Глава 15. Изгнание из рая

Черный дьявол, или Хакасские хроники
Книга 1. Шесть пудов золота
Глава 15. Изгнание из рая

1874 год

В середине сентября семьдесят четвертого года в Чебаках царило невиданное ранее оживление. Служанки в десятый раз намывали сияющую чистотой усадьбу, рабочие выкашивали траву и засыпали песком несуществующие ямы на дорогах, повара складывали в ледник заготовки для деликатесов, а музыканты разучивали новые вальсы. Всему этому переполоху имелось очень простое объяснение — Захарий Михайлович и Федосья Емельяновна с нетерпением ждали возвращения из Москвы своего приемного сына Аркадия, который должен был приехать в ближайшие дни.
Своих детей Цибульские не имели. И после десяти лет бездетного брака, в 1855 году, они усыновили мальчика сироту. Младенца им принес Гордей Иванович, ставший свидетелем одного трагического случая. В конце ноября он вел на Ильинский прииск небольшую группу крестьян, задолжавшихся вместе с семьями на зимние работы. При переходе через Июс одна из пар отошла чуть в сторону от безопасной тропинки, попала на участок с быстрым течением, и провалилась под неокрепший коварный лед реки. Спасти мужа с женой не удалось, но своего двухмесячного сына тонущий отец успел отшвырнуть подальше от полыньи, и малютку поймали товарищи несчастного. А Гордей Иванович, прекрасно знавший о желании хозяина обзавестись наследником, тут же предложил Захарию Михайловичу забрать сироту себе.
После недолгих раздумий Цибульские так и поступили. Они усыновили младенца и назвали его Аркадием, а становой стал ему крестным отцом. Федосья Емельяновна очень сильно полюбила приемыша и баловала сына, не стесняя в средствах. Аркадий жил вместе с родителями в Томске и Чебаках, Цибульские сделали его наследником всего имущества и капиталов, а когда тому исполнилось 10 лет, отправили в Москву, в коммерческое училище. А сейчас Захарий Михайлович с Федосьей Емельяновной с нетерпением ждали своего любимого сына, которого они не видели уже целый год, и который вот-вот должен был вернуться из первопрестольной после окончания восьмилетнего курса учебы.
И наконец, счастливый день настал! С самого раннего утра рабочие и слуги навели в усадьбе последний лоск, повара заканчивали стряпать шикарный обед, а чета Цибульских в приятном возбуждении готовилась к долгожданной встрече. А рядом с ними подпрыгивал от радости десятилетний Костя Иваницкий, с нетерпением ждущий столичных подарков от старшего товарища. Костина мать и сестры стояли тут же, укрывшись модными зонтиками от сентябрьского солнца. Прохаживался неподалеку и Иван Матвеевич Иваницкий, после окончания промывочного сезона вернувшийся с приисков в Чебаки. Не было только Гордея Ивановича. Крестный Аркадия четыре года назад трагически погиб на охоте, задранный выскочившим на него из леса медведем.
Томительное ожидание нарушил донесшийся издалека сухой винтовочный выстрел. Это Калолка, забравшийся на развалины расположенной рядом с Чебаками древней крепости, откуда открывался прекрасный вид на окрестности, подал знак о приближении дорогого гостя. И действительно, не прошло и пятнадцати минут, как коляска с Аркадием уже въезжала на территорию усадьбы.
Оркестр, расположившийся в тени тополей, заиграл вальс, из экипажа вышел высокий симпатичный юноша, в модном столичном костюме, и его мгновенно окружила и завертела толпа домочадцев. Аркадия схватили за руки, начали обнимать, целовать и тискать, а потом потащили в дом, умываться после дальнего пути и обедать. А лакеи принялись вытаскивать из коляски вещи дорогого гостя.
Через полчаса вся семья сидела в обеденном зале за роскошным столом, музыканты в углу что-то наигрывали вполголоса, а Захарий Михайлович поднялся со стула и произнес первый тост.
 — Ну, сын мой дорогой, с приездом! — сказал он, — вот и дождались мы тебя с Федосьей Емельяновной. Возмужала моя надежда и опора! Училище ты закончил, молодец, теперь тебе прямая дорога в купцы. Обучишься делу золотопромышленному и займешь мое место. А я на старости лет отдохну, да поохочусь вдоволь! Ну, за тебя, Аркадий Захарович!
Домочадцы весло зашумели и начали чокаться друг с другом. И лишь Аркадий не улыбнулся. Он опрокинул стопку коньяка и сказал, скривив рот:
— Вы бы, Захарий Михайлович, прежде меня спросили, хочу ли я купцом становиться?
Цибульский удивленно посмотрел сначала на сына, а потом на жену, подумав, что ослышался. А Аркадий продолжал.
— Не знаю, как Вам, отец, но лично мне кусок в горло не лезет, когда я смотрю на этот накрытый стол и на Ваш роскошный особняк. Ведь все, находящееся вокруг меня, сотворено рабским и подневольным трудом!
Домочадцы изумленно переглянулись, а Захарий Михайлович осторожно спросил:
— Ты не перегрелся ли случаем, Аркаша, может льда тебе принести на лоб, или сперва отдохнешь немножко с дороги, а потом и пообедаем?
— Нет мне надобности отдыхать, — резко ответил Цибульский младший, — и совсем я не перегрелся. В Москве, отец, умные люди глаза мне открыли, на все, что сейчас в России происходит. Слава провидению, смог я выбраться в свет из нашего сибирского болота. А не то прозябал бы здесь до скончания жизни. И не узнал бы ничего о таких великих людях, как Герцен, Чернышевский, Бакунин, и о многих других. Вы то о них, конечно, и не слышали, а мне их труды, словно солнце из-за туч, дорогу озарили! Вот вы сидите сейчас, серебряными вилками из французского фарфора изысканные яства кушаете. А тысячи рабочих на ваших приисках из последних сил породу кайлят, да на своем горбу песок золотоносный таскают. И все для того, чтобы за счет многих миллионов, тысяча богачей в роскоши погрязла!
За столом воцарилось мертвое молчание. А музыканты почувствовали неладное и перестали играть.
С одной стороны, в словах Аркадия имелась немалая доля правды. Труд приисковых рабочих во время сезона промывки действительно был крайне тяжелым. К своему ежедневному заданию — уроку, они приступали в четыре-пять часов утра, едва начинало светать. Одни раздалбливали кирками и вывозили в отвалы торф, а другие грузили на конные таратайки золотоносный песок и доставляли его на промывку. Работы шли до тех пор, пока не будет выполнен урок — до семи, а то и до девяти вечера, с несколькими перерывами на обед и отдых, общей продолжительностью не более двух часов. А выходных дней на каждого рабочего приходилось по одному-два в месяц. И в таком бешеном ритме прииск функционировал с мая по сентябрь, пока шли промывочные работы.
Но, с другой стороны, и оплачивался этот тяжелейший труд достаточно хорошо. А кроме того, Цибульский, как и все остальные золотопромышленники, в соответствии с контрактом за свой счет обеспечивал приисковых рабочих жильем и, хоть и однообразным, но весьма сытным питанием. Не из альтруизма, конечно, а из вполне прагматичного расчета, прекрасно понимая, что голодный и не выспавшийся труженик принесет компании только убытки. Поэтому усердный и не болеющий рабочий мог заработать за сезон от ста до ста пятидесяти рублей. Некоторые уносили и больше, но такое случалось крайне редко.
— Погоди Аркаша, — поспешно сказала Федосья Емельяновна, увидев, как нахмурился ее муж, и пытаясь сгладить необдуманные слова сына, — спору нет, труд на приисках тяжелый. Зато ни о пропитании, ни о крыше над головой думать не надо. Можно заработать приличные деньги, а потом полгода жить на них припеваючи. Да и где ты легкий труд найдешь? Простому люду везде не сладко живется. Ни на прииске, ни в деревне.
— Конечно не сладко, — взвился Аркадий, — если алчные пауки-мироеды только и делают, что последнюю кровь из народа пьют! Каждый рабочий за сезон не меньше тысячи рублей хозяину приносит! А получает сто! За рабский труд свой, с пяти утра и до семи вечера. Да еще и без выходных! И это вы называете приличными деньгами, матушка? Попробуйте-ка сами хотя бы недельку так поработать! Посмотрю я на вас! Кинули от щедрот компании каждому рабу фунт мяса в день, да нары в бараке выделили, и думаете, они вам теперь ноги целовать должны? Если все у вас хорошо, почему-же люди целыми десятками бегут от такого счастья?
И здесь Цибульский младший был в чем-то прав. Проблема бегства с приисков существовала всегда, хотя количество беглецов обычно не превышало пяти процентов от общей численности рабочих. Бежали в основном в конце мая, когда погода становилась теплой и ясной, лес начинал зеленеть, а природа оживала и расцветала. Среди нанявшихся на прииски всегда имелся значительный процент ссыльных, склонных к бродяжничеству. И ничто не могло удержать их от побега — ни страх поимки и наказания, ни голод, ни холод, ни угроза заключения в острог. Причем поймать удавалось, обычно, не более трети всех беглецов. А Захарий Михайлович даже договорился с кызыльцами, чтобы те помогали ловить беглых рабочих, ведь скрыться в тайге от местных охотников не удавалось ни зверю, ни человеку.
Разумеется, страсть к бродяжничеству, была далеко не единственной причиной побегов. Бежали от тяжелой и однообразной работы, от невозможности вдоволь напиться водки, от насмешек товарищей… Да еще на некоторых приисках хозяева делали вид, будто эпоха крепостничества не закончилась в 1861 году, а продолжается до сих пор. Они обращались с рабочими словно с рабами, наказывая их за малейшую провинность штрафами и розгами. И на таких промыслах побеги становились массовыми. Но Захарий Михайлович старался без нужды закон не нарушать, хотя тоже был далеко не безгрешен. Его контракты считались одними из самых кабальных для рабочих, и он крайне нетерпимо относился к тем, кто на момент расчета оставался должен администрации прииска. Золотопромышленник по окончании срока контракта не выдавал таким работникам паспорта, а силой удерживал их у себя на промыслах, заставляя отрабатывать все до копеечки. Впрочем, справедливости ради следует отметить, что Цибульский был в этом отношении не лучше и не хуже многих своих коллег-предпринимателей. Хотя, он сильно отличался от других купцов тем, что тратил значительные суммы на благотворительность.
— Господи, Аркаша, — всплеснула руками Федосья Емельяновна, — да как ты смеешь отца родного пауком называть!
Захарий Михайлович побагровел, но сидел пока молча, осмысливая услышанное, а в разговор вступил Иван Матвеевич.
— Послушай, Аркадий, — сказал он, — спору нет, мир несправедлив. Кому-то спину рвать за гроши приходится, а кто-то из фарфоровых тарелок ест. Все так. Но вспомни, кем раньше был твой отец? Он что, с серебряной ложкой во рту родился, и на все готовенькое пришел? Нет. Захарий Михайлович родом из простых крестьян. И богатства свои он тяжким трудом заработал. А мог до сих пор пером в канцелярии скрипеть, две сотни в год получать, да всякому встречному на жизнь свою нищую жаловаться. Любому человеку шанс дается, вот только далеко не каждый его использует. Грамотные служащие на приисках всегда в дефиците. Казалось бы, ничего не мешает простому свальщику или забойщику выучиться немного и в смотрители пойти, потом в десятники, а там и в становые. Но не хотят ведь! Руками им проще работать, чем головой. И живут они сегодняшним днем, не думая о будущем. Труд на приисках тяжелый, спору нет. Однако ты и сам прекрасно знаешь, как рабочие распоряжаются заработанными потом и кровью деньгами. Многие ли доносят их до дома? Единицы! А большинство пропивает свою сотню за неделю в кабаках да на ярмарках. Так за что прикажешь их жалеть? За то, что им самим себя не жалко? Сто рублей, говоришь, мало за сезон? А есть ли смысл платить рабочим двести или триста? Для того лишь, чтобы они не одну неделю, а две или три пьянствовали? А потом все равно без копейки остались?
Иваницкий перевел дух и продолжил.
— Посмотри на себя в зеркало, Аркадий, — сказал он, — костюм твой столичный стоит пару годовых зарплат забойщика. А восемь лет обучения в Москве Захарию Михайловичу обошлись почти в пять тысяч, столько денег простой рабочий и за всю жизнь не заработает. Но ты почему-то от обучения в первопрестольной не отказался, а коммерческое училище закончил. За счет любимых тобой угнетенных тружеников. И чем ты сам от паука-мироеда отличаешься? Размером только, но это дело наживное.
Костя прыснул, представив своего старшего брата в образе мохнатого паука, гоняющегося за несчастными рабочими, а Аркадий запальчиво выкрикнул:
— А я училище и не закончил!
 — Как не закончил? — растерянным голосом спросил Захарий Михайлович, к которому от изумления вернулся дар речи.
— А вот так! Не стал я выпускные экзамены сдавать! Не желаю уподобляться таким как Вы, отец! И по вашим стопам идти не желаю! — гордо сказал Цибульский младший.
— А чем же ты заниматься будешь? — удивился Иван Матвеевич.
— В народ пойду! — ответил Аркадий, — вот, послушайте речь великого человека, господина Бакунина!
Он встал из-за стола, вынул из кармана сложенную бумажку, расправил ее, и в полной тишине, с волнением в голосе, начал читать.
— Итак, молодые друзья, бросайте скорее этот мир, обреченный на гибель, эти университеты, академии и школы, из которых вас гонят теперь, и где стремились всегда разъединить вас с народом. Ступайте в народ! Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука. Научитесь у народа, как служить ему и как лучше вести его дело. Помните, друзья, что грамотная молодежь должна быть не учителем, не благодетелем и не директором-указателем, а только повивальной бабкой для самоосвобождения народа, сплотителем его сил и усилий. Чтобы приобрести способность и право служить народному делу, она должна утопиться в народе. Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Она должна погибнуть вместе с миром, который выражает. Наука же новая и живая, несомненно, родится потом, после народной победы, из освобожденной жизни народа!
Аркадий закончил читать и торжественным взглядом обвел всех присутствующих.
— Гениальные слова великого человека! — благовейно произнес он, садясь обратно на стул.
— А по мне, так бред какой-то, — фыркнул Иван Матвеевич, — неудивительно, что с такими учителями ты и сам идиотом стал.
И тут Захарий Михайлович медленно взял в руку лежащий рядом с ним колокольчик, и позвонил. В зале моментально появился камердинер и вытянулся в струнку перед хозяином.
— Тихон Иванович, — так же медленно и отчетливо произнес Цибульский, — вели запрячь коляску для Аркадия Захаровича и погрузить в нее его вещи. Через пять минут он выезжает.
Тишина в зале стала абсолютной.
— Насильно мил не будешь, Аркадий, — очень спокойным голосом сказал Захарий Михайлович, не глядя на сына. — Если мой образ жизни тебя не устраивает, можешь ехать на все четыре стороны, и жить так, как считаешь нужным. Ты имеешь полное право на собственное мнение. Но, поскольку оно не совпадает с моим, двери домов в Чебаках и в Томске для тебя отныне закрыты. Ты мне больше не сын, а всех наследных прав я тебя лишу. Прощай.
Федосья Емельяновна громко вскрикнула и закрыла лицо руками. Иван Матвеевич одобрительно закивал головой. А Цибульский младший, видимо, не ожидавший такого поворота событий, густо покраснел, вновь вскочил из-за стола и запальчиво крикнул:
— Подобрали приемыша, поигрались с ним, а когда надоел, можно его и за дверь выкинуть, да отец?
— С родным сыном я поступил бы точно так же, не переживай, — бесстрастно ответил Захарий Михайлович, и пунцовый Аркадий вылетел из зала.
А Цибульский налил себе полную стопку коньяка и залпом выпил ее.
— Иван Матвеевич, — после паузы сказал он, ткнув пальцем в Костю, — не вздумай этого юношу в Москву или Петербург на учебу отправлять. Хватит с нас одного столичного умника. Я слышал, в Томске собираются реальное училище открывать. Завтра же узнаю, сколько денег нужно на его устройство, выделю требуемую сумму, и сына твоего туда определим.
И тут в зал забежала дочь Иваницких, Настя, которая в самый драматический момент вышла в уборную и пропустила все последние события. Она обвела взглядом присутствующих и с недоумением протянула:
— А где Аркаша?
— Пошел в народ! — ответил ей Костя, а Цибульский впервые за все время обеда улыбнулся.