Глава II. Знакомство с техникой

     Людвиг открыл глаза:  песок тугим ручьём стекал с бруствера на сапоги.  Стояла странная тишина, только шелестел возле ног песочный ручей, да в патронной нише мелодично вызванивали друг об друга патронные цинки.
     Оказалось, озноб бил не только его, знобило окоп и ступень, на которой он уснул. Всё вокруг дрожало мелкой, необъяснимой дрожью.
     Подхватив за ремень маузер, Брандт ринулся вверх по лестнице. Выскочив, как чёртик из шкатулки на последнюю ступень ячейки, перевел дух, проверил затвор и запасные обоймы, оглянулся.
     Утыканная шипами шлемов, змея цвета фельдграу простиралась насколько хватало глаз и тонула на флангах в тумане.
     Людвиг приложил ладонь к брустверу. Здесь дрожь ощущалась сильнее. Необъяснимое сотрясение почвы, странная вибрация, она не была постоянной, а накатывала волнами со стороны англичан, будто там, за густой пеленой опустившегося тумана, «дёргал» гигантский нарыв.
     Это было началом событий. Их развитие началось со стрельбы.
     Лихорадочная и бессвязная, она вспыхнула на позициях третьего батальона и усиливалась с каждым мгновением. Это был ни залповый, ни пачечный огонь, а бестолковая истеричная пальба, - язык, которым на войне, обычно изъясняется паника.
     Стрельба стихла, в воздух взвились сигнальные ракеты. Потом снова весь передний край наполнился винтовочным треском.
     Плавно, едва различимо в уши стал заползать скрежещущий механический звук. Ритмично повторяясь, приближаясь, словно двигаясь к баварским окопам по спирали, звук рос, наливался силой, и наконец, поглотил собой остальные звуки, придавив их к земле.
     «Тебе некуда не уйти отсюда, тебе суждено умереть, тебе некуда не уйти отсюда, тебе суждено умереть », - слышалось Брандту. В этой мантре не было ни любви, ни ненависти, только равнодушие и бесстрастность, с которой некромант выдаёт вердикт страждущему…
     В те же минуты молочная пелена выдавила из себя серо-зелёные потоки, -  солдаты третьего батальона, позвякивая манерками, заполонили ходы сообщения.
     Преследуемый непонятным звуком, третий ошалело рвался из тумана, будто его преследовал сатана. Что-то было в лицах бегущих, что-то, что не позволило однополчанам даже попытаться их остановить, не смотря на истеричные крики унтеров, баварцы отказывались стрелять в товарищей.               
     Среди беглецов Людвиг заметил сгорбленную фигуру в замызганной шинели. Он узнал пастора. Сдвинутый на затылок шлем и винтовка, коромыслом висевшая на шее, придавали ему какой-то ошалелый, сомнамбулический вид…
     Увидев Брандта, пастор остановился метрах в пяти, оттянув от грязной щетины ремешок шлема, пытался что-то сказать, но Брандт не слышал. «Уноси ноги», -  наконец прочёл он по землистым губам.
     Его поразили пасторские глаза, он где-то видел их, видел давно и, недавно, всего полчаса назад…
     «Котёнок», - осенило Людвига. Но он тут же забыл об этом.
     Как завороженный он смотрел на горизонт, где выныривали из тумана и медленно росли серо-зелёные коробки.
     Они были странной, ромбовидной формы, обрамлённые по краям стальными движущимися полосами. Эти полосы блестели на солнце и при каждом повороте коробки, пускали внезапные гневные блики.
     На левом фланге заговорил ротный пулемёт Курта Шлейхера. Трассирующая струя хлестанула одну из коробок, высекла фиолетовые искры.
     Коробка среагировала мгновенно, ощетинилась пулемётным огнём. Одна полоса остановилась, другая дернувшись, поползла в обратную сторону, разворачивая лоснящуюся оливковую тушу.
     - Брандт,  ты видел подобное?! – срывающимся голосом окликнули Людвига из соседнего окопа.
     - Нет, никогда не видел, - шёпотом ответил Брандт.   
     С одной из коробок было что-то не так. Всё стало ясно при её приближении. Её сопровождал труп. Прилипнув раздавленной головой к полосе, так, как прилипает к подошве ботинка раздавленная земляника, он, то волочился по земле, то поднимался над ней и, вытянув растянутую шею, нелепо волочился по спонсону, словно обнимая его  безвольными руками. Из-за расстояния и поднятой пыли невозможно было определить  принадлежность солдата, которая  была уже не важна, ведь смерть не имеет знаков различия.
     Неожиданно возле коробок к небу поднялась земля. Оправившись от первоначального ступора, немецкое командование предъявило британцам аргумент, калибром сто пятьдесят миллиметров.
     Размазывая по лицу грязь и пот, Людвиг стрелял в дрожащее марево,  опустошая обойму за обоймой в крошечные мечущиеся фигурки. Несколько раз взрывной волной его скидывало с боевой ступени, но разъезжаясь ногами на отстрелянных гильзах и чертыхаясь, он снова бросался к винтовке.
     Взрыв разворотил спонсон одной из машин, искромсал правый трак, она закружилась на месте и, развернувшись боком, встала, беспомощно накренившись.        Ухнув, осела крыша, словно лепесток от спонсона отлетела сорванная с петель дверь, из орудийных портов повалил чёрный дым. Из проёма вывалился  и покатился по земле объятый пламенем, свёрток.
     Ветер дул в сторону окопов и вместе с масляной гарью, на Брандта дохнуло горелым мясом, палёным волосом. Или это только казалось? Брандт почувствовал подкатывающую тошноту. Он откинулся от бруствера и, размазывая по лицу пот, перевёл дух.
     Но тут же снова вцепился в винтовку, его челюсти сжались. Десяток баварцев выскочив из окопов, гогоча и улюлюкая ринулись к подбитой машине. Впереди всех, ревя и размахивая над головой бучером, несся Мюкке, видимо, позабывший и про ревматизм и про умершую супругу. В отблесках пламени он походил на свирепого корсара, бегущего по сломанной мачте во главе абордажной команды. Достигнув машины, солдаты облепили её, словно ящерицу муравьи, в раззявленные люки,полетели гранаты, Мюкке же раскорячившись, бил и кромсал штыком воющий, катающийся по горящей траве свёрток, не попадал, промахивался, злился…
     Щёлкнул выстрел, прервав страдания несчастного. Людвига тошнило всё сильнее, шатаясь, он передёрнул затвор, прожужжав, ударилась в стенку окопа экстрагированная гильза. Мюкке выпрямился, поворачивая к Брандту перекошенное от ярости лицо.
     - Ты зачем это сделал, дурак?! – срывающимся фальцетом крикнул он, но тут же осёкся, по лицу Брандта поняв, следующая пуля будет его…
     Коробки врубили реверс, попятившись, они, развернулись и снова нырнули в туман. Оставленную на произвол судьбы, пехоту начала кромсать немецкая шрапнель…
     Не достигнув успеха в лобовой атаке, британское командование ударило по флангам. Смяв их и опрокинув, машины двинулись с двух сторон к центру, стремясь окончательно уничтожить непокорный полк.
     Переваливаясь словно утка, расчищая дорогу пулемётным огнём, Mark I двигался вдоль окопа, левым спонсоном снося бруствер. Иногда он останавливался,  начинал крутиться на месте, обваливая блиндаж, давя пулемётное гнездо. Потратив на чью-то смерть несколько минут, он продолжал движение.
     Окружённая фейерверком искр, машина была страшна, в своём ленивом устремлении вперёд она была похожа на сонного пасечника, переходящего от улья к улью и занятого сбором  мёда. Вместо мёда были человеческие жизни. 
     Заползя на бруствер, машина встала на дыбы перед Брандтом, показывая клёпаное дно.
     «Отрицание отрицания», - мелькнуло в голове Людвига. Словно тысячепудовый молот грохнул по окопу. Хрястнули отлетевшие от стен, деревянные щиты. Окружённый пылевым облаком разметённого бруствера Mark I остановился, словно в раздумье, но потом принялся за работу. Натужно вытянулись гусеничные траки, поползли в противоположные стороны, раскручивая ревущую стальную коробку.
     Опрокинутый на дно окопа, оглушенный, раздавленный, Людвиг, пытался подняться, помогая себе перебитыми руками, но хоронивший его земляной поток был сильнее…
     «Отрицание отрицания», - Брандт вспомнил, где слышал эти слова. На лекции по гегелевской философии они  поразили его своей беспощадностью. Блистая своей учёностью, он хвастал ими перед мюнхенскими девками, не подозревая, что слова эти всплывут перед ним в смертную минуту.
     Гримасничая и корчась под земляным саваном, судорожно пытаясь проглотить прущую изо рта кровь, Брандт увидел потемневшие от гнева глаза, любимые, родные глаза, которые он так не и смог поцеловать на том последнем, предвоенном Октоберфесте. На мгновение они вынырнули из гаснущего рассудка, и тут же исчезли, осталось только дышащее маслом, днище. Последнее, что видел Брандт, - наложенные крест-накрест двойные ряды заклёпок.
     Крутясь, приближался клёпаный крест, пока не растворился во мраке...