Деды

Деду моему по матери Михаилу Ивановичу
                Пархалю

Знамения в душе, в её потёмках
На время освещают жизни путь,
Душе моей чтоб истинно вернуть
Прапамять о моих земных потомках.

Я знаю прошлое застряло в генах:
Мой дед благочестиво себе жил,
Тянул семью он из последних жил,
И сильным был и дюже откровенным.

Он принимал паломников из Пензы,
Кормил, поил, и денег не просил,
Тулуп овчинный весь почти сносил
И говорил: на печке спать полезно.

Но кто-то ночью взял тулуп овчинный,
Хорош в мороз он кратких зимних дней,
Но дед сказал, кто взял, тому нужней,
Не стоит волноваться беспричинно.

Таков был дед красивый и прилежный,
Таков был дед в окладе прошлых лет,
Не знал, что в мире есть живой балет,
Жену любил, был с нею строго-нежным.

И соблюдал каноны Православья,
По воскресеньям в церковь выходил,
И верил в чудо, в Божеские тайны,
И чужд ему был книжный Алладин.

Но в 41-ом сыну вдруг повестка,
Народ от немца срочно убегал,
Подговорила всех еврейская невестка
Бежать, старик чтоб внука воспитал.

Прикрытием те были уговоры,
Была у ней совсем другая цель,
Чтоб не попасть под вражеский прицел,
А главное, чтоб выйти за другого.

Они успели в предпоследний поезд,
Набитый до отказа, кто успел,
И он повёз, где новый ждал удел,
В далёкий безопасный южный пояс.

Потом с невесткой вышло, как по кальке:
В один прекрасный Богом данный день
Она к полковнику пристала, как репей,
И он женился честным был поскольку.

Когда над ворогом справляли тризну,
Он получил в Кремле высокий чин,
И с ними был от сына деда сын,
Сын деда защищал тогда Отчизну

И загрустил дедуся: как без внука?
От этого, пожалуй, захандрил.
Он из пеньки всегда верёвки вил –
А здесь такая вышла тебе штука.

В далёкой деревушке дед скончался.
Не мало было прожитых им лет,
И только крест нательный и остался
А деда самого давно уж нет.


Моему деду по отцу Семёну Андреевичу
                Воробьёву

Дед мой – Путиловский рабочий,
Он воронил путиловскую сталь,
И комиссар его в 14-ом достал:
«Бастуй, – сказал, – буржуев заморочим».

Он вышел с лозунгом с девизом «Хлеба!»,
За выход он червонец получил
И знал, что в хлебе не было потреба,
Он просто Маркса плохо изучил.

Он пятый и семнадцатый не принял,
А через год – военный коммунизм,
Не путать в паре с ним оппортунизм,
А то отходят завтра крепким дрыном.

Он у станка и при царе, и при Советах
Работал честно много лет подряд,
За прилежание записан в продотряд
Снимать излишки, спрятанные где-то.

А что там спрячешь на веку голодном
Всё пусто на земле и на душе.
Евреи только делают гешефт
Чертям на зависть – бесам подколодным.

А здесь шмонают, будто это барин,
И он в отставку подал не шутя,
Он был веливозрастный дитя
И честно жил, не закрывая ставен.

Он знал все тонкости у закалённой стали,
Но как-то в третьей смене занемог,
Рука его попала под станок.
Всё потому, что мышцы подустали. 

Сам виноват, нарушил своды правил:
Ему такой преподнесли вердикт,
И он без пенсии остался инвалид,
Свою работу он в цеху оставил.

Узнав про случай тот малоприятный,
Старорежимный настоящий адвокат
Сказал: «Примите помощь, буду рад,
Перескажите мне историю обратно….

Они нарушили устав рабочей кухни –
Работали три смены все подряд,
Я на суде Ваш первый адвокат,
Все доводы их в одночасье рухнут».

Как компенсация все деньги до копейки
Наш дед Семён в итоге получил,
И не хватило только там чернил
В газету «Правда» написать статейку.

И адвокат не взял с него ни пенса,
Такой от Бога был тогда мажор,
Но дед молчать нарушил договор,
И развернул весь ход прошедшей пьесы.

С тех пор прошли года без перерыва

И вот нежданная кровавая война
Кому-то может она мать родна,
Но каждый день от гаубиц разрывы.

И мама под обстрелом там бежала
В сорок второй – второй блокадный год,
Дед взламывал голодный жизни код
И смерть в него своё вонзило жало.

Не знаю, где могилы моих дедов,
Финал их жизни вовсе непростой,
Ты не беги так быстро и постой,
И напиши, вот это будет дело.