Посттравматический синдром

Привыкаю к новой для себя жизни. Без ночных обстрелов и постоянного  ожидания  засад, без минных  ловушек и грома бомбовых ударов. Не надо больше готовится к операциям по прочесыванию занятых боевиками кишлаков, карабкаться по изматывающим  серпантинов  в горное поднебесье, чтобы громить душманские базы и склады с оружием. И самое главное, постепенно исчезает  страх погибели, который  там  постоянно  витал над головой. На место этого страха все четче и четче приходило чувство огромной вины перед теми, кто там погиб.
Первые мирные дни у меня из памяти не выходил образ  Аркашки. С увеличенного  портрета  на  меня  с  укором  смотрели  его по-мальчишески доверчивые глаза и словно спрашивали:
- Ведь в том бою все могло быть и по-другому?
Могло быть, Аркаша, если бы ты и твои ребята думали бы только  о себе, о  своей безопасности. Но ни ты, ни твои ребята, обеспечивая огневым прикрытием наш маневр меньше всего думали о своей личной безопасности. По  другому  и  быть  не  могло, ведь ты прекрасно понимал, что без вашей огневой поддержки могли сгореть все  наши  шесть боевых машин. Ты сделал все, что мог и даже больше. Теперь я и десятки моих боевых друзей у тебя в неоплатном  долгу. Дорого  заплатили за  твою гибель душманы. За десять месяцев после твоей гибели мы основательно потрепали банды нашего  главного  врага  Мавлави  Кара. Уже перед заменой я узнал, что сам Мавлави убит.
Он убит, но тебя-то этим не вернешь, не вернешь ребят, погибших в тот  трагический для всех нас день. Кто заплатит за гибель десятков тысяч наших ребят в Афганистане? Кто вернет матерям их сыновей, женам мужей, детям отцов?
Знаю точно, только не  смерть  еще  сотен  и  даже  тысяч боевиков. Ведь смерть одних еще никогда не воскрешала других.
Я, как мог, заглушал в себе это чувство вины перед погибшими. Помогал, чем мог, Аркашиной семье, пока его жена и сын  Сашка  столкнулись  с  первыми  трудностями. Пока сын Аркадия Волкова был маленьким, я рассказывал ему об отце как о герое-интернационалисте.
Но скоро  Сашка  повзрослеет  и  спросит  меня, зачем  мы  были там? Что  я  ему  отвечу, еще не знаю, но я готовлюсь заранее к этому вопросу. Ведь  рано  или  поздно  на  него  нужно  ответить  именно нам, "афганцам", не только Сашке, но и всему народу.
Помогал семьям погибших, которых у нас в городе не меньше ста. В этом  находил  хоть  и маленькую, но отраду. Ведь долги надо возвращать.
Со временем, когда мне уже казалось, что Афганистан уже понемногу забывается, начали снится кошмары.
Я почему-то  один с автоматом на какой-то высотке. На меня движутся молчаливые моджахеды.
Я стреляю  в  них. Вижу даже, как трассы пересекаются с их телами. А они почему-то не падают. Все идут и идут на меня, оскалившись в молчаливом крике.
Я вставляю последний магазин, стараюсь стрелять одиночными, экономлю каждый патрон, а они идут и идут. Можно уже разглядеть их расширенные то ли от злости, то ли от ужаса глаза, слышу их шумное  дыхание.
От ужасной мысли о том, что нападающие и в самом деле  бесплотные  духи, которые  вот сейчас начнут хватать меня своими огромными ручищами, у меня волосы стали дыбом.
Мелькает мысль  бежать. Но  сзади  пропасть, бездонная  и  мрачная. Через мгновение душманы будут надо мной, что делать? Вдруг я  замечаю небольшую расселину, рассекающую скалу. Я ползу туда, осторожно и в то же время торопливо начинаю туда спускаться. Нащупываю  ногой какую-то  вмятину, опираюсь  на нее. В этот момент чувствую, как враги занесли над моей головой  приклады, я в страхе дергаюсь и срываюсь.
С воплем "А-а-а..." просыпаюсь.
Так повторялось довольно-таки часто.
К кому я только не обращался.
Не помню, кто  посоветовал  мне  не  держать  в  себе Афганский груз, больше  рассказывать  о  том, что  испытал  там  своим  друзьям. Друзья  мои  рассказы встречали с недоверием. Ведь многое из того, о чем я говорил, они слышали впервые. Привычка обо всем судить  с подачи средств массовой информации преодолевалась с трудом.
Я, не обращая внимания на скептическую реакцию  друзей, старался выговорится.
Признаться, это помогло. Кошмары стали реже, и вскоре я  перестал летать во сне.
С трудом добившись более или менее духовного комфорта, я столкнулся с массой чисто служебных проблем. Раньше, после училища, я многих из них
почему-то  не  замечал  или  считал, что  так  и  должно быть. После  Афганистана  все  они почему-то начали приобретать для меня принципиальное, даже какое-то жизненное значение.
На войне все было достаточно просто. Вот враг, в него стреляй. Вот друг, его выручай. Да и все мы, наверное, были чище, честней, именно в экстремальных ситуациях каждый из нас, словно счищал с себя шелуху жизненных приобретений и становился самим собой. Если  солдат или офицер стремился во время боя спрятаться за спину других, то ему не глядя на форму и количество  звезд, говорили в глаза - ты трус.