Белеет парус одинокий...

Белеет парус одинокий…

Моя мама очень хотела, чтобы мы, её сыновья, занимались музыкой и могли играть на инструментах, петь, заниматься науками и выросли интеллигентными и образованными людьми. Она делала для этого всё возможное, и в частности, хотела, чтобы мы получили музыкальное образование.
И вот, когда я пошёл в первый класс, мама настояла на том, чтобы папа купил пианино. Пианино называлось «Кубань». Оно оказалось очень тяжёлым. Я не знаю, сколько оно весило. Но если мы жили на втором этаже, то его туда с трудом затаскивало шесть человек.
Естественно, никто на этом пианино играть не мог, и оно стояло у папы в кабинете мёртвым грузом. Папа, иной раз, подходил к нему и что-то пиликал на клавишах и каждый раз при этом говорил:
— А вот у вашего дедушки — удивительный слух. Он нигде не учился музыке, но виртуозно играл на балалайке и сам выучился играть на баяне. Вот бы его сюда. Он бы показал нам всем класс игры.
Но вскоре мама решила:
— Мы не можем на нём играть, потому что оно не настроено.
Из Орджоникидзе вызвали настройщика. Он настроил пианино и весь вечер играл разные мелодии. Так он испытывал пианино. Настройщик только утром собирался уехать в город на первом автобусе и поэтому папа попросил его остаться у нас. Они пили коньяк и после каждой стопки настройщик исполнял что-нибудь на вновь настроенном пианино. Мама восторгалась, что наше пианино так прекрасно звучит.
Да, настройщик-то настроил пианино, но играть всё равно на нём никто не мог. И оно так же стояло в комнате, поблёскивая красно-бордовыми боками, с которых наша домработница тётя Глаша осторожно стирала пыль.
У нас в посёлке два года назад открыли музыкальную школу. И вот когда я пошёл во второй класс, мама повела меня поступать в эту школу.
За пианино сидела директор школы, она же и преподавала музыку. Поставив передо мной деревянную доску, директриса заставила простучать какую-то мелодию, проверяя, как я могу отбивать такт. Не знаю, что я там настучал, но от моего стучания, лицо преподавательницы всё больше и больше кривилось.
Потом она заставила меня спеть детскую песенку и ещё заставляла что-то делать. В итоге, после всех этих испытаний, преподавательница горестно посетовала:
— Вы не расстраивайтесь, - обратилась она к маме, - но этого ребёнка бесполезно чему-нибудь учить. У него абсолютно нет слуха. Ему медведь давным-давно наступил на ухо, и я не знаю, получится ли что-нибудь из вашего ребёнка в нашей музыкальной школе. Но если вы хотите, то мы попробуем с ним позаниматься, - закончила она свой приговор.
Ну, естественно, мама хотела. И со мной начали заниматься.
Вот тут-то всё и началось. Сначала меня заставляли держать правильно руку. Это пришлось долго и терпеливо изображать, что ты держишь в руке яблоко. Потом заставляли играть гаммы, а так как руке не держала яблока, то и гаммы не получались. Пальцы куда-то не дотягиваются, то излишне растягиваются. Требовалось нажимать одну ноту там, другую ноту сям, а это так, а это не так. Что и как нажимать, я абсолютно не понимал. И сидел балбес балбесом, долбя эти проклятые клавиши.
Мало мне обычной школы. Там-то я всё понимал, хотя писал, как курица лапой и считать у меня получалось лучше на пальцах, чем на бумаге. Так тут мне ещё добавилась и эта чёртова музыкальная школа, где я чувствовал себя дурак дураком. Кроме обычных уроков в обычной школе, мне приходилось часами сидеть дома под пристальным родительским вниманием. Меня заставляли сидеть за этим долбаным пианино каждый день дома по часу, а то и по два. Как только приходило время готовить домашнее задание по музыке, тётя Глаша срочно собиралась или в магазин, или на базар, дабы избежать прослушивания какофонии в моём исполнении и треска подзатыльников, производимое родителями за неправильно исполненное какое-нибудь великое произведение типа гаммы до-мажор.
Я садился на стул перед пианино, как, наверное, садятся на кактус. Как на кактус, это точно. Ой, как мне не хотелось учиться, как я ненавидел это пианино, его красно-бордовые бока, крышки и всё то, что на нём блестело. Я ненавидел все эти белые и чёрные клавиши, но за спиной стоял папа, а иной раз и мама с готовой рукой для очередного подзатыльника. Мама, иной раз, если я там что-то не так играл, огревала меня мокрым полотенцем и поэтому мне приходилось пиликать эти треклятые произведения типа гамм, скрепя зубы и глотая слёзы.
Однажды, когда мама ушла на работу, я так разозлился на пианино и как дал по одной клавише! И это оказалась нота си. Я до сих пор её помню! Квадратная нашлёпка с клавиши возьми, да отклейся. Я тогда не на шутку перепугался. Вопрос встал ребром. Нашлёпку к клавише надо приклеивать. Но чем её приклеить? Я не знал, что у нас дома есть клеящее и лихорадочно прикидывал, как же устранить поломку. Но тут вспомнил, что если ешь варенье, то руки всегда становились клейкими. И тогда я приподнял на клавише ноты си оторвавшуюся нашлёпку, будь она неладна, и намазал под ней вареньем. Прижав пластинку к клавише пальцами, ждал, когда она приклеится. Но пластинка всё равно не приставала к клавише. Тогда я поставил сверху на эту чёртову клавишу папину гантель. Дома никого не было. Пластинка вроде бы прилипла, когда я потрогал её через несколько часов. Но через какое-то время поверхность её стала выпуклой. Поэтому, когда я играл на пианино, то эту оторванную си жалел и не бил её сильно, боясь, что она вот-вот совсем отвалится. К счастью, этого не случилось, и никто не заметил оторванную нашлёпку на клавише си. С такой клавишей си пианино потом и продали уже через много лет.
Но занятия музыкой продолжались. Мне приходилось заниматься музыкой дома каждый день и три раза в неделю ходить в музыкальную школу. Занятия продолжались по сорок пять минут, но мне тогда казалось, что каждое занятие — это вечность. Да ещё к тому же в музыкалку приходилось идти на занятия с нотной папкой в руке через весь посёлок. Я иду, а пацаны смеются, что я с папкой иду в музыкальную школу. Они вольно бегают по горам, по берегу Ардона, а я иду в музыкальную школу, чтобы сидеть на уроках сольфеджио и петь хором: «до, ре, ми…»
Господи боже мой, какая же это нудная наука музыкальная грамота!
К концу первого года обучения я еле-еле выучил мелодию одного из опусов древнерусского творчества мелодию песенки «Во поле берёзонька стояла».
Изучить и запомнить ноты этого шедевра для меня оказалось хуже, чем выучить теорию относительности, изучение интегралов, дифференциалов, сопромата и теоретической механики вместе взятых. А с этими науками мне пришлось столкнуться позднее и освоить их в совершенстве без особого труда. Но запомнить, какие ноты, когда и где надо нажимать, для меня в то время являлось верхом сложности. Но всё-таки у меня кое-что получалось.
После первого года обучения у нас проходил академический концерт. Преподаватели стояли в одном углу концертного зала, родителей посадили в другой угол. Мы выходили на сцену один за другим, играли произведения, которым нас обучили за этот год в школе.
Я исполнял мелодию песенки «Птичка за моим окошком гнёздышко для деток вьёт».
Пока я играл эту мелодию, я, наверное, раз десять сделал в ней ошибки, сбивался с такта, фальшивил, путал ноты, но всё-таки доиграл мелодию до конца и заслужил аплодисменты. Слёзы радости в глазах моей мамы от того, что её сын всё-таки освоил сложности музыкальной грамоты и что он что-то может нажимать на клавишах, стали максимальной оценкой за все мои мучения.
Мне бы погонять по горам. Ляжкин вместе с Женькой каждый день ждали меня после уроков в обычной школе, чтобы побегать по горам, а мне приходилось идти в музыкальную школу. Я туда ходил как на каторгу целых три года, но потом у нас в школе появилась девчонка. Ольга Омельченко.
На мой взгляд очень красивая девочка. Она мне понравилась! Я начал ухаживать за ней, пытаясь стать её другом. Оля видела, что я оказываю ей знаки внимания, а в итоге избегала меня и где-то пряталась со своими подружками-девчонками на переменках.
Училась она в параллельном классе и совсем не хотела со мной встречаться. Моя мама дружила с мамой Оли, потому что они работали в одном отделе в управлении. Мама в тайне радовалась тому, что я пытаюсь подружиться с девочкой, не удираю с Ляжкиным неизвестно куда, не лазаю с Икашей или Козлом по горам и не прихожу грязный и оборванный по вечерам. А вместо этого хожу к девочке домой делать вместе с ней уроки, по мнению мамы, это замечательно. Мама стала чаще заходить в гости к своей подруге, Олиной маме. Когда она ходила к ней, то всегда брала меня с собой. А когда оказывалась занятой какими-то своими делами, то сама звонила Олиной маме и предупреждала её о том, что я пойду к ним делать уроки вместе с Олей.
Олина мама всегда радушно встречала меня и, наверное, тоже потворствовала нашим встречам.
Но Оле в их классе давали одно задание, а нам другое, хотя и по одинаковым темам. У них на завтра один предмет, а у нас другой. Но, всё равно я всегда с таким удовольствием сидел с Олей и делал уроки. Иногда и свои, и её задания.
Оля тоже ходила в музыкальную школу. Вот тут-то меня и пронзило что-то такое, от чего музыкальная школа мне стала нравиться, и я начал ходить туда с удовольствием, потому что там я мог видеть Олю.
В один и тот же день у нас проходил урок сольфеджио. И в сольфеджио я даже начал делать успехи. В один и тот же день у нас шёл хор, где мы пели песни, и у меня даже прорезался голос. Оказывается, мне не так сильно медведь на ухо наступил, как об этом заявляла директорша.
Когда на седьмое ноября наш хор исполнял в клубе посёлка песню «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение, Лёшенька, Лёшенька, выучи таблицу умножения…», то я выходил вперёд и пел мальчишеским громким, звонким голосом: «Я заниматься не привык, я отстающий ученик…», а хор опять пел: «Лёшенька, Лёшенька, сделай одолжение» и т. д.
Это был триумф. Мама сидела, чуть ли не рыдая от счастья, в первом ряду и со всей силы хлопала в ладоши. Они вместе с Олиной мамой смотрели на меня, какой я, оказывается, замечательный певец.
Потом проходили новогодний и первомайский концерты. На 1-е мая мы исполняли песню: «Люди мира, на минуту встаньте, слушайте, слушайте, это раздаётся в Бухенвальде колокольный звон, колокольный звон. Звон летит, летит над всей землёю…»
Эта песня поразила меня своим звоном, яркостью слов и торжественной музыкой. Я пел эту песню от всей души вместе с Лоркой. Лорка Кадзаева, отличница нашего класса, тоже училась в нашей музыкальной школе — мы пели эту песню с ней вдвоём, стоя перед хором. А хор гремел припевом за нашими спинами.
Оля так и не стала дружить со мной, она всё время от меня скрывалась и убегала с девчонками. Мне вскоре надоело ухаживать за ней, выпрашивать у неё встречи и вечно оставаться осмеянным её подружками после того, как она не приходила на них.
Я намного интереснее и веселее проводил время с Черёмой или с Ляжкиным. А с Женькой наша дружба так никогда и не прекращалась. Мы с ней почти до самого моего отъезда из Мизура виделись каждый день в школе. Мы всегда находили интересные темы для разговоров. Поэтому спустя год-полтора Оля отошла на второй план, а потом и совсем забылась. Вскоре они и вовсе уехали куда-то из Мизура. Её папу перевели на новое место работы.
Музыкальная школа стала мне опять как вилы в горло.
Вовку, моего среднего брата, тоже отдали в музыкальную школу. Теперь у нас дома появилось два «музыканта». И вот мы наперегонки стремились заниматься этой долбаной музыкой. В смысле, кто первый останется последним.
Я всегда старался отстать, чтобы Вовку первого сунули за пианино, и чтобы он первый начал делать домашние задания по музыке. Каждый день у нас возникал один и тот же «концерт».
Раздавался мамин непререкаемый голос:
— Дети, идите заниматься музыкой.
На что Вовка реагировал всегда первый:
— Нет, я не хочу, давай-ка ты сначала! — отнекивался он шёпотом. Тогда я подносил ему к носу кулак и так же многообещающим шёпотом угрожал:
— Вот как сейчас набью тебе морду… Ну-ка давай, иди и садись за эту долбаную пианину.
Вовке ничего больше не оставалось делать, как идти и первому начинать бренчать по клавишам. В комнате его ждала мама, а сзади нешуточно торчал мой кулак. Ну и Вовка вынужденно шёл на эту Голгофу, т. е. к пианино. Он садился и играл там свои гаммы и прочее, что ему задавали. Занимался он прилежнее моего, хотя результаты наши были примерно одинаковые.
В школе всегда говорили, что Вовка умный мальчик:
— Вот, Инна Ефимовна, у вас два сына. Старший и младший — как земля и небо.

Естественно, Вова – это небо, а я — земля. Я рос приземлённым, мне требовалось по ней носиться, рвать штаны, ботинки и лезть во все дыры. По-другому у меня не получалось. Вова же учился на одни пятёрки и Вову ставили всем в пример. Он никогда не дрался, но морду я ему бил частенько. Поэтому он сейчас доктор наук, профессор в университете, а я — обычный старший механик, отработавший сорок лет в море, а сейчас вспоминающий своё детство. Но, всё равно, когда приходилось заниматься музыкой, Вовка под страхом воздействия моего кулака шёл пиликать на пианино.

Я уже пошёл в шестой класс музыкальной школы, а Вовка — в третий, когда на одном из уроков музыки моя учителка решила, что мне надо начинать готовиться к академическому концерту. Это в младших классах академические концерты проходили два раза в год. После пятого класса они происходили по окончании каждой четверти.
Моя преподавательница - молодая симпатичная девчонка чуть старше меня. Мне недавно исполнилось четырнадцать лет, а ей — девятнадцать или чуть больше. Но она чувствовала себя очень большой начальницей надо мной. Она всегда подчёркивала разницу в возрасте между нами. Когда я приходил в класс, она сразу начинала командовать:
— Ну-ка, садись, - указывая на стул у пианино.
Я садился. А когда начинался урок, то тут она отвязывалась на мне по полной схеме.
Для разминки заставляла меня играть гаммы. И тут оказывается, что и пальцы мои не там стояли, она меня за это хлопала по рукам — что надо палец туда тянуть, а не просто его растягивать. И мизинец я не туда тяну, как надо и скорость руки у меня не такая и даже сидел я не так, как подобает.
И по представлениям моей преподавательницы мне надо на свиноферме вилами играть на заборе, тогда бы и музыка получалась более благозвучной. Но тут приближалось окончание четверти, и мы должны на выпускной концерт к концу четверти сыграть с ней ансамблем какую-нибудь знаменитую мелодию. То есть она будет играть басы, а я - первую партию. Она решила, что я должен играть мелодию романса на стихи Лермонтова «Белеет парус одинокий». В один из дней на занятиях мы начали разучивать с ней этот шедевр.
А учить ничего не хотелось. Середина осени, хорошая погода, с пацанами у нас периодически возникали свои дела, и мы носились после занятий в школе по всем окрестностям посёлка. Теперь я частенько грозил Вовке, когда он сидел и пиликал на пианино:
— Вот только скажи маме, что я не занимался, я тебя вообще тогда прибью и морду твою расквашу.
Поэтому я частенько не садился за пианино, чтобы готовить домашние задания. Вовка знал, что я слов на ветер не бросаю. Ему частенько перепадало по этой самой морде.
Мне больше нравилось перефотографировать с Черёмой картины из книг по истории искусства, а потом печатать фотографии, чем долбить какую-то мелодию. На концерте меня устроил бы и трояк. Двойку мне не поставят. Это я знал чётко.
То, что мне училка задавала на дом, я, естественно, дома не учил. И раз за разом приходил на урок музыки как белый лист бумаги. Без единого навыка, как надо играть этот «Белеет парус одинокий».
Уроки шли, училка показывала мне, как играют «Белеет парус одинокий».
Сейчас мне нравится этот романс, я могу спеть его, а тогда я смертельным образом ненавидел каждую ноту этой мелодии.

То злополучное занятие проходило примерно так.
После разминки с гаммами, мы сели с училкой рядом и начинали вместе играть. Я начал свою партию, как обычно: «Белеет па…», и палец у меня попал на знаменитую си, которую я так лелеял дома на своём пианино. Вот палец добирался до си и — бах… Я всегда помнил, что у нас, на нашем пианино, эта си отклеенная, я её всё время жалел, поэтому и не бил по ней со всей силы. А тут на ней приходилось делать акцент. Поэтому дома я нажимал ля-диез или си-бемоль. И вот по этой самой привычке я и на уроке нажимал не на ту клавишу.
Училка спокойно отреагировала на мою первую ошибку:
— Макаров, давай-ка начни играть сначала.
Бум-бум-бум, играет она басы, а я веду первую партию: «Белеет па…», моя рука опять срывается, и я нажимаю не на ту клавишу.
Училка меня — бах — трескает по руке ладонью:
— Ну-ка начинай заново! — уже более зло требует она и начинает играть басы, а я — «Белеет па…», а палец опять попадает не на ту ноту. Училка уже злее бьёт меня по руке кончиками пальцев, да ещё и с оттяжкой.
Мне это издевательство уже стало надоедать, и я пытаюсь объяснить ей свою ошибку:
— Не могу я эту си взять! У меня палец не растягивается до неё, - с надрывом начинаю объяснять, но училка уже со злостью зыркнула на меня и чуть ли не выкрикнула:
— Смотри! Вот как это надо делать, — и, навалившись на меня своей девичьей грудью, начала играть мою партию.
Меня от ощущения твёрдости её груди аж в жар бросило. Но училка не заметила моего смущения и уже чуть ли не орёт мне в ухо:
— Ты сделай так, чтобы она нажималась, — и, уже сдвигая меня со стула, потребовала: — Ну-ка, отойди, я покажу тебе, как это делается.
Она начала играть и всё у неё получилось замечательно.
— Вот так! Вот так! — показала она мне начало мелодии.
Увидев, что я понял, что от меня требуется, она успокоилась и пересела на свой стул:
— Теперь ты так же попробуй сыграть, - приказала она.
Я начал медленно выводить эту треклятую мелодию, сидевшую у меня уже костью в горле. Если я играл медленно, то у меня всё получалось нормально и я повторил мелодию несколько раз медленно. Училка успокоилась и предложила:
— Вот видишь! Всё у тебя получается. Давай начнём играть вдвоём.
Как только мы начали опять играть вдвоем, то бац, палец опять соскальзывает с этой треклятой си. Уж тут училка всерьёз разозлилась на меня. Она со всей силы как треснет меня по руке. Аж со звоном. Рука её скользнула по клавиатуре, и та жалобно отреагировала: «Блям-блям-блям…»
И тут, я сам не знаю как, но правая рука, по которой ударила училка, сама отреагировала и врезала училке по её невинному личику, а она бряк — и со стула отлетела на пол. А стул без спинки. Поза, конечно, у неё аховая. Сидит она на полу, раскорячив ноги в недоумении и, моргая огромными глазищами, хочет чего-то сказать. «Ам-ам-ам», а слова изо рта не вылетают.
Потом вдруг как завизжит, как завопит, как подскочит, да как выскочит из класса в коридор. А я как сидел, так и сижу. Сам ничего не понимаю, что же именно произошло.
Через пару минут в класс врывается директор школы.

А директорша учила меня во втором и третьем классах. Она тайно ненавидела меня и поэтому при первой же возможности сбагрила молодой училке, потому что я был, по её мнению, тупой и других мнений, кроме её, в природе не существовало. Она была убеждена, что из меня никогда ничего толкового не получится. И старания всего коллектива музыкальной школы над повышением качества моего музыкального образования — это только пустая трата времени. Она всегда так говорила и полностью была уверена в своей правоте.
А так как мой папа большой человек в нашем посёлке, она терпела меня только из-за положения моего папы и настойчивости мамы.
И тут такой шанс! Наконец-то ей можно надо мной поиздеваться и выместить на мне всё то, что накипело у неё на душе за эти долгие годы. Она наконец-то сможет вышвырнуть меня из музыкальной школы и её мучения закончатся. Отольются кошке мышкины слёзы.

Директриса, вбежав в класс, ухватила меня за шиворот:
— А ну встань немедленно! — кричала она на меня. — Что ты себе позволил?! Ты поднял руку на учительницу?!
А я на самом деле сижу и думаю: «Вот это да! Как же это так получилось, что ж такое вышло?»
А директорша не успокаивается:
— Немедленно вон со школы! – прокричала она, указывая пальцем на дверь класса.
И наконец-то меня выгнали из музыкальной школы!

Мама потом приходила в музыкальную школу. Она долго извинялась перед бедной девочкой и директоршей. А мне дома прочитали очередную проповедь о недостойности моего поведения.
Вот так бесславно и закончилось моё музыкальное образование. Ходить туда, в эту долбаную музыкальную школу я перестал с превеликим удовольствием. А так как моё музыкальное образование закончилось, то и Вовка заявил родителям:
— Лёнька не ходит, и я не буду ходить в музыкальную школу.
Ну и ладно. Мама устала сопротивляться, тем более что мы уже скоро собрались уезжать из Мизура.
Я увлекался книгами, гонял по улицам с Ляжкиным и с Женькой. С Черёмой мы продолжали печатать фотографии. У меня появились свои интересы, шедшие вразрез с родительскими. Мама только одно говорила:
— Слава богу, что он с Козлом не общается и вообще с этой непонятной уличной шантрапой.
Ей оставалось радоваться тому, что я дружил с Черёмой, Ляжкиным и Женькой. Теперь ей это нравилось. Учёбе эти мои увлечения не мешали. Отметки в школе стали только лучше. И тогда папа уже окончательно убедил маму:
— Пусть они не ходят в эту музыкальную школу, это уменьшит наши расходы.
Последний довод оказался, пожалуй, самым весомым, потому что каждый месяц маме приходилось платить за нас по 12 рублей — и за Вовку, и за меня. Этот последний довод пересилил всё. В итоге мама решила:
— А теперь ты можешь свободно позволить купить себе хорошие туфли.
Папа согласился с мамой и в ближайшее время купил себе и всем нам очень красивые туфли на лето.
Пианино осталось стоять в большой комнате на прежнем месте, а тетя Глаша, вытирая с него пыль, жалостливо вздыхала:
— Какой хороший инструмент и никто на нём не играет.
На что я, проходя мимо неё, язвил:
— И никто не будет на нём играть.
Но тётя Глаша только ахала и охала.

При переезде в город пианино опять спустили со второго этажа и погрузили в грузовик.
А уж потом из грузовика грузчики заперли его на пятый этаж нашего нового дома, и оно стояло обычной мебелью. Единственное, что я исполнил на пианино в последний раз, так это песню из кинофильма «Республика ШКИД».
Это произошло, когда зимой к нам из Новокузнецка приехали дедушка с бабушкой. Дедушка подобрал эту популярную тогда мелодию, а я с надрывом пел её:
— У кошки четыре ноги, позади у неё длинный хвост, но трогать её не моги за её малый рост, малый рост…
Я так классно пел эту песенку, что бабушка с дедушкой умилялись, что я точь-в-точь походил на того артиста из «Республики ШКИД».

Когда мы уезжали из Орджоникидзе, то за две недели до отъезда нашёлся, наверное, такой же, как и моя мама, идейный человек, захотевший приобрести пианино для своей дочери. А так как оно не новое и нота си, которую я приклеил вареньем, вздыбилась и стояла бугром на фоне остальных клавиш, что виделось невооружённым глазом, пианино мама продала по дешёвке.
После одной из последних тренировок по боксу, когда я пришёл домой, то с облегчением вздохнул, увидев, что пианино нет:
— Слава тебе, господи, пианино нет!
Меня несказанно радовало, что его продали и теперь его нет дома. Дышать стало легче, жизнь стала веселей. Я даже почувствовал облегчение и счастье, что наконец-то мы избавились от этого ужаса моего детства.

Сейчас, может быть, это и смешно, не знаю, но в своё время я действительно испытывал счастье, что никто больше никогда не заставит меня сесть за вертящийся табурет перед этим монстром — пианино.

PS. Прошу прощения у знатоков музыки за опошление одного из шедевра русской классики Варламова Александра Егоровича, но, наверное, директор школы оказалась права. Не стоило меня и на милю подпускать к музыкальной школе, потому что я и сейчас перепутал все ноты в гениальной композиции.

Владивосток, июль 2014

Рассказ опубликован в книге «Детство»: https://ridero.ru/books/detstvo_3/