ из рабства коммунистического. По мне, так вы сиамские близнецы крепко меж собой связанные только признать этого не хотите. Ну, а с Михаилом мы ещё разговор не закончили. Я вот что, Миша, давно хотел тебе сказать… если бы в моё время, к примеру, такая ситуация сложилась, что нужно было бы кое-какие позиции сдавать, — это я о развале соцлагеря, — я бы попытался из этой ситуации извлечь кое-какие плюсы. Например, улучшить материальное положение нашего народа за счёт выходящих из этого лагеря так называемых друзей, за которых мы кровь проливали, и такие деньжищи в них вбухали. Вопрос поставил бы жёстко: хотите развода, достал вас старший брат? Нет проблем! Платите ясак, и катитесь ко всем чертям! Думаете — не нашли бы денег? Нашли бы, как миленькие, им бы американцы одолжили на радости. Ясно ведь было — сколько волка не корми, он всё на Запад смотрит. Пример? Польша, Венгрия, Чехословакия. Лодку-то социалистическую раскачивать враги стали сразу после войны. Думать надо, Миша, думать, а не языком чесать. С бухты-барахты решения нашему брату руководителю принимать нельзя. Ну, а ежели бы нам мозги стали наши «братья» канифолить, мол, нет денег, тогда пусть бы за нас наши долги американцам выплачивали! Разве малая это жертва кровь наших солдат, освободивших их от фашистского рабства и уничтожения? А ты, Мишаня, всё отдал за так, хорош хозяин! Ты, извини, но послевоенного раздела мира ещё никто не отменял, а твоё ущербное меценатство за аплодисменты в награду никакой пользы нам не дало. А ведь дело не так уж плохо обстояло, когда забуксовала твоя перестройка. Ещё можно было притормозить, оглядеться повнимательней и выбрать путь побезопасней для страны, но как метко заметил Ильич, очаровался ты овациями свободного либерального мира и сил лишился. Ещё бы, столько поклонов им отбить! Тут-то наглец, трус и бухарик Борис своё не упустил. Слышал, что он сказал? Историческая необходимость! Кому такая историческая необходимость нужна была, мы теперь хорошо знаем…
 

  — Извини, Коба, можно мне спросить? — вмешался Ленин.
 — Говори, старик.
 — Благодарю, Ёся, — склонил голову Ленин с благодарностью и повернулся к Горбачёву.
 

  — Простите меня великодушно, Михайло Сергеевич, всё спросить у вас хотел… вот это ваше «процесс пошёл», сладостно потирая потные ручки предателя-коллаборанта, которое вы так часто повторяли, это какое-то кодовое слово? Мне всегда думалось, когда я это из ваших сладкоречивых уст слышал, когда всё уже рушилось, горело, распадалось, а вы радостно талдычили: «процесс пошёл», «процесс пошёл», что вы какому-то невидимому заокеанскому контролёру через легальные средства связи сообщаете о положительном ходе выполнения данного вам задания…
 
  — Оскорбить хотите? Это уж слишком! — перебил Ленина Горбачёв. — Вы уже в этом преуспели, Владимир Ильич, да и Иосиф Виссарионович с Борисом Николаевичем тоже.
 
 — Значит, от несуразности вы всё это натворили, от не шибко большого ума? Сейчас за это именно Нобелевские премии дают? — усмехнулся Ленин. — Это я так, не обижайтесь — это моё эмоциональное, личное восприятие ваших действий. Вы что-то там говорили про третью, батенька?
 
 — Говорил, — обиженно поджал губы Горбачёв.
 — Так займитесь знакомым делом. Что у вас не отнять, так это то, что вы отличный виночерпий и организатор застолий. Практику на Кавказе хорошую прошли, будучи первым на Ставрополье. Говорят, самому Андропову в Кисловодске рюмочки подносили. И Леониду Ильичу вы тоже понравились.
 
  — Ничего от вас не скроешь, — ответил Горбачёв, свинчивая крышку третьей бутылки. 
 — Вот она реальность № 3. Я, ребята, пожалуй, больше не буду, что-то плохо идёт. Переоценил я свои силы, а мне ещё машину вести. Да и вам, товарищи, советую прикинуть, надо ли добавлять? Может, хватит, а? После выступления и добавили бы, на фуршете, под изящную закуску не палёной демократической водочки или вискаря.
 

  Ельцин тут же встрял.
 — Не ты рулить будешь, давай, наливай. Коллектив требует.
 Вздохнув, Горбачёв раздражённо плеснул водки в стакан, вид при этом у него был обиженный.
 — Посмотрел бы я на вас, товарищ Сталин, как бы вы справились с ситуацией, будь на моём месте. Легко осуждать со стороны глядючи. Один негатив видите, — устало сказал он.
 

  Сталин тут же резко ему возразил:
 — Ха! Посмотрел бы я на тебя зимой сорок первого. Господи, помилуй! Представить страшно, чтобы было бы, будь ты тогда на моём месте. Никакие Герои Панфиловцы не помогли бы. Сдал бы ты, Миша, Москву, аккурат к седьмому ноября друзьям своим фрицам. У тебя же с немцами особые отношения, дружественные, мягко говоря. Тебе, Миша, несмотря ни на что досталось исправная машина, хотя царьки, пришедшие к власти после меня, её не очень-то берегли и гоняли без капремонта и техосмотров по ямам и колдобинам, будто испытания на прочность проводили. Да, клапана постукивали, колёса облысели, стуки в подвеске появились, но машина ещё нормально выглядела и ходила неплохо. Нужно было произвести неспешный ремонт с учётом новых условий и двигаться дальше, но своим путём. Своим, Миша! Ферштейн, геноссе? Социалистическим! Тебе досталась страна-победительница с хорошей армией, ядерным оружием, с образованным сметливым народом, здоровым и работящим, с налаженным производством и с неисчислимыми запасами природных богатств. Когда я принимал эту машину, в стране была разруха, нищета, невежество. Да, ещё, прости, Ильич, ты копыта отбросил, оставив мне своих говорунов, приходилось и на них, хе-хе отвлекаться. С ними приходилось разбираться, со всеми этими коротконожками говорливыми, другого выхода не было. Не я их — они бы меня. А не разберись я с ними, может, не было бы в истории и державы под названием СССР. Я её автор, корректор и главный редактор и плевал я на Нобелевские премии. У меня задача была создать империю, с который бы мир считался. А не создай я её, пойди история по-другому сценарию, хе-хе, не будь в ней меня, Вождя народов, то и вас бы, товарищи, в вашей нынешней ипостаси, не было бы! Какие-то другие люди рулили бы, куда рулили бы, не могу сказать, но хорошо знаю: русский народ всегда освобождался и на свет выходил из любых тупиков и потому, именно за него я тост поднял в Георгиевском зале Кремля после парада Победителей. Сказал ему спасибо, спасибо сказал народу-победителю, принявшему невероятные страдания, выстоявшему и победившему. Вы, господа президенты, хоть раз поднимали бокал за свой народ или всё за здоровье американских коллег-партнёров пили? Помним, помним, Борис, как ты в речуге толкнул, чуть ли не со слезами на глазах. Это, что ж в твоей дурьей голове происходило в тот миг?! «Господи, благослови Америку!» Можете возразить: Сталин — изувер, ему хоть за кого тост поднимать, хоть за чёрта! Хитрый лукавый грузин. Но я сделал это! Я признал, что русский народ является самой выдающейся нацией, самой стойкой, терпеливой, с ясным умом и открытым сердцем, мои братья и сестры. Тост мой этот записан, он вошёл в анналы истории. Я закрепил в нём факт того, что русский народ действительно есть главный, образующий и цементирующий народ нашей страны. А что вы сделали с этим народом? Пятую графу из паспортов убрали! Вы кого-нибудь, вообще признаёте? Упивались властью, мысли даже не допускали, что кто-то может быть выше вас. Так рулить хотелось! А я хитрый и властолюбивый рябой грузин отдаю принимать парад Победы маршалу Жукову, а мог бы и сам в открытом автомобиле паном проехать перед Мавзолеем. Да соображалка у меня работала, что не я победил, а он, бывший кавалер Георгиевских Крестов, также как до него побеждали его соплеменники: Кутузов и Суворов, Дмитрий Донской и Александр Невский — народные полководцы. Вы, наверное, понять не можете, как этот недоучившийся семинарист, хитрый и коварный восточный человек вдруг стал хозяином страны? А не до многопартийных выборов было, господа, не до сюсюканий либеральных! Страна шаталась, а на горизонте уже зверина-Гитлер маячил. Вы можете себе представить, что против Гитлера не я бы стал, а кто-нибудь из шоблы злобной сионистской гниды Троцкого? Коба уверен был, что должен быть у руля только он! У меня грамма сомнений не было в правильности этого решения. А народ… народу нужен был порядок и хозяин в доме. Я им стал. Стал хозяином, уж извините. Как-то в прошлой нашей дискуссии Ельцин меня попрекал, ругался, что я кроме поганой советской идеологии ничего не придумал. Не надо путать Божий дар с яичницей. Мы впервые создали нечто уникальное и человечное — советскую цивилизацию и это весь мир признал. Одного не могу простить себе, надо было мне приемника воспитать. Ох, как себя укоряю, что не сделал этого! Такие, понимаешь, пришли после меня руководители! Один бровастый генсек до последнего часа своего рулил, причём говорят, на трибуне Мавзолея его крепили, чтобы не упал, шутят, что от батареек работал в конце жизни. Другой из больницы руководил, третий тоже из больницы, но уже, говорят, не от батареек, а от сети работал. А после на этой унавоженной почве и проросли такие цветочки, как ты Борис Николаевич и Михаил Сергеевич. Жукова на вас не было, черти! Зачеркнули вектор мною обозначенный, затоптали, говнюки. Хотя о Жукове и Сталине скажу, не как артист в роли Сталина, а от себя лично, от майора Белова Владимира: жестоко это было и бессмысленно положить столько наших жизней при взятии Берлина. Деморализованного, ослабленного врага можно было добить с меньшими потерями. «Стахановский» метод не приемлем, когда речь идёт о жизни людской. К сожалению, этот стахановский метод самим вождём постоянно и на войне и без войны применялся.
 

  — Во-во, — не удержался Ельцин и брякнул, — одни вектор задают, а другие потом не знают, как на шоссе вырулить, — но сказал он это как-то вяло и без былой нагловатой уверенности. Он уже был пьян.
 — Товарищи, дайте, пожалуйста, выпить Ильичу. Стакан у нас один, если вы это заметили, а время поджимает, — глянул на часы Горбачев.
 —Замечание по существу, — согласился Сталин.
 — Всё супер, всё в шоколаде, гуд бай, май лав, гуд бай, — пьяно улыбаясь, произнёс Ленин, поднимая стакан дрожащей рукой.


  Глянув на него, Горбачёв неодобрительно покачал головой:
 — Всё супер, — повторил Ленин. — Я, Коба, выпью за тебя. Выпью, хотя, признаюсь, я против тебя был и всё такое. Я на тебя до сих пор в обиде, ты имей это в виду. Мы ведь договаривались своих не трогать? Ведь договаривались, вспомни? А ты большевиков, моих соратников под одну гребёнку…
 
  — Я их лично не трогал, — сузив глаза, перебил Ленина Сталин. — Я их как пауков в одну банку поместил, они друг друга душили и сиксотили друг на друга. Оттого и ненависть ко мне такая, что я их трусливых смог стравить и нутро их видел.
— Это ты зря, — икнул и погрозил Сталину пальцем Ленин, — недооценил я тебя. Тебя я в расчёт не ставил, не мог я предположить, что ты первым станешь. А ты стал. Недаром Сталиным прозывался, взял и стал, Коба… это по-мужски, но как-то… как-то не интеллигентно, батенька. Архижёстко.
 
  Ленин выпил. Видно было, что пьёт он через силу. Выпив, он скривился, закрыл глаза и с отвращением потряс головой.
 — Что, Ильич, не пошла? — с сочувствием спросил Ельцин.
 — Не пошла «демократическая», — ответил Ленин с болезненным выражением лица, зажёвывая сыром.
 
  Внимательно глядя на Ленина, Горбачёв спросил у него:
 — Вы в порядке, Владимир Ильич? У нас серьёзнейшее выступление. Поговаривают, что сам будет присутствовать.
 
  — Да в порядке я, в порядке. Какая проблема выступить на этом балагане? Пустяки, батенька. Неинтересно, архиреакционно… и противно. Да деньги нужны, дачу никак не дострою. А вот, помню, выступал я, товарищи, перед питерским пролетариатом с балкона особняка балерины Кшесинской. Вот это было выступление! Вот это масштаб, товарищи! Передо мной колыхалась необузданная первобытная стихия, товарищи, и я был её повелителем, — заплетающимся языком проговорил Ленин.
 
  — Лапшу оно, конечно, с балкона удобно метать. И тогда микрофонов ещё не было, ни хрена тебя никто не слышал — ухмыльнулся Ельцин. — Налей, комбайнёр, главнокомандующему.
 
  Горбачёв налил Сталину. Тот тяжело встал, но стакан поднял высоко.
 — Я за Ильича пью, товарищи, за великого теоретика и основателя нашей партии… Ленин был гением революции, её стратегом, величайшим мастером революционного руководства… учение Ленина — маяк, освещающий путь победоносной борьбы пролетариата за своё освобождение… Ленинизм является величайшим ж-ж-ж-ж-жизнеутверждающим учением… идеи Ленина бессмертны… они ж-ж-ж-живут и побеж-ж-дают…
 

  Ельцин приподнялся со скамьи и помахал ладонью перед лицом Сталина.
 — Мохнатый шмель, на душистый хмель, ты чего это разжужжался? Погнал, а? Заклинило? Вспомнил учебник «Истории партии» или представил себе, что ты на Политбюро выступаешь?
 

  Сталин остановился, глянул на Ельцина.
— В самом деле, чего это я, — пробормотал он смущённо.
 
  Выпив, он сел и раскурил трубку. В этот раз не допил водку до конца.
 — Товарищи, прошу всех собраться, — нервно произнёс Горбачёв, — что-то больно все расслабились в этот раз. Наше застолье превращается в элементарную пьянку. Это до добра нас не доведёт. У нас контракт, а за срыв выступления могут оштрафовать. Сами знаете, что с нашим продюсером не поспоришь. Вспомните казус на банкете у тюменского бизнесмена. Борис тогда ужрался, саксофон у музыканта отнял, молодую жену бизнесмена за филеи щипнул, онёрами портовых грузчиков изъяснялся, а половину гонорара срезали не только ему, но и всем нам. Мне лично деньги совсем не помешают, поэтому я рекомендую всем собраться. Особенно это касается Ельцина, он, как всегда, про тормоза забывает.


   — Щас! Мне выпивка никогда не вредит. А для создания подлинного образа Президента, как раз-таки и нужно принять на грудь нормальненько, понимаш, — хохотнул Ельцин. — Так шта, наливай, генсек.
 
  Ельцин с весёлым лицом оглядел компанию и встал со стаканом в руке.
 — Никак тост будете говорить? — хитро прищурился Ленин.
 
  — Буду! — с фальшивым слёзным надрывом ответил Ельцин, шмыгнул носом, вытирая рукой мифическую слезу. — Товарищи! Дорогие мои товарищи! Братаны вы мои многострадальные! Хочу выпить за всех вас. Как ни крути, а мы одной крови, а? Нельзя, понимаш, от батьки и матери отказаться. Нельзя! Хоть тыщу, раз себе скажи, отказываюсь, мол, а ничего не выйдет, кровь-то не сменить, понимаш. Как не крути и я роду-племени коммунистического буду, так что за вас, дорогие родители Ильич и Виссарионыч, и за братца моего Мишку Горбачёва, лауреата недоделанного, понимаш, тоже…
 
  — Признаёт нас подлец, — сказал Ленин, подмигивая Сталину.
 Ельцин выпил, прополоскал водкой горло, сел, подвинул к себе банку с остатками шпрот и принялся хлебом вымакивать из неё масло.
 

  — Брешет! — понаблюдав за Ельциным, сказал Сталин. — Брешет. Это он стебётся над нами, подкалывает. Эх, его бы на пару часиков в подвал Лубянки! Не такие бы ещё тосты стал говорить, освободитель.
 

 — Ты, Мишаня, у нас самый тверёзый, — обратился Сталин к Горбачёву, — вспомни-ка, на чём я там остановился?
 — А вы, товарищ Сталин, как всегда рассказывали нам какой вы прозорливый и мудрый вождь.
 — А разве не так? — быстро отреагировал Сталин.