Поболел

ПОБОЛЕЛ

Я проснулся утром от того, что всё моё тело чесалось. Я чесал его то здесь, то там. Но чесалось везде. Зуд невыносимый. И, с мелким повизгиванием и стенаниями, я поплёлся к маме.
Мама ещё спала, но я лёг к ней под бочок и, скуля от непреодолимого желания почесаться, толкал её в бок:
- Мам, я весь чешусь, мне плохо. Мам, ну проснись. Я чешусь, - со слезами просил я маму.
Мама сразу проснулась, включила свет и, осмотрев меня, всплеснула руками:
- Боже мой, что же с тобой стряслось? – запричитала она.
Я лежал в постели и на самом деле, чувствовал себя плохо. Руки сами тянулись туда, где всё у меня зудело и чесалось.
Мама протёрла меня мокрым полотенцем с каким-то снадобьем, но зуд не утихал. Тогда она позвонила тёте Гале, Черёминой маме, с просьбой прийти и осмотреть меня.
Вердикт тёти Гали оказался прост:
- Вези его к Собанову в Верхний Згид. Он в этом деле специалист.
Папу тоже подняли по тревоге, и он бегал между мной, тётей Галей и мамой. Но, когда он узнал, что нужно ехать, то сразу вызвал дядю Лаврика, своего личного шофёра.
Тот приехал через полчаса. Меня на руках снесли вниз к машине, такого больного и бессильного.
Я лежал на заднем сиденье. И с удовольствием слышал из уст папы и дяди Лаврика, что я ужасно болен. И болен я, к тому же, ещё какой-то неизвестной болезнью. Поэтому надо как можно быстрее везти меня в больницу к доктору Сабанову на срочное лечение. От этих слов я ещё больше разболелся. Мне на самом деле стало плохо. Слёзы лились из глаз, а папа, стараясь облегчить мои страдания, пересел на заднее сиденье, чтобы взять меня на руки. Я прижался к нему, чувствуя родное, любимое тепло папиного тела, и заснул, несмотря на все ухабы и серпантины горных дорог.
Машина прошла Садон и начала взбираться по крутым серпантинам вверх до самого Верхнего Згида. Я периодически просыпался, смотрел в окно, но в тёплых и сильных папиных руках, засыпал снова.
Осмотрев меня, дядя Вася Собанов решил:
- Оставляйте его здесь в больнице. Я сделаю всё возможное. Но только чаще наведывайтесь к нему. Он же ещё ребёнок. Поддержка родителей ему будет лучшим лекарством.
Меня переодели в пижамку, медсестра взяла за руку и попыталась увести в палату, но тут из моих глаз вновь сами собой полились слёзы.
Что это значит? Что, меня тут бросают одного, больного, и никому не нужного? Все отказались от меня! Значит, никому я такой больной уже не нужен!  О! О! Уау! Уау!
Я рыдал навзрыд. Но Собанов взял меня за руку и повёл по коридору в палату. Папа остался где-то вдалеке. Я тянулся к нему руками, но меня уводили от него всё дальше и дальше.
Сабанов завёл меня в палату и усадил на кровать. И, уже по-осетински, обратился к мужчинам в палате:
- Мужчины, вы видите, что это ещё ребёнок. Успокойте его, пожалуйста. Сделайте для него всё самое лучшее. Я вас очень прошу.
И уже по-русски продолжил:
- Лёня, слушайся их. Это очень хорошие люди. Они помогут тебе.
Со всех коек послышались одобрительные возгласы:
- Ты не волнуйся, доктор.
- Будь спокоен.
- Ничего с ним не случится. Не переживай. Иди.
Дядя Вася поцеловал меня в голову и ушёл, а мне от этого стало ещё хуже. Слёзы лились сами собой. Рыдания сотрясали плечи этого всеми забытого и брошенного ребёнка.
Но тут ко мне стали подходить мужчины, находившиеся в палате.
Каждый старался сказать мне доброе слово и чем-то утешить. Их басовитые голоса меня начали успокаивать. Подавив рыдания, я осмотрел тех, кто хотел меня пожалеть.
Один из них с перевязанной рукой, другой на костыле. У того, кто держал меня за плечи, перевязана голова. А тот, который лежал напротив моей кровати, доброжелательно улыбался мне.
- Нэ пэрэживай. Нэ надо плакать. Мама всё равно нэ услышит тэбя. Ты у нас гость. А гостям надо делать подарки. На. Возми, — и протянул мне яблоко.
Не зная почему, но я впился в него зубами и, ещё непроизвольно всхлипывая от недавних рыданий, смотрел на этих больных дядек. Неужели им больнее, чем мне и они не плачут? Неужели им так плохо, а они такие весёлые, что разговаривают со мной? Как же всё это происходит? И почему это всё сейчас происходит со мной?
Слёзы сами собой высохли, но икота от прежних рыданий всё ещё сотрясала мои плечи. Мне уже стало интересно, что же это за дядьки такие и что они здесь делают.
А они, увидев, что я перестал рыдать, сами развеселились, заулыбались и каждый из них старался обнять меня за плечи, посадить к себе на койку, погладить по голове и сказать ободряющие слова.
Я успокоился и сам попытался рассказать им о приключениях в школе, о моём друге Черёме, о братьях и о многом том, что считал очень важным.
Каким же они оказались великодушными и добрыми ко мне эти горцы! Они внимательно меня выслушивали, понимающе смотрели в глаза, гладили большими шершавыми руками по голове и каждый из них старался пригласить к себе на кровать и чем-нибудь угостить.
Только Азамат, что лежал напротив моей кровати, не вставал. Он здоровой рукой поймал меня, сгрёб в охапку, когда я хотел прошмыгнуть мимо, и шепнул:
- А посмотри, что у меня есть в тумбочке, - и открыл её дверцу, из которой вырвался дух свежего фытчина.
- Бери, бери, - доброжелательно предлагал он. - Заодно и мне отломишь кусок. А вот и молоко. Очень полезное. Это от моих коз. Давай наливай. Пить будем. Говорить будем. Ты же из нас самый здоровый. Помогать нам будешь. Вместе мы со всем справимся.
Его яркие зелёные глаза смотрели на меня так дружелюбно, что я ни от чего не мог отказаться и пристроился на его кровати. Остальные мужчины подошли к нам, расстелили на тумбочке скатерть, поставили стаканы, вынули фытчины и другие продукты. Из большой тёмной бутылки налили себе в стаканы молока. Мне налили молоко из другой бутылки, которая выглядела посветлее.
- Ну, дорогой ты наш уважаемый больной, поздравляем тэбя за то, что ты появился у нас, и желаем тебэ скорэйшего выздоровления, - мужчины хитро между собой переглянулись и подняли стаканы.
Я тоже поднял свой стакан с козьим молоком и выпил его. Оно оказалось очень вкусным и тёплым. Пахло травами и домашним теплом. Мне так стало хорошо от того, что все эти дядьки, которых я никогда перед этим не знал и не видел, сидели вместе со мной, держали меня на руках, ели со мной один и тот же хлеб и смотрели на меня, как на себя равного.
Между собой они заговорили по-осетински. Я плохо понимал, что они говорят, но в основном они все благодарили Собанова за то, что он их спас и, что они сейчас живы. Они налили себе из тёмной бутылки ещё молока, выпили и уже говорили о своих делах, детях, семьях и открыто восхищались доктором Собановым, что остались живы после последней аварии на шахте.
Я сидел среди них, ел пироги, пил козье молоко и слушал, что говорят эти настоящие мужчины, пережившие смерть.

У нас в посёлке мало кто из взрослых говорил по-осетински, но мы, мальчишки, между собой им постоянно пользовались. Волей-неволей, а говорить по-осетински нам приходилось. Особенно, когда приходилось выяснять отношения между собой в драках или потасовках. Да и в простых ситуациях порой легче что-то прояснять для себя по-осетински. Поэтому здесь в горах осетинский и являлся основным языком общения между всеми ребятами.

Вот и сейчас, когда эти дядьки обращались ко мне по-осетински, то я их понимал и старался отвечать им по-осетински. Плохо с запинками, но я старался, чтобы они меня понимали. После первых же моих слов они удивились и обрадовались, что я могу говорить и понимать их. Но в дальнейшем, всё равно старались обращаться ко мне по-русски.
Мужчины прибрались на тумбочке Азамата и разошлись по своим кроватям. Кто пытался заснуть, а кто потихоньку говорил между собой. Я тоже смотрел в окно. Несколько лет назад и мы здесь жили. Из большого окна палаты я видел наш бывший дом и вспомнил, как родился мой брат. Тогда это наделало много шума в нашем доме.

***

В тот день меня, как всегда, уложили днём спать. Проснулся я от шума в комнате и, чуть-чуть приоткрыв глаза наблюдал, что же происходит вокруг.
Из комнаты, где я спал, выносили вещи, и она становилась непривычно пустой. Но в середине её всё ещё оставался стоять большой круглый стол, покрытый новой белой скатертью. Старую скатерть я же спалил. А спалил я её не нарочно. Она почему-то сама загорелась.

Я тогда залез под стол с коробком спичек. Было интересно зажечь спичку, поднести её к белой скатерти и ткнуть в неё горящей спичкой. Спичка тухла, а на скатерти оставался тёмный след. Мне стало интересно, почему, когда я тыкаю спичкой в скатерть, она сразу тухла. Я подолгу разглядывал оставшийся чёрный след и никак не мог этого понять. Тогда я решил подольше подержать спичку у скатерти. И посмотреть, что из этого получится. А получилось всё совсем неожиданно. Скатерть вспыхнула. Мне стало страшно. Я так и оставался сидеть под столом. В комнату забежал папа, сдёрнул скатерть со стола и затоптал её ногами. Пламя потухло. Потом папа заглянул под стол и увидел меня, съёжившегося там от страха. Он вытащил меня оттуда и со словами:
- Ах ты дрянь такая. Ах ты, пожарник недоделанный, - лупил меня почём зря.
Испуганная мама тоже стояла рядом и, от страха за произошедшее, плакала.

Теперь в комнате оставался только круглый стол, накрытый новой белой скатертью.
Вдруг раздались какие-то крики. Толпа людей зашла в комнату. Они громко, возбуждённо говорили и чему-то радовались. Они положили что-то на стол и стояли вокруг него, громко переговариваясь, а потом куда-то засобирались и вышли из комнаты. Мне стало тоже интересно чему это они радовались и что же там лежит на столе.
Я вылез из кроватки, подставил к столу табуретку и, взобравшись на неё, заглянул на стол. Там лежал какой-то свёрток. Подтянув его к себе, я приподнял покрывальце и заглянул во внутрь свёртка. Оказалось, что там лежал маленький ребёнок, похожий на куклу из магазина. Мама говорила мне, что у меня скоро появится братик. Что она сходит в больницу и принесёт мне его оттуда.
Я невероятно обрадовался. Значит это правда! Она принесла его мне! Она сдержала своё слово! Я сгробастал свёрток, перевернул его и ещё раз посмотрел внутрь. На меня смотрело красное, сморщенное маленькое личико. Ребёнок спал.
Это что же получается? Мой брат спит, а мне что делать тогда? И я решил, что мне тоже надо поспать. Я попытался приподнять свёрток, но для меня он оказался очень тяжёлым, но я всё равно стащил его со стола и перенёс к себе на кровать. Там я накрыл себя и свёрток одеялом, под которым было тепло и уютно, поэтому вскоре заснул.
Меня разбудили крик папы:
- Где мой сын? Вы куда все смотрели? Почему его здесь нет? – мама рыдала и кричала на окружающих её мужчин, что её сын куда-то пропал.
От криков я проснулся и, выглянув из-под одеяла, с интересом смотрел на взрослых и о чём они так громко кричат. Но на меня никто не обращал внимания. Я лежал никому не нужный. Они все искали только свёрток, лежавший со мной под одеялом.
И тут свёрток стал верещать и кряхтеть. Все взрослые вдруг затихли и прислушались откуда идёт это кряхтение. Первый, кто содрал с меня одеяло – был папа. Возглас облегчения прошёлся по комнате:
— Вот он! Нашёлся!
Свёрток у меня отобрали и все ушли вместе с ним в другую комнату. Оказывается, я никому оказался не нужен. Меня все бросили. Им важнее всего оказался этот свёрток с моим новым братом, а не я.
Я зарылся в подушку головой и слёзы сами струями потекли из глаз. Мои худенькие плечики так и содрогались от горестных рыданий. Меня одного оставили в этой большой пустой комнате и бросили на произвол судьбы. Мне стало так плохо от ощущения, что я никому не нужен и лежу здесь брошенный на веки-вечные.
- Вау -  вау – вау, - рыдал я, и слезы лились у меня из глаз чуть ли не потоками.
- Сынок, ты мой, дорогой, - услышал я голос папы. - Ты же у меня самый хороший. Успокойся, мой любимый, - папины тёплые, сильные руки вынули меня из кроватки, и папа крепко прижал меня к себе.
Тепло папиных сильных рук заставило меня ещё сильнее разрыдаться. Я крепко вцепился в папину шею и, продолжая плакать, понял, что я всё-таки нужен и очень нужен только своему папе.
Тот новый брат. Да и пусть он останется с мамой. А папа всегда останется только моим. Он никогда не отпустит меня из своих рук. Я прильнул к нему, а он, как самую большую драгоценность для себя, не выпускал меня из своих могучих рук. Потому что папа у меня самый сильный, самый лучший, самый смелый. Он всегда всех победит. И никогда не допустит, чтобы кто-нибудь обидел меня.
А папа, вытирая потоки слёз из моих глаз, отнёс меня в комнату, где сидела с вынутым из одеяльца моим братом и кормила его.
Посмотрев на нас, она ласково произнесла:
- Как же я вас всех люблю, мужички вы мои дорогие.

***

А сейчас я нахожусь в больнице и смотрю на наш дом, где мы когда-то жили. Непроизвольно вспомнилось, как однажды около этого дома меня бодал маленький бычок.
Папа из города привёз мне красивый костюмчик красного цвета. Папа с мамой одели его на меня и долго любовались мной. А я, такой важный и красивый, ходил по дому, щеголяя обновкой, но потом родители переключили своё внимание на другие дела и перестали обращать на меня внимание.
Тогда мне надоело в одиночестве бродить по дому, и я вышел на крыльцо. Вниз от дома простирался огромный луг, заросший высокой травой. Напротив, через маленький ручей, тоже раскинулся луг с красивыми цветами и травой. В ней росло столько много цветов, что мне захотелось их все собрать и принести в подарок маме. Спустившись вниз по крутому косогору, я перешёл ручеёк по небольшому мостику и начал подниматься к этим красивым цветам, которые разглядывал с крыльца дома.
Но тут дорогу мне преградил бычок ростом с меня. Он неожиданно появился из травы, всё ещё пережёвывая травку, и застыл. Наверное, он тоже удивился нашей встрече. Даже жевать он прекратил и, недобро уставившись на меня, замычал.
Я в недоумении тоже остановился и смотрел на бычка. Что ему надо? Никак не мог я понять. Я иду за цветами. Ты жуёшь траву. Ну и жуй. У каждого своё дело. Но нет, бычок не пропускал меня вперёд. Он пригнул голову и пошёл на меня с мычанием, ударил меня своим лбом и сбил с ног.
Для меня это явилось полной неожиданностью, чтобы какой-то бычок меня бодал. Ведь я такой чистенький. У меня новый красный костюмчик. Я хочу маме принести вон тех красивых цветов. А этот бычок не даёт мне пройти к ним, сбивает с ног и пытается дальше бодать. Хотя рогов у него ещё не выросло, но лоб у него оказался очень твёрдый. Мне даже стало больно от его боданий. Но, я же мужчина! Под руки мне подвернулась какая-то палка. Схватив её, я вскочил на ноги и огрел бычка по его твёрдому лбу на что тот что-то обидное промычал и исчез в траве.
Я, не выпуская палку из рук, подошёл к цветам. Сколько же их здесь росло много таких красивых! И синих, и фиолетовых, и розовых, и белых! Насобирав целую охапку такой красоты, я пошёл вниз к ручью.
А там уже меня ждали папа и мама.
- Куда же ты делся? – со слезами кинулась ко мне мама.
Но когда она увидела цветы в моих руках, то поняла, что эти цветы я собирал для неё. Тут она и в самом деле расплакалась от счастья, что я нашёлся, подхватила меня на руки и, омывая слезами, принесла домой.
- Хорошенький ты мой, любименький, - покрывая поцелуями приговаривала она. - Не уходи больше так далеко. Я тебя очень люблю. Никогда больше не делай так, - уговаривала она меня.
А вечером на столе в банке с водой стояли цветы, которые я принёс маме.

***

Всё это я вспоминал, глядя на посёлок из окна больницы. И дом, и луг, и ручей. Но это было так давно.
А сейчас в палату вошла медсестра с каким-то поддончиком в руке, на котором лежал страшенный огромный шприц. При виде его у меня остановилось дыхание и округлились глаза. Одна только мысль о том, что это всё для меня, привела меня в ужас.
Медсестра, как вершины Казбека, приближалась с громадным шприцом ко мне. Предчувствуя невероятное насилие над своей личностью, я в страхе и с выпученными от страха глазами, пятился от неё. Уткнувшись спиной в свою койку, я понял, что ходу дальше нет и от осознания безвыходности в этой ситуации, слёзы сами собой начали литься из глаз. Но, поняв, что от окружающих я тоже не получу поддержки, я почти заорал во всю глотку:
- Ой! Спасите! Ой! Помогите!
Но в ответ слышались только уговоры мужчин.
- Ты посмотри. Ты только послушай. Нам же тоже делают уколы. Мы же нэ плачем. Зачэм плачешь? Фатима просто хочэт твоего здоровья. Ложись. Это только один сэкунда. А потом будэт только здоровье. Потэрпи немножко. Ты же мужчина, - только и приговаривали они.
Несколько, по-настоящему ласковых, но сильных мужских рук, уложили меня на кровать, перевернули и оголили попку. Я бы заорал от совершаемого насилия, но от укола не почувствовал никакой боли. Только небольшое неприятное ощущение на попе.
Все, окружающие меня, рассмеялись:
- Ну что? Больно? Видишь, ничего же не случилось. Ты же стал от этого только здоровее.
Да ведь и правда! Ничего же не случилось. Я так же лежу. Вокруг те же самые мужчины. Все они довольны и улыбаются. И, даже Фатима, уже не казалась страшной белой горой. Она, понимая мой первоначальный испуг, даже дала мне из ампулы пососать очень вкусную и сладкую водичку.
Поднявшись с кровати и подтянув пижамку, я уселся и посмотрел на окружающих меня улыбающихся мужчин. Какие же все они хорошие! Я их всех любил. Каждый из них, несмотря на раны и увечья старался сделать мне добро и то, что это добро шло от них, я чувствовал. Мне стало легко. Я улыбнулся и вытер слёзы. Кто-то взял меня на руки. От этого мне стало невероятно хорошо, даже несмотря на то, что рядом нет ни папы, ни мамы.
Уколы пришлось делать каждые шесть часов. Второй укол я пережил намного легче, а остальные почти не замечал. Даже ночью, когда медсестра переворачивала меня с боку на бок, я только чуть ойкал и опять засыпал.

Папа приезжал ко мне почти каждый день. И, поэтому, неделя, проведённая в больнице, показалась мне праздником, по сравнению с нудными днями в школе.
Собанов, во время прощания, потрепал меня по жёсткому ёжику на голове, и усмехнувшись пожелал:
- Ты уж, пожалуйста, Лёнька, не какай так жидко и больше не чешись. А то придётся тебя ещё больше здесь подержать, - хотя от предложения продлить мой срок пребывания в больнице, я бы не отказался.

***

Это Собанов вспомнил случай из тех времён, когда мы ещё жили в Верхнем Згиде.
Собанов возвращался после ночного дежурства и увидел меня, стоящего на косогоре.
Настроение у него было хорошее и он приветливо крикнул мне:
- Привет, Лёнька! Как дела?
Я, не меняя позы, трагически поведал ему:
- Пвохо.
- А что такое? Что с тобой случилось? – Сабанов, услышав трагизм в моём ответе, даже остановился.
Я, не меняя тона, честно ответил на поставленный вопрос:
- Жидко какаю.
Собанов, едва сдерживая смех, успокоил меня:
- Ничего. Это дело поправимое. Ты только слушайся маму. Она тебя обязательно вылечит.
С тех пор они с папой иногда вспоминали мою «болезнь».

***

- А что, можно и больше? – я видел в окне раненых горняков, смотревших на меня и на моё прощание с больницей. Они о чём-то говорили между собой. Но их разговора я не слышал. Мне так захотелось остаться вместе с ними, что я вырвался из рук Собанова и папы, и бросился назад – в больницу. К мужчинам, которые мне стали ближе, чем родные. Они были всем для меня за эту последнюю неделю. Я бросил всё и кинулся к ним. И я, этот маленький мальчишка прорвался через заграждения взрослых рук, двери и прыгнул в руки тех, кто поддерживал меня в минуты моих горьких слёз, радостей и улыбок.
Я оказался у них на руках. Они меня обнимали, тормошили непослушные, жёсткие вихры. Они, настоящие мужчины гор, дарили мне тепло своими жёсткими рабочими руками.
Папа с Собановым молча с улыбкой наблюдали за этим прощанием.
Потом мужчины передали меня на руки папе, а Азамат обратился к моему папе:
- Береги своего сына. Со временем из него вырастет настоящий мужчина. Я бы хотел, чтобы и у меня был такой же сын. Но тебе повезло больше. Пусть он будет здоровый. Пусть у него в жизни всё будет хорошо.
Папа, наверное, не ожидал такого от простых горняков. Он пожал им руки и, приподняв меня сильными руками, отнёс к машине, покатившейся вниз. В Мизур.

В классе я, конечно, сразу почувствовал себя героем. Все меня спрашивали о трудностях в больнице. И я, конечно, всем пересказывал о невероятных, перенесённых мной там мучениях. И даже показывал на переменах пацанам следы от уколов на попе.
Даже Прасковья Антоновна посоветовала мне особо не бегать после такого интенсивного лечения. Что я и делал.
После каждого звонка весь класс выбегал на улицу с криками и воплями, а я, стараясь хромать, деланно медленно вылезал из-за парты и также очень медленно проходил во двор, где, стоя у стены, съедал бутерброд, которым тётя Глаша обычно снабжала меня в школу. Или просто смотрел на бегающих ребят. Даже Женька не понимала, что со мной происходит. Она, как всегда участливо, интересовалась:
- А у тебя сейчас чего-нибудь болит? А гулять ты после школы выйдешь?
Но я, делая болезненный вид, вяло отвечал на все её вопросы.
Ляжкин, тот вообще ко мне не подходил. У него свои интересы.
Прасковья Антоновна, ввиду моего болезненного состояния, к доске меня не вызывала, заданий мне не задавала и вообще, не трогала меня, несмотря на то что я сидел перед ней на первой парте. Женька сидела тоже довольная. Её тоже не вызывали к доске, потому что если бы её вызвали, то мне пришлось бы вставать, а Прасковья Антоновна не хотела меня тревожить.
До дома я добирался хромая. И все соседи видели, насколько болезненными оказались уколы в больнице. Но дома всё становилось, так как надо. Братья у меня ходили, как шёлковые. Если что, то кулак под дых каждому обеспечен, и у меня появилась масса времени почитать книги, недавно купленные папой. Но когда приходила с работы мама, то у меня опять начинали болеть ноги после уколов и мне делали компрессы на попу, чтобы сошли шишки после них.

Теперь утром мне не приходилось торопиться к первому уроку.
Мама кормила всех нас и убегала на работу. С Вовкой и Андрюшкой оставалась тётя Глаша, провожавшая меня в школу. Ведь я же очень больной!
Но едва я отходил, хромая от дома, как за углом вся моя болезнь пропадала. Я бегом возвращался в тутовый сад. С собой я брал рогатку и устраивал охоту на воробьёв. Подходящие камни я после школы собирал на берегу Бадки. Иногда удавалось попасть в одного или двух. Их тельца я складывал в карман и потом кормил ими школьного Джульбарса. Тот всегда был мне за это благодарен. И, если он к кочегарке никого не допускал, то мне всегда радовался. Я заходил туда в отсутствии Геора и подкидывал несколько лопат угля в топку. А потом смотрел, как там начинает гореть уголь. Джульбарс же лежал у входа в кочегарку и никого туда не пускал. Только после того, как пламя прогорало в топке, я уходил оттуда, а он провожал меня до входа в школу.
После всех этих важных дел я приходил на второй урок и, вновь хромая, заходил в класс.
Прасковья Антоновна всегда спрашивала меня:
- Что опять укол сделали? – и я с томным видом подтверждал её догадки.
- Да, папа возил меня на укол в больницу, а сам только что уехал на работу.
Прасковья Антоновна так же томно вздыхала.
- Ах, как жаль, что мы не смогли с ним повидаться. Мне у него надо очень много расспросить о твоём здоровье, - что уж тут поделаешь с сынком начальника, говорил весь её горестный вид.

Но, как всегда, если у чего-то есть начало, то у него всегда будет и конец. О чём мне в то время было ещё невдомёк.
И это вскоре произошло.
В тутовый садик, где мы в то время так мирно гуляли с мамой, вошла Прасковья Антоновна.
Мама родная! В моей душе всё тысячу раз перевернулось и сжалось. Что тут сейчас будет?! Мама с радостной улыбкой пошла навстречу моей школьной учительнице и та, в свою очередь, не отказала ей в любезности, протянув руки для приветствия.
Поздоровавшись, они мирно уселись на скамейке и начали любезно беседовать. Вокруг них бегали Андрюшка с Вовкой и кругами ходил Свисток.
Свисток – это сынок нашей училки. У него не работает правая рука после полиомиелита. От остальных пацанов он отличался тем, что с самого детского садика старался делать мне пакости. И теперь назревала ещё одна. Я чувствовал, что где-то назревает очередная пакость. От этого почему-то чесался зад и на макушке вставали дыбом волосы.
Из-за кустов я наблюдал за выражением маминого лица. Оно из радостного постепенно стало переходить в озабоченное. Потом она что-то стала жестикулировать, поднялась со скамейки и позвала:
- Дети, домой. Лёня, ты где? Иди сюда. Быстро домой, - уже грозно слышался её голос.
Я вылез из кустов, подошёл к маме, прижался к ней и увидел ехидный взгляд Свистка, который сам собой говорил: «Сейчас тебе будет»!
И в самом деле. Мне было.

Болезнь с попы перешла в реально ощутимые воздействия, от которых я сначала извивался в маминых руках, а позднее, когда пришёл с работы папа, то и в его.
Сколько слов я выслушал о своём недостойном поведении и лжи. О! Если бы я их запомнил, то сейчас я бы написал кодекс чести. А тогда у меня была мысль только об одном:
- Будут продолжать лупить или нет.
У папы рука не слабая. Лупил он меня от души, несмотря на предварительно проведенную душещипательную профилактическую беседу. Ох и орал же я! Но это больше для виду. Особой больно то я и не прочувствовал. Это я орал для того, чтобы мама меня пожалела. Она и пожалела. Вырвала меня у папы из рук, прижала к себе, унесла в кровать и всё приговаривала:
- Ты же не будешь так больше? Ты же у меня самый лучший? Солнышко золотое моё, ну успокойся, спи.
И в таких ласковых и тёплых руках мамы я заснул.

А утром, когда я без опоздания, почти самый первый влетел в класс, Свисток ехидно со своей парты прошептал:
- Ну, что. Досталось? Так тебе и надо, больной.

***

Я и сейчас иногда болею, но всегда возникает вопрос. А стоит ли так сильно изображать болезнь?
Если болезнь не так серьёзна и можно, взяв себя в руки перенести её, то, наверное, это стало результатом той папиной взбучки, навсегда отбившей у меня охоту от симуляции. А такой взбучки уже никогда больше не будет, потому что папы нет. А так бы иногда хотелось услышать грозный папин голос, которым он учил меня премудростям жизни.
Ну, а если я и в самом деле заболеваю, то так бы хотелось ощутить тепло маминых рук, которые я и до сих пор помню. Иногда во сне они ко мне приходят эти тёплые и нежные мамины руки, хотя мамы давно уже со мной нет и рук этих тоже никогда больше не будет. Как же мне их не хватает и не будет хватать, пока у меня самого навек не закроются глаза.

Октябрь 2013 г. Владивосток

Рассказ опубликован в книге «Детство»: https://ridero.ru/books/detstvo_3/